вышел  с Корфу.  Я солгал  флотскому командованию,
сказав, что  не  смог  договориться  с Нельсоном. Уже  на  марше  в Альпах я
получил ответ  от Спренгтпортена,  в коем он  соглашался  с моим  решением и
писал, что готов защитить меня перед любым Трибуналом. Только мы - проиграли
Аустерлиц, а  англичане - выиграли Трафальгар и вопрос сей  так никогда и не
был поднят...

     Долгие годы  я  не смел  никому  признаться в этом... Предательстве, но
настал день и  я не  смог дольше  таить  Правды. В день моего  единогласного
избрания  Гроссмейстером   Ложи   "Amis  Reunis",  на  вопрос  Распорядителя
Таинства:
     "Нет ли у будущего Гроссмейстера неблаговидной Тайны,  или  Греха, коий
мучит  его и может повлечь  Беды  для Братства?"  - я не выдержал  и во всем
сознался.
     Друзья мои долго обсуждали дело.  Мнения разделились. Наш Распорядитель
- Саша Грибоедов считал, что сей поступок был вынужденным и  после раскаяния
- будет прощен. Володя Герцен  утверждал, что "все в руце Божией" и мой удел
состоял  именно  в  последовательности  поступков,  приведших   к  нынешнему
состоянию... Были и другие мнения.
     В конце концов Прокуратор нашей Ложи - Петя Чаадаев своей волей объявил
меня невиновным, а  мой  поступок -- "был вызван наркотическим опьянением  и
временным  помраченьем  рассудка".  Лишь  после   этого  друзья  единогласно
простили меня и опять-таки избрали - Гроссмейстером.
     Не прошло и десяти лет с той поры и я узнал, что Чаадаев замешан в дела
"Союза Благоденствия". Тогда к нему пришли мои люди, арестовали и привезли в
мою Ригу. Там  я самолично посадил его на корабль и, на его глазах  разрывая
паспорт, сказал так:
     -  "Я  слишком люблю и уважаю  тебя,  дурака,  чтобы иметь удовольствие
вздернуть на одну веревку со всякими Пестелями! Чтоб ноги твоей тут не было,
пока мы их всех не перевешаем!"
     Когда  с  декабристами  было  кончено, по моему  личному  приказу Петин
паспорт был  восстановлен  и я дозволил  ему вернуться.  Он же отплатил  мне
"Философическим  Письмом", за кое по  всем понятиям ему  полагалась смертная
казнь.
     Вы   не  представляете   каких   трудов  мне   стоило   объявить   Петю
душевнобольным, ради спасения  его  жизни! Когда его увозили в лечебницу, он
заорал:
     - "Что ты делаешь?! Твоя  милость - страшнее яду, страшней лютой казни!
Я был в своем уме, когда писал мои строки!" - сердце мое сжалось и застыло в
груди. Но я нашел в себе силы ответить:
     - "А что ты сделал со мной?  Назвал наркоманом-лунатиком?!  Да лучше бы
вы изгнали меня из Ложи, чем такое прощение! Я  скажу тебе, как было дело. Я
обосрался от ужаса! Я  знал, что со мной сделают англичане. Они выдадут меня
чеченам на растерзание!
     Да,  я обделался,  как последний потс, как дешевая  погань,  но я был в
своем уме  и рассудке!  Корабли  наши стали  полным  дерьмом, а  с отставкой
Ушакова все дельные капитаны вернулись в Россию, но не в том дело!
     Я - испугался! И всю жизнь я боялся, что кто-то когда-то узнает про сию
мою мерзость! И когда я повинился пред вами - я думал, что вот, наконец-то я
нашел  в  себе  мужество сделать  Честный  поступок,  а  ты  назвал  меня  -
чокнутым...
     Ешь ныне сам - свое лекарство. Я спасаю тебя от Смерти... Живи ж теперь
- чокнутый!"
     Я по сей  день не могу забыть как кричал Петя... Как он катался по полу
его  кареты,  пытаясь  зубами  перегрызть  ремни  санитаров.  А  посторонние
смотрели на это и покачивали головами:
     "Совсем плохой стал... Давно его надо было упрятать".

     Лишь стало  ясно, что нам предстоит поход через Альпы, мы  тут же всеми
правдами и неправдами стали закупать себе  лошадей  и Дибич возглавил четыре
тысячи стрелков, я  же  взял  под команду  тысячный грузино-армянский конный
отряд. Мы переправились с Корфу и влились в общую  армию эрцгерцога  Карла в
Триесте. Австрийцы уже бежали, поджав хвосты, и теперь Венеция снова  была в
руках якобинцев.
     Честно  говоря,  австрияки могли  и не бежать с такой скоростью,  но  с
другой стороны  Альп приходили ужасные известия о полном разгроме их армий в
Баварии.   Теперь  армии  эрцгерцогов  Карла  и  Иоанна   с  "огромной"  (по
австрийским  понятиям)  скоростью  откатывались  из  Северной  Италии  общим
направлением на  Вену.  Но уже в  общих  походных колоннах  с австрийцами  я
уловил  зловещие нотки. Австрийцы  отличаются от чистых немцев тем же самым,
чем   малороссы  от  великороссов.  Наши  южные   "братья   меньшие"  грешат
необычайной  задиристостью  и  петушистостью,  но  стоит  их  разок  окатить
холодной  водой,  как  они  тут же  впадают  в  настоящую  панику,  а рукава
приходится засучивать их "старшим" - северным братьям.
     При  этом  австрияки (ровно  как  и  хохлы) никогда  не  признают,  что
обделались,  но  найдут  тысячу  причин,  почему им "не удалось",  но  уж  в
другой-то  раз! Вот  и  теперь  австрийцы  говаривали,  что "нам не  повезло
потому, что мы - порознь, а вот если бы вместе..."
     Я сразу  почуял, что  эти  сволочи готовы - в кусты  при первом поводе.
Никогда  не  доверял  католическим  свиньям.  Кстати,  в следующей  кампании
австрийцы не повторили  ошибки и  "встали  вместе". Всю  их немереную  армию
Бонапарт смешал с дерьмом при Ваграме. Плохому танцору всегда что-то мешает.
Ну да что взять - с австрияков!
     Короче говоря, я крепко поругался с моими попутчиками и сказал им, сами
не  идете  - прочь  с дороги!  Австрийцы с радостью покорились и я,  как нож
сквозь масло,  просвистел мимо  их порядков, уже  20  октября добравшись  до
Любляны. Через неделю  я был в Марбурге.  К 1 ноября вышел с моим корпусом в
Венгрию  в  долину реки Рабы.  Там меня  ждало известие  о падении  Вены,  -
последних австрийцев я видел за полторы недели до этого...
     Я никогда не считал себя особым героем, но все русские офицеры, когда в
ночь  с  17  на  18  ноября  я вывел  мой корпус  к левофланговым  разъездам
Дунайской армии - не могли поверить, что можно совершить столь стремительный
марш-бросок  через Альпы в  сорок дней.  Когда в Тильзите  меня  представили
Бонапарту, он сразу сказал:
     -  "Помню. Дибич и Бенкендорф - марш от Триеста  до Аустерлица за сорок
дней. Всегда  хотел  познакомиться...  Слушайте, Бенкендорф, вы  производите
впечатление умного человека, какого черта  вас принесла нелегкая через Альпы
на  верную смерть? Да  еще  - с  такой  скоростью! Вы что, -  не сознавали -
истинного отношения сил?"
     Только тогда,  в Тильзите - я  впервые задумался:  зачем  я ввязался  в
дурацкую, изначально  проигранную  войну?  Ведь я  же сам  объяснял  тому же
Дибичу, насколько не нужно соваться в эту давиловку! И он - вроде бы со мной
соглашался...
     Помню, я вел своих людей по кручам горной Словении и  все мечтал о том,
что вот  дойдем до наших, передам я всех моих горцев русскому офицеру и -  с
плеч долой. Домой - в Ригу. К пиву.
     Странно, - вот сейчас написал "дойдем  до  наших", а  потом -- "сдам на
руки русскому офицеру" и поймал себя на  мысли, что все так и было. Я шел на
соединение с "нашими",  а ждал  встречи с "русскими". Такое вот - раздвоение
сознания.
     Я долго думал, что ответить величайшему полководцу:
     - "Мой корпус был смешанным. Мои  армяне с грузинами возвращали русским
Долг  Чести, мон  Сир.  Я  был  их командиром,  и  хоть не  думал воевать  с
Францией, но шел... За компанию".
     Бонапарт  долго  смотрел  на  меня,  а  потом  спросил  с  еле заметным
сочувствием в голосе:
     - "И велика ли была Ваша компания?"
     - "Четыре тысячи штыков, тысяча сабель. Альпенкорпус".
     - "Не помню, чтобы у русских был альпенкорпус".
     - "После Аустерлица - не было".
     - "И сколько же осталось... в Вашей компании? После".
     - "Триста человек. Но это после того, как умерли все тяжелые".
     Император прикрыл глаза и с болью в голосе прошептал:
     - "Боже мой... Пять тысяч... За компанию!" - он не стал говорить  мне о
том, что ему жаль, или о том - какие хорошие это были солдаты. На моей  щеке
еще  пылал  свежий  шрам - памятка о Фридлянде и мы  оба не сомневались, что
случись нам встретиться месяцем раньше - для кого-то из нас эта встреча была
бы последней.
     Знаете,  пока не  остыла  кровь в жилах,  самый  хороший  враг  -  враг
покойный и моему собеседнику явно доставило  удовольствие, что из пяти тысяч
врагов, промчавшихся через Альпы за сорок дней в живых остался - сущий пшик,
да и  только. Но было в его словах и что-то еще. Нечто из  того,  что делает
солдат  всех  стран  и  народов -  невольными Братьями  по  Цеху. Какая-то -
затаенная боль, тень какого-то - уважения, что ли.
     С того дня мы  стали... Нет,  мы остались врагами -  вплоть  до  смерти
моего визави, но  он сразу же принял меня - как  русского, в свою свиту и...
Мы с ним всегда уважали друг друга,  потому  что видели в собеседнике такого
же, как и сам -- "в сапогах", способного отправиться на край света на верную
смерть. Лишь бы - помереть в хорошей компании. А сие - дорогого стоит.

     Что  любопытно,  -  в ходе самого Аустерлица мой  корпус не потерял  ни
одного человека.  Да  и неудивительно, - мы соединились с  русской армией 18
ноября и прибыли - просто совсем никакие.
     Поэтому  нас  тут  же  определили  в  глубокий  тыл на попечение  князя
Толстого. Мы  заняли казармы его  корпуса, корпус  же милейшего  князя  стал
выдвигаться  к  Праценским  высотам,  тем  самым,  где и  произошла  главная
катастрофа. Так  что  20 ноября - в день Аустерлица мой корпус стирал белье,
принимал баню, стригся и всячески  "чистил  перышки".  Мы и думать не знали,
что самое страшное сражение той войны  начнут без  нас!  Ведь  мы  совершили
такой ужасный переход, чтобы успеть к нему!
     Причины же,  по коим  был Аустерлиц, -  самые неожиданные. Оказывается,
Кутузов  все  это  время,  отступая, ждал, что к нему выйдут  на  соединение
Итальянская армия эрцгерцога Карла и Тирольская - эрцгерцога Иоанна.  Вместе
с нашим  появлением вечером 17 ноября этим надеждам было суждено развеяться,
как дым. Я опережал Карла на двенадцать дневных переходов, а Иоанна - и того
больше. Бонапарт же буквально "висел на пятках" отступающей русской армии.
     В создавшейся ситуации было  два выхода, - отступать еще дальше и выйти
из  пределов  Австрии  в нейтральную  Пруссию,  или  дать решительный бой  в
"усеченном  составе".  Мудрый  Кутузов  склонялся  к  тому, чтоб  отступить,
Государь требовал боя.
     Кутузов  уверял, что  сие  сражение кончится для  нас худом, у Государя
были свои аргументы. Он так кричал на командующего:
     - "Вы что, издеваетесь надо мной! Наша армия пришла в Австрию, всех тут
обокрала,  ограбила,  переспала  со всеми  чешками, да мадьярками  и теперь,
поджав хвост, убирается в Пруссию?! А зачем мы сюда вообще приходили?!
     Вы клялись  мне, что дадите сражение на баварской границе  - где  оно?!
Перед  вами был один  корпус Мортье, вы ж уверяли меня, что перед вами - вся
французская армия! Когда выяснилось,  что Бонапарт в то время бил  Макка, вы
сказали, что теперь-то уж он - весь  перед  нами,  хотя  там  был один  лишь
Мюрат! Потом вы  обвиняли  австрийцев, что они  уводят свои  войска  от вас,
когда  вы уж совсем готовы  дать -  генеральное сражение,  а выяснилось, что
австрийцы шли  на помощь Вене, на  кою  обрушился весь Бонапарт, когда перед
вами стоял один лишь Даву! Вы хоть раз  в вашей вонючей жизни - можете взять
ответственность на себя?!
     Вы прославились  под началом Румянцева,  а  затем облили  его грязью  и
переметнулись к  Суворову. Суворов сделал вас своим заместителем, но  вы  не
последовали за ним на смерть  в Альпы, отсидевшись в  столице! Да как вам не
стыдно  -  в  очередной  раз разграбить целую  страну и  опять  бежать домой
прятаться  за  печью!  Вы  -  ничтожество!  Жалкое,  трусливое,  одноглазое,
вороватое ничтожество! Извольте завтра же дать бой Бонапарту!"
     Как видите, - у Государя  были причины для гнева, но и у Кутузова  были
причины оправдываться. Извините за подробность, но он принимал  армию только
в  августе  того года  и  за каких-то два  месяца попросту даже  -  не успел
познакомиться со всеми старшими  офицерами, вверенной  ему  армии! А тут ему
предлагают устроить - генеральное сражение!!!
     Другая  причина  состояла в  том,  что  фельдмаршал  не  любил  лобовых
столкновений. Особенно  в Альпах. В лобовых действиях повышается роль выучки
войск, наши ж солдаты в массе своей были не учены. Не потому что -- тупые, а
потому что на  то  --  не было средств. Две  стрельбы в год, а в  остальном:
"Пуля -  дура, штык -- молодец!" И вот такую вот армию предлагают  водить  в
атаку  на горку,  где  закрепились вражеские каре, бьющие  по вас в упор  со
скорострельностью три залпа  в минуту! Извините меня за подробность,  но это
-- самоубийство...
     (Победу мы  одержали жесткою обороной Флешей  в отсутствие пресловутого
огня якобинцев, да фланговыми атаками кавалерией -- навроде прорывов Уварова
с Платовым. Но при Аустерлице позиция была крайне закрытой -- нам предлагали
штурмовать вражеские  каре в  лоб!  Мало того, -  Бонапарт в начале сражения
приказал отступать и наши  войска, преследуя мнимо отступавших  противников,
скатились в ложбины, попав под кинжальный огонь пушек со всех высот...)
     Единственное, за что можно упрекнуть Михаила Илларионовича: в том,  что
он  -- подчинился такому "накату" со  стороны  Государя. (Барклай  в тех  же
условиях был непреклонен и в итоге вышел в отставку. Но Барклай -- остзеец и
у него  упрямство в Крови. Его предки бегали на болота и жрали там мох, лишь
бы  остаться Свободны.  Кутузов же  --  татарских  Кровей,  а  они  привычны
кланяться Хану...)

     Так было решено дать бой на последней пяди  австрийской земли, а  потом
уж, "хлопнув дверьми напоследок", сматывать удочки.
     Из  первых  рук сообщу пикантнейшую  подробность  Аустерлица.  Сражение
производилось вообще без разведки. Наше командование воображало,  что против
нас - опять слабый французский  заслон, а главные силы движутся на север - к
Праге, бить  Богемскую армию эрцгерцога Фердинанда, иль - чистят собственный
тыл,  добивая "венскую  группу"  -  фельдмаршала Мейерфельда. С точки зрения
военной науки для французов было бы безумием атаковать нашу армию,  не отжав
дальше  к северу - Фердинанда,  или оставлять без  прикрытия Вену, не  добив
Мейерфельда.
     К   сожалению,   -   местное  население   было   настроено  более   чем
недружественно к нашим  войскам, так  что наших разведчиков немедля убивали,
иль  выдавали  -  сами  австрийцы. Французы  же,  как  раз в  эти дни  стали
откатываться  и казалось, что перед нами и вправду прикрытие, а главные силы
- куда-то ушли.
     Все это было настолько  правильно и логично, что никому  и в  голову не
пришло поставить себя на место французов. А у них положение  складывалось  -
хуже губернаторского. Его разведка работала, как часы и сообщила ему ужасную
весть, -  15 ноября к Первой армии Кутузова подошла Вторая армия Буксгевдена
из России,  которая привезла  с собой жалованье,  провиант  и даже -  зимнюю
форму одежды для русских солдат!
     Австрийцев (сколько  бы  их ни  было)  французы ни в  грош  не ставили,
русские  же  мужики  запомнились  галлам  по Альпийской  кампании.  Якобинцы
выиграли, - вернее -  уморили голодом и холодом нашу армию,  но "суворовские
орлы"  якобинцам  запомнились.  От их  сапогов  остались  добрые  синяки  на
паре-другой лягушиных задниц!
     Поэтому  Бонапарт, получив  известия о подходе Буксгевдена, отозвал все
свободные  части со всех фронтов  и  со всех ног  бросился к  Аустерлицу,  -
успеть  раздавить  нашу  армию  до того,  как русские медведи отоспятся,  да
наберут прежний вес на долгожданных харчах. Все это происходило в обстановке
строжайшей секретности. Бонапарт даже запретил своим генералам огрызаться на
провокации, - лишь бы русские не заподозрили, что  на  них сейчас катится --
самый цимес...
     Тот  же самый приход Буксгевдена оказал нам - медвежью  услугу. Господа
офицеры, получив  жалованье,  все  - запили по-черному,  и в  армии  начался
форменный бардак. Нет,  солдатам - выдали  удвоенные  рационы со шмотками  и
наши мужички тут  же приободрились,  а  "генеральное  сражение"  стало делом
решенным. Даже рядовые  солдаты в  один  голос  говорили о том, что Бонапарт
столько раз обманывал нас, оставляя вместо себя слабенькие заслоны, что...
     "Нам теперь щелкнуть мусью по носу и - до дому!"
     Большие шапки  росли  в  русской  армии.  Звались они -- "французскими"
треуголками - мягкими, с огромными лопушистыми полями.  А кидать ими  было -
одно заглядение.

     Сражение началось как нельзя  лучше.  Мы с Дибичем и прочими  офицерами
нашего корпуса только сели пить чай, когда на западе все  аж  загрохотало от
залпов. Мы вскочили  было со  своих  мест,  но тут к  нам прилетел вестовой,
который  сообщил, что "лягушам уж  знатно надрали задницу" и  наша помощь не
надобна.  Ну,  мы и  сели допивать чай. Было досадно, что  нас не дождались,
но... Генералам виднее.
     Дальше  - больше, -  к полудню  в расположение нашего  корпуса приехала
толпа офицеров,  кои  думали, что здесь еще  расположен штаб князя Толстого.
Все они были  здорово навеселе и  с трудом держались на ногах.  По их словам
лягушатники отступали по всему фронту и особенные успехи отмечались в районе
Праценских высот. Я был настолько потрясен видом пьяных посреди решительного
сражения, что холодея всем сердцем, спросил их, откуда их-то несет нелегкая?
Да еще - в таком виде?
     На что мне был дан в своем роде уникальный ответ:
     -  "А  мы  офицеры  объединенного  штаба.  Мы  должны  отмечать  пункты
продвижения Второй армии,  а она ушла уже  так далеко, что  связь с ней  два
часа уже прервана. Вот нас и распустили!"
     Не  помню, что  я сделал  в  ответ,  но в итоге мы им не налили и  даже
выгнали  в  три шеи, объяснив,  куда надо ехать, если  хочется добраться  до
князя Толстого. Когда эти горе-штабисты уехали, я только  молча посмотрел на
Дибича. Не  знаю, какой  у меня  самого был  вид, но лицо Дибича было просто
серым от ужаса. Он только поднял вверх руку, призывая к молчанию и мы добрых
десять минут слушали, как зловеще  бухают пушки, - там куда по словам гостей
ушла несчастная армия. Вторая армия была почти сплошь - пехотной  и у нее не
могло быть - столько  пушек.  Боюсь,  не  надо пояснять, что  означают звуки
пушечной канонады на полосе наступления пехотных каре...
     Буксгевдена смешивали с дерьмом, а в нашем штабе пили водку, уверенные,
что он сейчас собирает французских орлов!
     Я, помнится, только и смог, что спросил у Дибича:
     - "Что думаешь?"
     А Ваня, хрипло, как чрез слой корпии, пробормотал:
     - "Плохо дело.  Если уже утеряно управление... Интересно, почему они не
помогут ему кавалерией?" - а я устало махнул рукою в ответ:
     -  "Он - немец и  русским конникам  не  указ. Вот когда его  укокают  и
французские штыки будут  видны  из штабных квартир, тогда и бросят кавалерию
на каре, чтобы хоть как-то их задержать".
     Дибич,  вдруг задрожав  всем телом, шагнул  ко  мне, и схватив  меня за
грудки, прохрипел:
     - "Кавалерию - на каре? Да ты что?! Да как они смеют?!"
     Я пожал плечами в ответ и, указывая на дальние громы, ответил:
     - "Ну  так они уже послали  пехоту на пушки! Теперь им осталось бросить
кавалерию на каре. А в конце, когда у  них  останутся только пушки, ими  они
прикроют отход от сабель противника. Сие - Русь!"
     Дибич страшно выматерился, но со всех ног понесся поднимать пехоту, а я
пошел готовить кавалеристов. На  другой  день Дибич  признался  мне,  что не
поверил ни одному моему слову и чуть ли в обморок не упал, когда  узнал, что
и вправду  -  полки  Буксгевдена угодили  под прямую наводку французов, зато
когда они  все полегли,  туда прискакал  цвет русской кавалергардии, коий не
прид