авить меня от этой
напасти.
     К счастью,  пятнадцати  лет от роду  - приказом  Императора Павла  меня
сделали прапорщиком  Лейб-Гвардии Семеновского  полка. Я  надел  гвардейскую
форму, новый офицерский  мундир с  начищенными ботфортами  и хоть и  остался
застенчив, - теперь уж не грыз ногти. Из-за сапог".



 * ЧАСТЬ IIIa.  Армейские сапоги *

     "Слезы и пот
     немногого стоят, - История пишется Кровью".



     В  моем  взводе было  тридцать  девять штыков,  считая  со мной.  Взвод
делился  на три отделения по  десять человек в  каждом. Во главе каждого  --
офицер. Плюс я -- командир взвода. И...
     Пять мальчиков, приятных во  всех отношениях. По одному в каждый взвод,
один на троих офицеров и еще один -- для меня лично.

     В  случае  войны  мой взвод  "разворачивался"  до размеров  нормального
батальона и поэтому рядовых солдат у нас не было.
     Отделение  Петера составляли крепкие ребята из деревень. Дети кузнецов,
мельников и лесничих.  С  детства  они  привыкли покрикивать на родительских
батраков и теперь им сам Бог велел стать "унтерами военного времени".
     У Андриса  служили "лица духовного  звания". Их родители были сельскими
батюшками, да викариями. А должность священника в наших краях скорей связана
не столько с отправлением культа, сколь -- врачебными функциями.
     (Лютеранство считает, что для свершенья  молитвы не нужен посредник,  -
именно потому молитва и произносится на родном языке!)
     Так  что  --  если  парням  первого  отделения  полагалось  командовать
"быдлом", лекарям из "второго" предстояло сие "быдло" лечить.
     Третьим  отделением командовал  Ефрем Бен Леви. Я  не приветствовал сие
назначение, но и -- не противился. Мы считались друзьями с Ефремкой, но...
     Составляли  жидовское отделение сыновья гешефтмахеров.  Все  интенданты
воруют и я не поспорю с сей максимой. Мало того, я  считаю, - коль интендант
не кладет в свой карман...
     Раз  человек не  заботится  о  себе,  как он радеет за  прочих?! Сие --
нонсенс, и коль интендант за полгода не стал еще приворовывать, я избавляюсь
от него всеми доступными способами.
     Я не  скрываю  сего отношения к воровству и многие изумляются. Зато мои
люди  одеты,  обуты  и  накормлены  лучше  всех  прочих,  а  что  еще  нужно
отцу-командиру?
     (Коль припрет, я вызову сих хитрецов и -  иль отдаю их солдатам, или...
Они  должны  поделиться  тем,  что  нахапали.  Разумеется,  временно.  После
сражения -- я все верну! Кроме шуток...
     Пару раз выходило, что сумма "одолженного" была беспардонна -- иной вор
запускал руку в казну  шибче принятого. Что  ж... Я все равно б отдал  таким
долг, если б они пережили сражение. А тут...
     Бой в Крыму -- все в дыму... Ну, вы -- понимаете...)

     Первая встреча с русскими случилась в Смоленске. (Витебск был нашим.) В
столовой смоленского  гарнизона нас остановили и предложили представиться. Я
отрекомендовал моих спутников:
     - "Офицеры Рижского конно-егерского полка. Следуем в Астрахань. Поручик
Бенкендорф. Корнеты - Петерс и Стурдз. Прапорщик Левин".
     Русские офицеры с явным интересом разглядывали нашу форму и непривычные
знаки  различия. Нас провели в залу, усадили за общий стол и хозяева, охочие
до новостей,  рады были поговорить со столь  редкими гостями и узнать от них
что-то новенькое. Тем более, что  я к той поре говорил по-русски практически
без акцента и меня (я сам удивился) русские тут же приняли за своего.
     После  первых  тостов  за знакомство  и  стаканов водки под грибочки  и
квашеную  капустку,  я стал  для  этих  людей  почти  родным  и  наши  языки
развязались.  Я никогда  не  видал сих людей второй раз..  Части смоленского
гарнизона приняли на себя самый  тяжкий удар французов при Аустерлице и  мои
случайные  знакомцы могли выжить,  если их за  что-то перевели из Смоленска.
Для меня же это была  довольно случайная  встреча и я  не запомнил имен моих
собеседников. Только лица...
     Когда мой  корпус в ночь Аустерлица прикрывал отход наших  войск, я все
вглядывался в лица  умирающих офицеров,  проносимых мимо нас  в тыл, надеясь
найти хоть  одного из смолян, но... Лица людей были в грязи, саже  и  копоти
боя, искажены болью  и яростью  и я никого  не  узнал.  Сам не знаю, - зачем
искал сих людей...

     Наша задушевная беседа началась с того, как один из русских полковников
сказал:
     -  "Поручик,  разрешите  Вас  звать  -  Сашей, Вы  разрушаете  все  мои
представленья  о немцах.  Я всегда полагал  вас нацией  надменных  ублюдков,
которые пьянеют с одной рюмки и становятся настоящими свиньями. Вы же вполне
пристойные люди  и - выпить не дураки. К тому же  ваши мундиры, как  и у нас
зеленые, а немцы носят черное и оранжевое. Вы что - не немцы?"
     Я рассмеялся:
     - "В какой-то мере вы правы. Вы встречали немцев курляндских.  Это наши
заклятые враги - католики.
     Лифляндия ж  присоединилась к  России при Петре Первом  и у нас с  вами
общие  уставы по ношению формы. Разве что мы носим черное там, где вы носите
красное - память о нашем монашеском прошлом. Курляндцы же носят цвета Ордена
с золочеными клиньями - по польским уставам.
     Мы легко пьем водку, потому что в  наших краях  не растет ничего, кроме
пшеницы и ячменя, и нету обычая пить не по средствам. Курляндцы ж --  богаче
и  любят  пить дорогие  и  легкие французские вина и действительно  - быстро
пьянеют!"
     Мое объяснение привело слушателей в полный восторг  и мы выпили по сему
поводу, а также за Петра, мою бабушку, за...
     Когда половина участников упала под стол, возник новый вопрос:
     - "А  почему вы бреете  голову?  Те, "черные", заплетают косицу  на наш
манер. А вы, "зеленые" - как татары!"
     Я невольно провел рукой по своему ежику и как можно спокойнее посмотрел
на грязные, нечесаные кудри моих собутыльников, или хуже того  - напудренные
прогорклой мукой парики иных слушателей. То-то - ходячий зверинец для всякой
пакости! Бр-р-р!
     - "Нет, это дело традиции.  Мы, как народ,  ведем  свою историю со  дня
Восстания против  поляков. Кстати, в  итоге него  поляки утратили не  только
Лифляндию, но и задали стрекача из Москвы"
     Русские сразу воскликнули:
     -  "Ах,  да  - Минин с Пожарским!" - и  у  нас появился очередной повод
выпить.
     Я же продолжил:
     -  "В  те  дни  против  католиков  восстали  мужики и монахи, бароны же
стакнулись со  шляхтой. А  в  гражданскую сложно понять, кто есть кто -  все
говорят на одном языке. Так что курляндцев мы узнавали по  парикам,  длинной
прическе  с  косицей, а  они нас - по  короткой монашеской стрижке. Когда мы
победили, короткие стрижки закрепились в наших уставах".
     Мои  новые  друзья  с пониманием отнеслись к такой исторической памяти,
тем более, что они сами  не любили поляков и потом  добрый час  рассказывали
мне  про  их  зверства. (Смоленск до польских Разделов был Границей России и
крепче  других натерпелся  от вечной  резни  -- рубеж меж Россией  и Польшей
полтысячи лет тек рекой Крови...)
     Я с удивлением  обнаружил, что мое предубеждение против русских куда-то
девается и вместо этого возникла  приязнь к этим простым, душевным и в массе
своей - незлобивым людям.
     Да, разумеется,  они были дурно и скверно одеты, относительно грязны и,
скажем так -- "пахучи".  Но при всем том они не слишком отличались от нас  -
латышей, собравшихся выпить и поболтать после тяжкого трудового дня. И уж не
мне  -  потомку  беглых  латышей,  да  немецких  монахов  воротить  нос   от
"простонародных" запахов.
     Я сам не прочь хорошенько поесть редечки, чесночку, да  гороху и запить
все  это дюжиной-другой кружек  пива.  Ну и  штоф водочки  - не помешает. По
праздникам, разумеется.
     Ну а  какой праздник без  разговора о житье-бытье? Вот и  я беседовал с
русскими мужиками (пусть и дворянского роду) и не видал разницы в нашем быту
и от этого сама собой зародилась приязнь между мною и собеседниками.
     В Риге я привык к необычайной злобности и агрессивности "оккупантов". К
их  чудовищной подлости и подозрительности. Теперь же я стал понимать, что в
Смоленске русские  были у себя  дома, им  не надо было по ночам вскакивать с
постели в ожидании  очередного латышского мятежа, им  не надо  было собирать
целую  армию, чтобы пойти на рынок за продуктами и эти люди  открылись мне с
совершенно иной, неведомой стороны.
     И главный тост, за который  мы пили  с моими друзьями, был за то, чтоб,
не приведи Господь, меж нами не началось...
     Вот и наша беседа оборвалась  от сущей  безделицы. Русские  вдруг стали
меж собой ругаться о том, какую  треуголку  носить. Французскую с широкими и
мягкими полями нового образца,  или прусскую с короткими и жесткими полями -
согласно прежним уставам?
     Половина кричала, что Павел  был солдафоном и идиотом, который только и
знал, что муштровать солдат,  да пороть  их целыми  ротами,  а  в армии ввел
слепое поклонение уставам. Зато нынешнее правительство - либеральное.
     Им орали в ответ, что к  власти в России пришла  кучка воров, масонов и
разгильдяев,  которые мечтают  погубить  страну  и  первым  делом  развалили
армейскую дисциплину и  единоначалие, и если кто больно умный - какого черта
он пошел в армию?
     Тут спорщики вцепились друг другу в грудки и понеслось...  Одни кричат,
что не будут носить лопухов, а другие, что - сняли каски и в жизни их теперь
не наденут. Вот такая дискуссия.
     Весь этот кошачий концерт  длился до тех  пор, пока один из полковников
не крикнул на молодежь:
     -  "Отставить разговоры! У  нас  - гости...  Кстати,  как  вы --  у вас
думаете, - что важнее? Образование, или - дисциплина?"
     На это я сказал так:
     -  "Мне сложно судить  о  вашей форме одежды, -  мы имеем право  носить
собственную  форму  и готовы защищать  ее от русской же армии  с  оружием  в
руках. И  мне,  честно говоря,  дико слышать споры о том, что должно  носить
русскому офицеру - треуголку французского, или - прусского образца!
     В  ливонской армии  этот  вопрос  решен  окончательно  и  бесповоротно.
Ливонские офицеры носят  ливонскую фуражку, которая есть  латышская народная
шапка и я не пойму сути вашего спора".
     Тут мой  главный собеседник - полковник,  что звал меня "Сашей", весело
расхохотался:
     - "Друг мой, вы что, - всерьез предлагаете нам надеть мужицкий картуз?!
Вы можете  как угодно назвать свой головной  убор, но он все равно останется
простонародным картузом! Что о нас  скажут в Европе?! Русские  дворяне носят
головные уборы своих рабов?! За кого они нас тогда примут?!"
     Я уже  доложил, что  наши  решения  по фуражке  были приняты по резонам
практическим, но Русь  всегда находилась  по ту сторону от  здравого смысла.
Поэтому я, встав из-за стола, отвечал:
     - "Господа, я в восторге от ваших шуток, но боюсь,  - они не по адресу.
Вот вы  смеетесь над моим простонародным картузом, а я ношу то, что привыкли
носить мои  мужики.  А они носят его,  потому  что он  прост в изготовлении,
защищает от  дождя, мороза и солнца и не слетает с головы при сильном ветре,
как ваши пижонские треуголки.
     Да, он - прост, как  просты мои  мужики. Зато я живу в сем картузе моей
головой,  а  не  заемною  треуголкой.  Ни  легкомысленной  лягушачьей,  ни -
твердокаменной прусской. Чего и вам всем желаю".
     С этими словами я вышел от них и сказал в сердцах:
     - "Господи, да  когда же найдется  у них  новый Петр, который  закончит
бритье сих людей! Их побрили снизу и спереди, осталось -- сверху и сзади!"
     Мои друзья расхохотались в ответ и бойкий Ефрем отвечал:
     - "Помяни мое слово, - когда-нибудь ты  сам побреешь этих  грязнуль! Да
еще снимешь  с них  треуголку!" -  тут мы снова расхохотались и, несмотря на
ночь,  продолжили путь на Москву.  Заночевали мы  в чистом поле. Могли и  на
ямской станции, но на мой вкус на Руси в поле - чище.

     Вы  не  только  думайте, будто я  и впрямь "побрил русскую армию".  Это
сделал мой неродной дядя - граф Аракчеев. Это стало одним из условий кредита
"на восстановление армии" 1808 года.
     И спор о треуголках решил тоже  не я. Французские с  разгильдяйством  и
бонвиванством снял с русских господин Аустерлиц. А прусские с дуболомством и
тупым  подчинением  идиотским  приказам  -  господин Фридлянд. Суровые  были
экзаменаторы.
     На Войне все учатся. Вот если б только сия дама брала с нас за уроки --
только лишь гульдены...
     Но она признает одну только плату. И  мы расплатились - до последнейшей
капельки!
     Хорошо всех нас выучило. Лучше наших противников.

     Только в  том  декабре  это была еще  не армия, но толпа крепостного  и
крепостнического  быдла,  воображавшего себя  армией. Русским офицерам  было
недосуг заняться с солдатами огневой, да боевой подготовкой. Господа офицеры
четыре года кряду спорили  о том,  какую треуголку  носить, - прусского, иль
французского образца. Русский же картуз они соблаговолили надеть лишь спустя
много лет...
     Объясните,  почему мне - Бенкендорфу пришлось силой надевать на русскую
армию русский картуз?! Господи, что за народ?!

     Главной  остановкой на  моем пути стала Москва. Там мы  задержались  на
Рождество  и на  Святки.  Я  люблю  баловаться  с фейерверками и  московские
губернатор  с  градоначальником  уговорили  меня  остаться  на  Рождество  -
потешить первопрестольную.
     Именно в Москве я понял для  себя одну важную вещь. Здесь я уяснил, что
я  - недурной химик,  но -  не  больше того. (Впрочем, нет -- Академии всего
мира все же признали меня Пиротехником с большой буквы.) Я смею считать себя
экспертом в  химии и  физике горения порохов. Но до  Москвы я воображал себя
авторитетом вообще.
     Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии
благотворно  сказалось на  моей  научной  карьере, но беседы в Москве  стали
жестоким ударом по моему самолюбию.

     Самое  ужасное   состояло...  в  моей  докторской  степени.  Московская
профессура спрашивала меня о простейших вещах, с  изумлением разевала  рот с
иного ответа, а потом, конфузясь и нервничая, задавала вопрос:
     - "Извините, а кто Ваши... родственники?"
     Первое время я, не задумываясь, называл  свою матушку  и меня  сразу же
прерывали:
     - "О,  так вы  -- сынок  Александры Ивановны?!  Читал  ее  сообщение  в
последнем  журнале --  превосходный анализ!  При случае передайте привет,  -
возможно,  она помнит меня...  В прошлый съезд Академии  мы познакомились на
одном семинаре -- необыкновенная женщина!
     После моего доклада  меня вызвали в кулуары и ваша  матушка  добрый час
обсуждала со мной все возможные направления нашей  работы... Сразу же поняла
все наши проблемы и уже через месяц прислала приборы и реактивы. Пойдемте, я
вам покажу..." - все беседы о моих научных познаниях на этом заканчивались.
     Сначала  я  думал, что это  --  случайность. Потом... Потом  я  страшно
краснел и смущался. Затем я хотел провалиться сквозь пол  со стыда, - я стал
понимать  слова  московских  ученых,  которые  представляли  меня   коллегам
примерно так:
     - "А вот наш Александр Христофорович фон Бенкендорф -- доктор наук. Сын
Александры  Ивановны   фон  Шеллинг  --   прошу  любить  и  жаловать.  Химик
великолепный -- у них это наследственное, - учился химии  у своей  матушки!"
-- собеседники на  миг замирали,  с  изумлением глядя  на "своего  брата" --
профессора (при обычном приветствии довольно сказать --  "Вот доктор имярек,
прошу любить и  жаловать"), а  затем до них  доходил смысл столь витиеватого
заворота и они рассыпались в приветствиях.
     За  несколько  дней  моей репутации,  как  ученого,  был  нанесен столь
страшный удар, что оправился  я от него  лет через двадцать...  Я даже хотел
написать  маме  письмо с  ругательствами -- нельзя  меня было производить  в
доктора в  шестнадцать!  Это...  В научном обществе это  даже -- не нонсенс!
Черт знает что...
     Я уже даже писал злое письмо, когда понял, что никогда его не отправлю.
Матушка,  женщина умная, деловая  и  жесткая,  становилась  (мягко  сказать)
идиоткой,  стоило зайти речь о нас с Дашкой. Сейчас-то я понимаю, что  нас в
детстве баловали: жестоко, до -- умопомрачения. Для мамы мы были совершенные
"вундеркинды" -- во всем.
     Если  матушка  думала,  что  в  нас  есть  хоть  какой-то  талант,  все
окружающие обязаны  были: иль умереть, иль  замереть в совершенном восторге!
Про "умереть" я кроме шуток -- обиду для своих "деточек" "госпожа баронесса"
принимала столь близко к сердцу, что сразу же обращалась в "рижскую ведьму",
иль "госпожу Паучиху".
     При всем том нас могли даже пороть, если мы "не желали" "развивать свой
талант"  --  в сем смысле матушка была скора на руку: помимо занятия химией,
конной выездкой,  упражнений с холодным оружием, мы  с сестрой  обязаны были
играть на рояле и прочих  скрипках, а  матушка смотрела на наши занятия и --
умилялась.
     В конце  каждого  курса у  нас было что-то вроде выпускного экзамена --
экзаменаторов набивалась полная комната. И все смотрели матушке в рот.  Если
она начинала  хлопать в ладоши,  все  подхватывали  следом за ней.  Если  же
хмурилась -- все хором принимались ругать педагогов, - одного  из несчастных
под горячую руку лишили патента на преподавание игры на рояле!
     Впрочем, нам  с сестрой  пришлось еще хуже  -- матушка велела "оставить
нас  на второй год" и "пороть  хлеще, коль заленятся!". Ну,  а если все шло,
как по  маслу --  учителей  осыпали разве  что не алмазами! Так что  и  мы с
Дашкой, и наши "мучители" имели все основания "грызть науку покрепче".
     Но "экзамены"  проводились по нашему  выбору, а верней  -- выбору нашей
матушки. Если мы с педагогом догадывались, что именно от нас будет нужно, не
имело   смысла   готовиться  ко  всему:  по  химии   достаточно  было  знать
пиротехнику,  по  медицине --  яды  и  прочее.  У нас  с  Дашкой  получилось
необычайно хорошее  образование,  но  --  в  крайне  узких  и  специфических
областях.

     Дальше  - больше: я  вдруг выяснил, что неплохо играю на фортепиано, но
мои успехи в  игре на  гитаре  не более, чем плод  моего юного  воображения.
Виною  сему оказалась  армейская  подготовка.  Моя рука была здорово "сбита"
саблей,  рапирой и поводьями, "задубела"  и перестала чувствовать какие-либо
струнные инструменты.
     Это общая  беда  кавалеристов.  Из  нас  на гитаре  могут  играть  лишь
штабисты с  гусарами - из самых  легких.  Все  прочие нещадно срывают правую
руку  саблей на отработках  приемов конного боя,  а левую  - поводьями. Один
неудачный  взмах  саблей  и на  полном скаку "вернуться  в седло" можно лишь
"вытянувшись" на левой руке. А без нее о гитаре лучше забыть.
     Из сего возникает любопытное следствие. Кавалерист, прошедший кампанию,
никогда не  бывает  шулером. Пальцы рук настолько теряют подвижность, что мы
просто  физически  не  можем "дернуть карту", или  "подрезать". Исключение -
легкие  по весу гусары. (Отсюда такая о  них  слава.) Поэтому  за  приличные
столы гусар не пускают. Если учесть, что все родовитые игроки - кавалеристы,
в гусары отдают детей только семьи с уже подмоченной репутацией.
     (Отсюда такая популярность рулетки в  нашем кругу. "Щелчок"  крупье, по
технике, не отличен от обычного "взмаха" и кавалерист просто обязан знать, -
куда "пошел" шарик. Поэтому "кавалерия"  и любит  рулетку в ущерб карточному
столу.)
     Опять же, - если руки "пригнали" муштрой к сабле с рапирой, ноги мои --
"прикипели"  скорей  к стременам, чем  к паркетам. В первый же  вечер  моего
пребывания в Москве  я умудрился поскользнуться и  грохнуться средь  зала на
навощенном полу, а хуже того - наступить сапогом на край платья дамы.
     Как я мог ей объяснить, что матушка не одобряет ни пышных кринолинов из
Пруссии,  "когда  простые  люди -  бедствуют,  а  кругом  -- Революция",  ни
новомодных  коротких  французских платьев, ибо -- "при  мне