зы... (Тут уж ничего  нельзя
сделать -- кирасиры встают лишь через десять верст после команды "Шагом!")
     Да никто и не  думал стоять, - когда идешь в кирасирской колонне, земля
гудит, плавится  и гнется под  такой  тяжестью!  Воздух становится  плотным,
тягучим,  точно  вода,  и время  замедляет свой  ход... Кажется,  что прошла
Вечность, а вражье  каре просто куда-то девалось, а  ты  еще чего-то  ждешь,
чего-то боишься, а вокруг тишина и ослепительный Свет...  А потом  откуда-то
проявляются звуки и ты понимаешь, что  колонна замедляет свой ход  и  кто-то
смеется,  как  ненормальный,  а  у тебя сапоги по колено в  чьих-то мозгах и
кто-то плачет, как маленький и сильно хочется выпить...
     Все кирасиры, что когда-либо  шли  в первых рядах и выжили, скажут, что
тот самый Свет  --  Свет Рая, иль Преисподней, кому уж - что в нем увидится.
Но каждая наша атака -- путь чрез Чистилище.
     Когда  все опомнились, выяснилось, что  мы потеряли шестерых  новичков,
ребятки  не удержались в  седле  и упали под  копыта задних. Мы  ж "дунули с
поля" четыре  полка  противника! По обычаю мне должно было уйти назад,  но я
настоял на том, чтоб остаться, а справа от меня Петер держал Черного Жеребца
Бенкендорфов,  а слева Андрис  -- Бледную  Кобылу  фон Шеллингов. Потом была
вторая атака. И третья.
     На  другой день фронт под Шумлой  рухнул и армия двинулась на Сливно. Я
потерял четырнадцать человек.
     Сей изумительный  разгром, коим  я обязан  не  столько  моим  талантам,
сколько турецким же суевериям, мигом облетел обе армии, и если  наши  войска
ободрились, турецкие пали духом.
     Больше я  не ходил в кирасирской  колонне.  Иные победы  стали заслугой
"ливонского   вепря".  Первыми   шли   батальоны  Рижского  конно-егерского,
выкашивавшие  огнем базовое  каре.  Пока они били огнем,  разгонялся ударный
пест кирасир, пробивавший  несчастных магометанцев. Егеря тут же расходились
от ударной  оси,  обрушивая  свой  огонь  на каре  правой и  левой руки. Тем
временем  разгонялись  правые и левые  кирасиры.  Эффект  был  такой,  будто
турецкий  строй, как  гигантская льдина,  трескался  посредине, а  в  разные
стороны шли торосы снежного крошева!
     В  проран  устремлялись  прочие  части  Дунайской  армии  и  война была
сделана. Командуя авангардом, я к концу августа вышел к Чорлу, проделав путь
в шестьсот верст по горным дорогам и тропам. Мои  потери составили восемьсот
человек  при том, что мы уничтожили семь дивизий,  взяли  четыреста пушек  и
дошли до  Стамбула.  В  два  месяца.  Силами  Первой Кирасирской  и Рижского
конно-егерского.

     Меня часто пытали,  -  почему  я так  рисковал?  Соправитель Империи не
должен нестись в лаве на  вражьи штыки! Наша династия  еще не дала  Корня, а
кузен  по сей день -  плясун для казармы. Моя смерть в сей атаке означила  б
перемену царствований!
     Лишь  через  десять лет, когда  у  нас  сложилась  династия,  на юбилее
Прекрасной Элен я объяснился.
     Меня тогда  облепило много  народу и  всем хотелось  узнать, - нет ли у
меня тайны, иль волшебства? Сперва я болтал глупости, а потом...
     У меня уже был инфаркт и  Государь  целыми днями сидел у моего ложа. Он
просил, чтоб я выкарабкался. Ради нас -- Бенкендорфов.

     Коль рота в сто сабель встретила тысячу сабель противника и после рубки
кончила всех, потеряв девяноста пять  человек, - ее  командир -  герой,  или
нет?
     А  если  та же самая сотня  умелым маневром  рассекла вражью тысячу  на
двадцать частей  и  потом порубила врага в двадцати  стыках  двое на одного,
потеряв пятерых, - сей командир -- герой?!
     Русские думают  --  так, немцы - иначе.  Мы побеждаем выучкой,  огневой
мощью,  да каждым  солдатом, русские  берут массой  и презрением  к  боли  и
смерти.
     Не  надо  думать  иных  дураками,  - героизм  немцев  хорош  в  быстрой
кампании, глухой обороне,  да глубоких прорывах,  - когда каждый  солдат  на
счету.  Русский   же  героизм  нужен  в  кампании  затяжной,   с   медленным
отступлением  и широким  фронтом,  - когда важны  не солдаты, но провиант, и
оружие с боеприпасом.
     Германия привыкла и умеет воевать так, Россия -- иначе. Каждый силен на
своем  и  не нам  друг друга учить. Меня  бесят  генералы типа  Клейнмихеля,
уверяющие - "Иван не хочет и не может учиться".
     Коль русские станут жить нашим  примером, - добра не жди.  Русь слаба в
экономике, - здесь лучше бросить желторотых в  атаку, а  потом сытно кормить
стариков, чем всех морить с голоду.
     Посмотрел  бы я на  того  же  Клейнмихеля  при  разрухе в  Германии  --
где-нибудь на Тридцатилетней, Северной, иль Семилетней  войне. Что  Фридрих,
что Валленштейн,  что  Блюхер  в  отсутствие провианта  тоже скатывались  на
фронтальный  удар с чудовищными потерями. Зато уж ветеранов этаких мясорубок
берегли, как зеницу ока!
     Пока сыт, да  богат -- хорошо учить  бедного, да  голодного,  стыдя его
"дураком".  А  как   прижмет,  -  сам  придешь  к  "дурацким"  приказам,  да
"людоедским" решениям...
     В  том  и  таится беда  нашего  царствованья.  Латвийцы  воспитались  в
германской среде, на прусских примерах и служат, как хорошие, честные немцы.
Но в  русской  армии  сия выучка  не  нужна. Русский  солдат воспитан  иными
Понятиями.
     К турецкой  войне Уважение  было  лишь  к двум  командирам:  Ермолову и
Бенкендорфу. Прочих  стыдили  трусами, умниками, да  службистами германского
толка. И лишь про нас шла  молва, что мы были в рубке и штыковой и нигде  не
подгадили нашей Чести. А еще - мы  не позволим плюнуть на  наш сапог. Прочих
же...
     Чернышова  кличут моим денщиком, Дибича -- лохом  (от "лахой" -- валах,
иль бродячий цыган) за суетливость,  Паскевича же  карателем (за  подвиги  в
чеченских  горах).  Как  зовут  Витгенштейна,  я  не  скажу,  сие   есть  --
напраслина. Он попал на Дунай без латышских стрелков, кои в те  дни  дрались
на Кавказе.  А пока  он ждал, турки вконец обнаглели и солдат решил, - кишка
тонка у немецких хозяев!
     Если мы хотели  остаться у Власти, кто-то из нас должен был броситься в
штыковую, доказав семейную Честь. Но  Nicola никогда не служил, и в жизни не
убил никого собственными руками. Михаил слаб, Костька --  предатель,-- кроме
меня было некому...
     Тактика "вепря"  была давно разработана  в латвийских частях, но первый
бой  я  обязан  был выиграть по  старинке -- лобовой атакой против  отборных
каре, чтоб после  боя русский солдат видел мозги  с кровью на моих сапогах и
знал, что ПРИБЫЛ ХОЗЯИН.
     Русь  --  по сей день  первобытная община, в коей  Вождю  приписаны  не
только властные,  но и  божеские, и  судебные, и просветительские, и даже  -
детородные функции. Правда, будущий САМ обязан  доказать  свою  Власть чисто
первобытными средствами...
     Что же касается Смерти...  Есть  разные травки, настои и прочее, что за
известные деньги добавлялось в  еду и питье вражьих солдат. Открыто, ибо сие
прибывало из  самого Истанбула, как "средство  для поддержания сил". Силы от
сих напитков и  впрямь возрастали, но ночью несчастным снились дурные сны --
о смерти, чертях,  Иблисе и прочих  мерзостях. Штука  была в том, что мы  не
давали им яду и впрямь укрепляли  их телесные силы. А растущую истерию своих
людей турки приписывали историям обо мне и Боге Любви и Смерти.
     Да,  я мог пасть в  тот день от  турецкой пули, но сия пуля пришла б из
мушкета   психически  ненормального  человека,  выстрелившего   в  состоянии
крайнего ужаса.

     Я поведал сию историю публике, собравшейся  на юбилее Элен и люди долго
молчали, переваривая эти открытия. Потом прусский посол вдруг спросил:
     - "Граф, что будет по Вашей смерти? Россия устроит очередную "маленькую
войну", чтоб создать "Честь" очередному правителю?"
     Я тихо спросил в ответ:
     - "Знаете ль вы Лифляндию? Это голодный край болот, дюн и камней. Очень
голодный. Очень болот.  И очень -- камней. Мы  бежали в сию суровую землю от
немецких баронов, да польских ксендзов. Лифляндская знать никогда не была ни
богатой, ни  --  родовитой. Но  она никогда не бывала  и  подлой, -  навроде
курляндской.
     Я  ходил  за сохой и моя борозда  не  хуже  мужицкой.  Я копал и  рубил
колодцы, да ставил амбар. Я хорошо ставил, ибо по сей день  сей амбар  жив в
Озолях.  Я  объезжал лошадей, пас коров и свиней, стрелял  кабанов, да ловил
рыбу. Что в милой  Даугаве,  что в родной Балтике. Я умею  сие потому, что у
нас  плохая земля и  без того просто не выжить в Лифляндии. Я не умею только
косить, но это уж -- родовая болячка.
     А раз  я  умею прожить "своим хутором", мне не нужно уметь подличать...
Бедность -- порок, но чтоб угодить Господу, лучше воспитать себя в бедности.
     Зная  размеры моего состояния, вы назовете меня  ханжой, но я и вправду
не  привык к  деньгам  и богатству. Матушка  моя росла  сиротой, а  потом  в
пансионе иезуитов. Там не было разносолов... Отца ж воспитала  семья, где не
принято  питаться лучше слуг, да рабов. В  первый раз  я попробовал балыка в
день Инкорпорации, - ибо в тот день вся Латвия кушала что-то вкусное!
     Я не плачусь, - я горд тем, что воспитался в семье,  не отличавшей себя
от простого  народа.  Ведь  народ не обманешь  и когда  он склонился к нашей
руке, он склонился не к моему  богатству, но -- моему воспитанию. Воспитанию
бедностью.
     А  еще  меня с  детских  пор выучили убивать.  Не  ради  убийств,  но -
собственной шкуры. Ибо  кое-кого по сей день заботит, что латыши -- свободны
и молятся древним богам. Раньше  нас не любили ксендзы,  ныне -- попы.  И я,
будь  у меня  сын,  учил бы  его тому же, чему меня мой  отец. Убивать  моих
палачей.  Не  показывать  слез  ни  врагу, ни  вроде  бы  другу. Не  бояться
сильного, если  даже  он не один, а  имя ему -- Легион, - ведь бояться можно
всю жизнь, а Смерть -- миг!
     Я бы выучил  его  именно так. Но... Империя не  может жить  под  вечным
кнутом. Я приучил Русь быть  богатой и  сильной! Я  хочу, чтоб  мой крестник
сделал ее хоть немного добрее, культурнее и свободней.
     Ради того мы с кузиной с детства учим  его не плугу и кулачным боям, но
истории  и праву, экономике и свободным наукам. Можете  не бояться России, -
будущий Царь воспитан  не в мрачной  Лифляндии, но светлом Царском Селе,  не
под грунтом ливонских  небес, но - солнцем Ливадии... В добре и ласке, но не
кулачных боях вкруг кружки пива.
     У меня нет сыновей,  но  я хочу, чтоб хотя бы мой крестник стал добрее,
умнее и счастливей -- шпика, жандарма и дуэлиста!"
     Гости  долго шушукались, а  потом  английский  посол усмехнулся и вдруг
произнес:
     - "Это забавно. Вы умеете убивать и вас не убили. И вряд ли  убьют, ибо
вы уже всех повырезали... Но что ждет вашего протеже?
     Долго ли он протянет в стране,  где никто не станет его уважать, ибо он
- Добр?"
     Многие засмеялись от сего парадокса, но... Я  почуял  глубинную правоту
моего визави. Я  не хочу,  чтоб  крестник стал таким же,  как  я, но как его
уберечь, если он таким же - не станет?!

     Но вернусь  к  Ватерлоо.  В  тот день не  стало  Ефрема. Как  стих гром
дальних пушек, сей шпак крикнул:
     - "Кончено! Домо-ой!" - и первым встал из траншеи. Щелкнули  выстрелы и
он ткнулся в бруствер. Я оглянулся, - раз его бросило лицом вниз -- стреляли
свои.  Люди  веером  рассыпались  по  нашему тылу  и  быстро  схватили  двух
фельдъегерей со  стреляными  винтовками. У  обоих  были  охранные грамоты за
подписью Государя. Я ждал этого.

     Не  знаю, когда  он  стал  преступником.  Следствие хоть  и  осудило на
каторгу  пару жидят из  его присных, но  когда  именно сие началось -- я без
понятий. Да и вскрылось-то все случайно.
     Пока шла  Война, Ефрем числился в Рижском конно-егерском, а по традиции
--  "жидовскую  кавалерию" "кормят"  жиды. Семья Бен Леви жила  в Риге  поры
крестовых походов и все бывшие ученики нашей ешивы относились к сыну Учителя
с особым благоговением. Ефрем же здорово разорился на  некоторых спекуляциях
и ему нужны были деньги. Сколько он наворовал в Рижском за годы Войны одному
Богу  ведомо.  В  "Мертвую"  ж "Голову"  жид не  совался,  ибо  я  частенько
просматривал расходные  книги и не посмотрел бы ни на былую  дружбу,  ни имя
его отца. За мной много грехов, но -- я не Вор.
     Никогда,  ни при  каких  условиях  я не брал чужого ни для  себя,  ни -
кого-либо из моих. Не потому, что я такой правильный, или  принципиальный, -
просто я верю в Бога и Кару.
     За то, что мы  с сестрой  против всех законов любим друг друга, Господь
наказал  нас...  Не  потому,  что у меня  дурная  жена,  иль у  нее  плох ее
французский  профессор.  Нет,  сие  --  самые  лучшие  и достойные  люди  из
возможных.  Просто  я  знаю, что мне  нужна иная жена,  а Дашка хочет  иного
супруга. И мы оба знаем, как хорошо вместе... Это и есть -- Божья кара..
     За приязнь к ночному горшку Господь карает холодом к прекрасному полу и
ответною ненавистью.  Довольно совершить единственное убийство и ваши  враги
станут искать уже вашей смерти, ибо им теперь страшно! Укради хоть полушку и
твои слуги поймут, что ты -- вор и станут красть у тебя  неправедно нажитое.
Господь каждому воздает по делам за Грехи его. Именно тем, в чем он Грешен.
     Наш дом и так самый богатый  в Империи. Позарься мы на чьи-то гроши и в
народе  пойдет слава о том,  что мы -- воры.  И наши слуги станут  красть из
нашего же кармана. А если  мы  станем  их бить по рукам... Посеешь ветер  --
пожнешь бурю.
     Сегодня  я смею ссылать  в Сибирь  на пять лет  за пять  рублей  взятки
именно  потому,  что все знают --  в сем деле я чист перед Господом. Однажды
Константин Павлович крикнул в запальчивости:
     - "Хорошо Бенкендорфам слыть дамскими-то угодниками! С таким-то  лицом,
да фигурой и статью от дур просто отбоя нет! А что делать, коль у тебя малый
рост, кривые  ноги, да  бородавки по  роже?!  Какая  из  барышень  клюнет на
этакое?! Вот и приходится спать с  рабами, да боевыми товарищами! Ибо только
мужчины и могут понять, что за этими бородавками -- боевой офицер!"
     Люди  были шокированы  сими  словами и стали шептаться, что в сием есть
толика здравого смысла, я ж отвечал:
     -  "Когда ты был ребенком, у тебя  не  было  бородавок,  ибо недаром их
прозвание  -- венерические. И малый рост  с кривыми  коленками  -- следствие
венерических горестей твоего деда и батюшки. Если б они умели  сдержать свою
похоть, - ты б не родился таким вот уродцем!
     Но даже если  б  ты  был совершенным чудовищем,  но  нашел себе пассию,
которая бы Любила  тебя такого, как  есть -- ты  стал бы  красив. Крохотного
Бонапарта сделала  великаном Любовь Жозефины. Когда ж  он отверг Любовь ради
Империи,  весь  Мир опять узнал  его  коротышкой  и  -- знатно  выпорол. Ибо
Господь есть -- Любовь!
     Но  ты  не хотел  искать чьей-то Любви. Зачем, когда можно без  страхов
насиловать собственного раба?! Когда можно кого-то мучить ради возбуждения и
удовольствий?! Когда  можно  хватать любого,  или  любую прямо  на  улице  и
совокупляться с ними любым способом?! Когда твои отец с дедом делали  то  же
самое и ты своей внешностью отвечаешь -- за их грехи!
     Так чего ж  ты равняешься с  Бенкендорфами? Пойди  спроси у  любого  из
латышей, - когда мы с  кем-нибудь жили содомским образом? Когда какая-нибудь
из латышек  плакала  от похоти кого-то из  моих  предков? Когда мои  деды  и
прадеды  не  признавали  собственных  чад, рожденных в  крестьянской  избе?!
Один-единственный случай -- мой дядя Кристофер, да  и тот лишь потому, что в
нем кровь Петра Первого, а русским сие простительно..."
     Лицо Царя Польского исказилось и он прошипел:
     - "Легко учить нас морали "горячему латышу"! А если у  нас,  не  как  в
вашем сонном царстве, кровь бурлит, да играет?!"
     Люди ахнули, неодобрительно зашумели, а я еле слышно сказал:
     - "А это не Кровь.  Бурлит, да играет дурная  брага,  истинное же вино,
или пиво тихо зреет  в крепкой, дубовой бочке за десятью стальными печатями.
Чтоб когда придет срок -- вскружить голову не одной милой даме...
     Бражка  же хороша для дворняжек  и  потаскушек. Иль  ночного  горшка...
Форма же -- отражение Содержания. Так смеет ли пенять бутыли дорогого стекла
- горшок обыденной глины?!"

     Надеюсь, вы поняли  мое отношение к воровству. Я не скрывал его и Ефрем
знал  о нем  лучше других. Но после заключения мира в  отряде осталась ровно
тысяча человек, а жиденок не успел покрыть своих прежних долгов.
     Тысяча ж состояла из "рижан" (евреев Рижского конно-егерского), "ливов"
(из Лифляндского егерского),  "эстов" из  кайтселийта (эстляндской береговой
охраны), финской "милиции", "мемельцев"  из "Мертвой головы" и  добровольцев
московского ополчения.
     Людей я выбирал "штучно" и  со всех отрядов были сняты  самые "сливки".
Никто и не думал тогда, что  впереди кошмарные "Сто дней", а  нам предстояла
кропотливая работа  по  выявлению всех военных  преступников. Если в военные
дни мы часто брали количеством, теперь на первое место вышло качество  наших
солдат.
     Ефрем остался главным по интендантству, но жиды под ним уцелели лишь  в
"рижской" части отряда. У "лифляндцев", иль "мемельцев" их отродясь не  было
(евреи не живут  ни в сельской Лифляндии, ни - прусском Мемеле), "эсты" же с
"финнами"  почитались "auxilia"  и не имели своих  интендантов. В  Москве же
немецкие   евреи  были  вырезаны  поляками,  польские   же  запятнали   себя
сотрудничеством  с оккупантами и поэтому  в интендантах оказались  выходцы с
Охотного ряда.
     Теперь Ефрему нужно было как-то уговорить бывших русских купчин закрыть
глаза на его художества, но... Он не  простил русским давней обиды и счел их
"тупыми скотами" с коими не стоит "деньги делить". Москвичи ж тоже по-тихому
грабили   пленников  и  главному  их  интенданту  --   Кузьме   Терехову  не
понравилось, что "какой-то там жид" сунул нос в их дела.
     Он отказался участвовать в махинациях и Ефрем в запале  сказал ему, что
"у  нас  тут  все схвачено" и "сам Бенкендорф  в  моей доле".  (От Лукича  ж
требовалось  закрыть  глаза на всякие шутки -- вроде закупок пуда чесноку  в
неделю на сто человек. Чеснок --  вещь,  конечно, полезная, но не в таких же
количествах!)
     Кузьма Лукич стал полковником только за  то, что прогнал "моего друга",
сказав:
     - "Я  видал  Христофорыча плачущим перед  Иверской и не верю, что он  с
тобой в доле!"
     Тогда  Ефрем  пытался оболгать купца во время ревизии,  но москвичи уже
слышали  сие  дело  и ко  мне  пришел Герцен. Мы  вместе тайком  просмотрели
ведомости и не нашли никаких "шуток" у Лукича. Зато  книги  иных интендантов
так и пестрели расходами на чеснок, перец и соль. Простую поваренную соль. В
количестве тонны в год на один-единственный Рижский конно-егерский!!!

     Когда я уезжал на Кавказ, матушка сказала мне на прощанье:
     - "При первой возможности избавься-ка от Ефрема!"
     Я растерялся и озадачился:
     - "Это мой друг! И если ты знаешь худое, где ты была раньше?"
     Матушка же ответила:
     -  "Раньше  ты жил в родимой стране, с  родимым народом.  Если и есть в
тебе что дурное, это в твоей Крови,  это -- пороки  всех твоих  предков. Что
латыши, что евреи, что  немцы если и не простят, так хотя бы поймут - откуда
что тянется.
     Русские ж не таковы. В твоих жилах нет ни капли их крови и что б  ты ни
делал, чего бы ни предлагал, - для них ты был, будешь  и останешься чужаком.
Варягом. И не зная тебя, они станут судить о тебе по твоему окружению.
     Будь с латышами, пей с ними, драй сапоги до зеркального блеска, задирай
русских  по  поводу  и без оного  и  ты  в общем  мнении  станешь  упрямцем,
бабником,  выпивохой,  служакой-аккуратистом  и драчуном. В сем  качестве ты
будешь героем, да объектом для подражания. Высоким, статным бароном без тени
мысли и сомненья на ясной, породистой морде.
     Сойдись  с  Ефремкой, играй с ним  в шахматы, ходи нечеса