- дайте мне хоть один инженерный расчет! Дайте мне рецепт
оружейной стали пруссаков! Почему наш единорог весит в пять раз больше любой
прусской пушки и при этом не умеет наводиться на цель?! Кто подписал приказы
на  аресты  и  пытки  ученых  немецкого  корня? Я  хочу  знать, кто  за  это
ответит?!"
     Дело сие случилось  на Чрезвычайном Заседании  Академии Русских  Наук и
было  посвящено  странной  проблеме. Государыня хотела  понять,  -  если  мы
выиграли  войну  у  пруссаков,  почему на одного  убитого  немца мы потеряли
четырнадцать русских?!!
     А вот -- потому.

     В  день  возвращения Эйлеров  Государыня  написала  целую речь.  Многие
чуяли, что  за  сим  будет разгон "славянистов" из  Академии и  следствие по
доносам  и пыткам.  Поэтому когда бабушка хотела идти, ее задержали и пестун
Наследника Павла -- граф Панин спросил:
     - "Что вы намерены делать?"
     Бабушка, не подумавши, отмахнулась:
     - "Я хочу извиниться от имени всей Империи".
     На  сие  Панин  сказал  фразу, ставшую исторической  (и страшно  за сие
нелюбимую русской историей):
     - "Империя не ошибается. И потому не должна извиняться!"
     (В сей фразе ключ к правлению Павла.)
     Бабушкин трон  был  еще шаток и ее  звали "немкой". Поэтому  Государыня
вдруг для всех поклонилась и дрогнувшим голосом отвечала:
     - "Ошибаются Императоры. Дозвольте и  мне ошибку.  Что вам, милый друг,
извинения слабой и глупой женщины?"
     При  этом  бабушка, не  прекращая  поклона,  посмотрела  исподлобья  на
наглеца и  тот так  напугался, что добрых полгода боялся  попасться к ней на
глаза!
     Когда бабушка вышла к Эйлеру, в руках ее была длинная речь. Она увидала
перед   собой  слепого   уродца   с  беззубым,   сморщенным   личиком.  Лицо
повелительницы  перекосилось,  лист с  речью затрясся в  ее руках. Она вдруг
сбежала к моему  прадеду  с возвышения с  троном, обняла  его  и  прошептала
сквозь слезы:
     - "Простите... Простите мне, если сможете".
     Прадед мой с достоинством поклонился  и отвечал своим  тонким и звонким
голосом:
     - "Буду служить Вам Верой и Правдой, Ваше Величество!"

     Он  не  смог  стать  прежним  ученым.  Пытки  навсегда сделали Леонарда
калекой.  Остаток жизни великий Эйлер провел  на  постели  в окружении своих
сыновей -- академиков. Цвета и гордости русской науки. Все они прошли тюрьмы
и пытки, но не посрамили Крови и Чести. В общем, как в  доброй сказке -- все
кончилось хорошо.
     Впрочем, нет. Не совсем.
     Моя  бабушка  --  урожденная  Софья  Эйлер умерла  в  прусской  тюрьме.
Официально  говорят,  что  --  на  дыбе...  (Она,  как  и  все  Эйлеры, была
слабосильна.)  Неофициально же шепчут, что ее  насиловали и она  умерла  под
десятым допросчиком.
     Я не слишком люблю Пруссию. И -- Германию.

     На третий  день по "вселению"  матушки во дворец, к  ней  обращаются из
Академии с щекотливым заданием, -  написать письмо Канту. Государыня  всегда
хотела "увенчать" созвездие русских ученых величайшим мыслителем и философом
нашего времени. Тот же отказывался даже отвечать на письма русским ученым.

     История с  Кантом  весьма щекотлива и прямо  связана  с историей  нашей
семьи. В рассказе об  Эйлерах я вскользь доложил о "дурне из Холмогор". Речь
шла,  как  вы  поняли о Ломоносове.  Михаиле Васильевиче (или  -- Петровиче)
Ломоносове.
     Сей  господин был сходен обликом  с Государыней Елизаветой Петровной, а
по времени и  месту рождения  мог быть сыном  Петра. Первого.  Доказательств
сего родства, конечно же, не было,  но сам Ломоносов верил  в него  и потому
пришел из своих Холмогор ко двору "сестры Лизаньки".
     Та, в свою очередь, тоже была незаконной, ибо Патриархия утвердила брак
Петра с ее матерью лишь в пылком воображении самой повелительницы. (Брак был
заключен после  установления главенства  Синода.) На сем основании Елизавета
весьма привечала любого и  каждого,  кто  имел  смелость доказать Кровь дома
Романовых. А Ломоносов,  помимо всего,  был великим  ученым и родство с  ним
делало Честь самой Государыне.
     Иные  люди  из  бедных  родственников становятся  Именем  Рода.  Вот  и
Романовы по сей день гордятся этим  родством.  Увы, у  всякой медали  -- две
стороны.
     Учился "Михайла Васильевич" за рубежом --  в славной Пруссии.  Жил,  не
скрывая родства с Государыней, и особой приязни с сестрой-венценосицей.  А в
ту пору как  раз  создавался  прадедовский Абвер. И  люди шли в  него не  за
страх, а искренне веря в "предназначенье Германии".
     Один из лозунгов тогдашнего Абвера был -- "цивилизуем всех варваров", а
дословно -- "Дранг нах Остен",  причем  не в политическом, или военном, но в
первую  голову  -- в  культурном плане.  Культура же русских в  ту пору,  по
мнению  немцев, была "под польской пятой".  Не  потому, что всем  заправляли
поляки, но  --  в ту  пору наш правящий класс говорил и писал на польский (и
французский)  манер  -  "плавною  речью".  "Ударная" ж речь, характерная для
немецкого, английского  и  нынешнего  русского  языков,  почиталась тогда  -
"простой" и "вульгарной".
     Именно  выходец из  народа, не привыкший  к  "безударному  тону", особо
понравился  моему  прадеду.  И  Ломоносов чуть  ли не с  первого  дня своего
пребывания  в  Пруссии жил  "под  крылом" милых  абверовцев,  учивших его...
основам стихосложения. На немецкий -- "ударный" манер.
     Когда  ж Ломоносов  "созрел",  его вернули в  Россию с женою и дочками.
(Госпожа Ломоносова  на момент ареста  имела уже чин подполковника прусского
абвера...)
     "Народного самородка" никто здесь не ждал. С  первого ж дня несчастного
упрекали в луковой  вони, сморкании в занавесь,  шмыганье носом и вульгарным
привычкам.  (Двор  той поры жил  на французский манер  -- страшно далекий от
жизни России.)
     Ломоносов  же не стал терпеть издевательства, а начал приводить во двор
мужиков, заставляя их говорить с Государыней. Разница в речи простого народа
и "плавном  тоне" дворянства была  столь  разительна, что  Государыня (очень
боявшаяся  народного  гнева)  приняла  сторону Ломоносова.  Он  избран был в
Академию, а против него ополчилась вся писавшая братия того времени.
     Ломоносов  стал  отвечать  -- слово за слово,  посыпались оскорбления и
однажды жена посоветовала ему обратиться в  Тайный Приказ. (Один из наиболее
рьяных  противников "мужика"  работал с польской  разведкой.) Сыщики немедля
изобличили  шпиона,  того  обезглавили  и...  Вскоре  жена  опять  "капнула"
информацию  -- теперь  уже  на человека  французов.  Новое следствие,  новая
казнь, еще худшие отношения с Академией.
     Первое время абвер был точен и действительно давал сведения на шпионов.
Тайный приказ постепенно привык к тому, что через Ломоносова приходит верная
информация.  Еще  больше  в  это поверила сама Государыня.  Вскоре  возникло
такое,  что Ломоносов мог прийти в  Зимний  к кузине и "нашептать" ей на ухо
все, что угодно -- через голову Тайных. Те  все равно проверяли и привыкали,
привыкали, привыкали...
     Когда  Ломоносов открыл  первый большой  заговор в Академии -- в пользу
Пруссии, ни  у кого не возникло сомнений. Затем -- второй. Третий... В самый
короткий срок были истреблены все "инородцы" с научными титулами. За шпионаж
в пользу Пруссии.
     Так  было  разгромлено Артиллеристское  ведомство, "Навигацкая"  школа,
Имперская пороховая  палата.  Прусские  ружья и пушки стали бить  быстрей  и
точнее, чем русские, а фрегаты пруссаков топили наши галеры без передышки.
     Но  самый страшный  удар пришелся  по медицине. Все врачи той поры были
немцы и всех их перебили, как прусских шпионов.  Итогом стал неслыханный мор
от дизентерии  с ветрянкой и  русская армия  кончилась. (Болезни убили втрое
больше русских солдат, чем все прусские пули, да штыки вместе взятые.)
     За это моему прадеду Эриху -- отцу и бессменному шефу разведки Железный
Фриц вручил  "Pour  le  Merite" -- высший  Орден Прусского королевства.  (За
"отрицательный   вклад  в  науку  противника"  --  так  было  в  приказе  на
награждение.)
     Когда  награждение  состоялось, лишь идиоты не  осознали, что в  России
кто-то должен  за  это ответить. Вы думаете, что во всем  виноват Ломоносов?
Как бы  не так. В  реальности,  он,  как  "лицо, учившееся  в  Германии", да
"имевшее жену -- немку" был не допущен к делам Артиллеристского ведомства --
наиболее пострадавшего в сей вакханалии.
     Как раз  нет. В  своих мемуарах мой прадед фон  Шеллинг указывал, что в
действительности абвер  лишь создал  атмосферу  доносов,  бессудных пыток  и
казней,  а  дальше  русские  ученые попросту  перебили  сами себя  --  любое
несогласье в научных вопросах влекло подозрение  в работе на немцев, доносе,
пыткам и  быстрой  казни.  (Сыщики  уже привыкли к  тому,  что  Академия  --
рассадник шпионов!)

     И вот когда  началось  следствие, Ломоносова обвинили  в том, что он...
"подготавливал заговор по убийству Ее  Величества  (моей бабушки) за то, что
она  -- немка". Между строк неизвестный доносчик намекал, что  Ломоносов  --
Романовской крови и  сам метит на  царский престол. А вот этого моя  бабушка
уже простить не смогла.
     Когда  Ломоносов был арестован  и бабушка  всем своим видом и репликами
показала  -- насколько все решено, Академия  чуть  ли  не в  полном  составе
обвинила несчастного во всех  смертных грехах,  во всех  доносах и казнях, и
даже -- научных провалах всего прежнего царствованья.

     Однажды матушка спросила у тетки, - был ли в действительности Ломоносов
Романовым, или все это - выдумки? На что бабушка, пожав плечами, сказала:
     - "Знаешь, милочка, у  меня от государственных дел забот полон рот, так
что этакими пустяками  мне голову  забить  - недосуг. Да  и какая, к  черту,
палачу разница?!" - на сей аргумент  матушка не нашла  что ответить и только
промямлила:
     - "Все ж, - невинные души..."
     На что бабушка отвечала:
     -  "Не я  сего  мужлана  силком ко  двору  привела.  Сидел  бы  в своих
Холмогорах,  прятался  за  печкой, да  жег  лучину,  авось  и  по-другому бы
обошлось! А кто не спрятался - я в  том не виновата!" - Петр  I был мужчиной
видным  и  любвеобильным,  зато  бабушка ловко  играла  в прятки. Сыскала не
одного Ломоносова, но и княжну Тараканову и даже Иоанна Антоновича -- да еще
в собственной же кутузке!
     Случай  с академиком сразу  же остудил  самые разгоряченные умы (насчет
"иноземки на троне"),- а  доказание связи академика с абвером привело  на ее
сторону  двор  и гвардейцев. С той  самой минуты и до смерти ничто  более не
грозило бабушкину  правлению. Когда  целые  семьи "рубят  под  корень",  это
производит неизгладимое впечатление.

     Но сам  Иммануил Кант - отец "категорического императива" был первым из
тех, кто говорил, что в данном  случае Ломоносов был использован абвером  "в
темную"  -  без  злого умысла с  его  стороны.  И  абвер  нарочно  дал повод
Екатерине убить академика, как возможного претендента на  русский престол. И
если уж в России извинились пред Эйлером, нужно простить Ломоносова.
     Иль на Руси времена, когда прощают всех немцев, а на плаху ведут теперь
русских?! Из  уст немца Канта сии  разговоры были... смутительны.  И бабушка
очень хотела вывезти  его в Санкт-Петербург. Чтоб заткнуть рот постом, чином
и жалованьем.

     Матушка впоследствии говорила,  что писала Канту, скрепя сердце. Вопрос
был,  конечно  же,  скользкий,  но  видеть  падение  "Совести"  пред  грудой
презренного злата, - ей не хотелось.
     Она написала, как ее хорошо приняли в сей гостеприимной стране. А еще о
том,  как  здесь  пьют, как порют  дворян за малейший проступок,  как  пишут
доносы... В общем -- обычную дворцовую жизнь.
     Когда  письмо  было  готово,  и  матушка  принесла  его  в  Канцелярию,
секретарь, просивший написать его, порылся в каких-то бумагах и произнес:
     -  "Ой,  простите,  дело сие  -  под контролем Самой... Вы обязаны сами
доложить ей об исполнении.  Государыня пометила, что  с  этим письмом  к ней
должно прибыть вне очереди".

     Капитана  прусского  абвера  вводят  в кабинет Государыни. Та  в  своем
рабочем наряде стоит за конторкой  и листает  бумаги. При виде  вошедших она
снимает с носа золотые очки  на широкой шелковой  ленте и, протирая пальцами
усталые, покраснелые глаза, спрашивает:
     -  "Письмо  готово?" --  задан  вопрос по-немецки,  и  матушка  щелкает
каблуками в  ответ, подавая запечатанный конверт Государыне.  Та скептически
усмехается, меряя взглядом племянницу, и небрежно  машет  рукой,  приказывая
по-русски, -  "Прочтите  кто-нибудь... я  -  занята. Доброго  Вам  здоровья,
милочка".
     Офицер охраны  поворачивается, дабы увести немку, но  та... Она стоит с
побелелым  лицом,  с  ярко-алыми  пятнами на  щеках,  и срывающимся  голосом
говорит по-немецки:
     - "Ваше Величество, мне сказали, что это должно быть частное письмо. Вы
не смеете нарушить Вашего Слова. Позвольте мне уничтожить письмо, и я напишу
другое -- официальное",  - при этом она тянет руку, чтоб забрать  конверт со
стола, куда его бросила тетка.
     Но тут на нее прыгают  три  офицера охраны, которые  начинают ломать ей
руки и вытаскивать из монаршего кабинета. Царица сама  поднимает злосчастный
конверт и приказывает:
     - "Нет, я  прочту это при ней.  Сдается мне,  -  речь об Измене. Только
заткните ей рот, чтобы не вякала".
     Приказание сразу исполнено, и пленница троих здоровенных  мужчин тотчас
стихает.
     Государыня долго  читает  письмо,  пару минут думает  о  чем-то  своем,
разглядывая свой маникюр, а затем говорит:
     - "Пора мне  сменить  куафера.  На словах-то  все верно,  да вот  между
строк... Маникюр знаешь?"
     Девушка  в  форме  капитана  прусского абвера с досады кусает побелелые
губы, - видно с  ней никто не говаривал в унижительном  тоне. Поэтому она не
выдерживает:
     - "Никак нет, - Ваше Величество. Если мне и приходилось  драить копыта,
- так только - жеребцам, да кобылам. Но если Вас это устроит..."
     Государыня усмехается  чему-то  своему, девичьему,  и,  по-прежнему  не
удостаивая даже взглядом строптивицу, цедит:
     - "Меня устроит. Только учти, - не справишься  - выпорют! Лакеев  здесь
всегда порют. За болтовню за хозяйской спиной.
     Ты  норов-то  свой  поубавь...  Не   таких  кобылиц  об®езжали  -  дело
привычное.
     И  потом,  - что  за вид? Что за  мода?!  Здесь  тебе  не училище  и не
монастырь, - девицы пахнут жасмином, но не - конюшней.
     Я сама  выбираю  жасмин,  - это  наш родовой аромат.  Имеющий нос, да -
учует. Или мне и это тебе об®яснять?!
     Что  касается  письма...   Это  испытание  на  лояльность.  Ты  его  не
выдержала. В другой раз  -- выпорю", -  после  чего  Государыня,  вкладывает
письмо обратно в конверт и сама лично запечатывает  его королевской печатью.
Со значением показывает печать и добавляет:
     - "Я -- Хозяйка и имею право читать. Но я никогда не  скрываю того, что
я -- сие прочитала".

     В приемной, пока секретари бережно приводят в порядок вскрытый конверт,
полковник из  Тайного Приказа,  мешая  русские  и сильно искаженные немецкие
слова, об®ясняет, что согласно тайному Указу самой Государыни, вся переписка
обитателей дворца  -  обязательно  перлюстрируется. Обычно  этим  занимаются
офицеры из Тайного Приказа, и то, что перлюстрацию провела - Сама, говорит о
необычайной чести, оказанной безвестной девчонке:
     -  "Милая фроляйн, должен  Вам  сообщить,  что  Вы  манкируете...  Ваше
поведение  неприемлемо  для  дворянки, - ворвались в кабинет Ее  Величества,
устроили  там  скандал  и  погром, - вы  недопустимо манкируете... Я и  сам,
экскузе муа, рад позабавить Государыню невинной выходкой, но..."
     Девушка, коей уже надоело продираться через частокол русских и немецких
слов с французским  прононсом, наконец  не выдерживает и на  чистом  русском
говорит:
     -  "Господин полковник, раз  уж  мы  здесь  в  России,  перейдем-ка  на
русский.  Признайтесь честно,  ваша  дворянская честь, не была  бы уязвлена,
если бы кто-то третий прочел Ваше интимное письмо к Вашей возлюбленной?"
     -  "Да,  разумеется!  Но  здесь речь  идет  о  философе, так  что  Ваше
сравнение представляется мне..."
     - "Господин полковник, почему Вы не можете себе представить, к примеру,
что я  спала  с  Кантом и теперь пишу  ему,  как  любовнику. Вы  по-прежнему
считаете себя в праве читать это письмо?"
     Полковник Тайного Приказа задумывается  на пару минут, а потом, светлея
лицом, обрадовано восклицает:
     - "Но если вставать на такую позицию, мы не смеем читать вообще никаких
писем! Где же логика?!"
     - "А логика в том, что вообще не надо читать частных писем. Есть другие
методы  работы.  Или Вас в  детстве не  учили,  что подглядывать в  замочную
скважину - нехорошо?! Недостойно дворянской Чести..."
     Полковник щелкает пальцами и говорит секретарю, заклеивающему письмо:
     - "Вы слыхали слова  этой дамы? Зафиксируйте-ка их в  протоколе.  Это -
вольтерьянство. Уважаемая сударыня, боюсь,  наша беседа  будет  продолжена в
Тайном Приказе. Разумеется, если делу будет дан ход...
     Но у нас  в России  подобные бумажки часто теряются, так что  все будет
зависеть  только  от вашей сообразительности. Кстати,  что  вы делаете  этим
вечером?"
     Капитан  абвера  смотрит  в  глаза полковнику  Тайного  Приказа,  и,  к
немалому  удивлению и смущению  последнего, счастливые  искорки играют  в ее
глазах:
     -  "Простите,  я  плохо Вас  поняла... Вы  хотите  сказать,  что  Вы  -
сотрудник Русского Тайного Приказа намерены переспать со мной?!"
     - "Ну, зачем так сразу утрировать..."
     - "Нет, скажите по Совести, я действительно  настолько вызываю желание,
что Вы хотите со мной переспать?!"
     У  полковника ошарашенный вид.  Он переглядывается с секретарем,  и тот
незаметно,   но  очень  выразительно  крутит  у   своего   виска.  Полковник
откашливается и признается:
     - "Да, фроляйн, в Вас есть нечто этакое. Но я не имел в виду..."
     -  "Нет,  похоже,  Вы меня неправильно поняли. Посмотрите в мои  глаза,
посмотрите на этот нос, на эти уши! Вы готовы переспать со мной и не боитесь
возможных последствий?!"
     У русского  полковника  от изумления отваливается челюсть,  а секретарь
невольно встает и потихоньку берет со стола колокольчик, чтобы в случае чего
позвать караул. Полковник же пожимает плечами:
     - "А какие тут  будут  последствия? Ну, максимум,  что для  меня  может
случиться, - Государыня принудит меня жениться на Вас. Но опять-таки -  есть
в Вас тут что-то вот... этакое! И в сущности я -- не прочь. А что же еще?"
     Странная девушка заливается смехом:
     -  "С  Вами,  друг мой, - ничего. С Вами - совсем ничего. Вы не в  моем
вкусе!  И я -  занята. И сегодня  вечером, и вообще,  а для Вас  - навсегда.
Пишите какие угодно  бумажки по сему поводу. И, большое спасибо -- Вам", - с
этими словами  странная  девица  подскакивает  к профессиональному  палачу и
целует его в щечку. А затем, как на крыльях, вылетает из приемной.
     В   дальнем  углу  приемной   к   стене  прикреплено   большое  зеркало
венецианского стекла и если хорошенько прислушаться, можно услыхать,  как за
ним покатывается со смеху Государыня Всея  Руси. Зеркало в углу приемной - с
секретом:  оно прозрачное со стороны кабинета Ее  Величества.  Впоследствии,
когда тетка во всем признается племяннице, матушка поставит точно такое же в
своей рижской приемной.

     Да,  кстати, если  вы  настолько  же  удивлены, как  и этот  полковник,
поясню. Указ 1748 года "О свободе исповедания" вызвал массовый исход наших в
Пруссию.  Тогда  в  1764  году   было   об®явлено,   что   "лицо   еврейской
национальности  вольно,   или   невольно  вступившее   в  интимную  связь  с
представителем  германского  народа  поражается  в   правах  и  подвергается