оими он
помечал  посылки и оставлял закладки  на случай, если посылку откроют. Бомб,
конечно,  еще  не  боялись, но всегда можно было вскрыть колбу  с  синильной
кислотой  от "старых товарищей". А дела  фон Шеллингов с армейскими трофеями
Бенкендорфов,  да  пиратскими  повадками  Уллманисов  не   дозволяли   чужим
увидать... нередко -- награбленное.

     Так  вот, -  на  посылке  командующего Кавказской армией были все знаки
того,  что  сам Костька  приготовил и  запечатал  ее.  Сие  могло иметь  два
объяснения.  Либо  он покушался на меня и  близких моих, иль хуже того, - он
выдал наши коды полякам.
     Мною был тотчас созван семейный совет, где мы  поменяли наши приметы  и
постановили, - вернуть Константина и судить его семейным Судом. Скорее всего
мы присудили б Предателя к пуле в висок, - негоже марать Имя Бенкендорфов по
судам, да присутствиям.
     Я послал на Кавказ, мои следователи провели первый допрос и узнали, что
Константин  (по  его  словам) посылок  не посылал,  но  получалось, что  сия
посылка  действительно  ушла из  штаба Кавказской армии. Из  этого (вкупе  с
резким ухудшением чеченских дел) мои люди сделали вывод, что либо - мой брат
врет, либо -- глуп, что еще хуже.
     Обе  версии  имели  право на  существование. Так уж  сложилось, что  он
всегда завидовал мне. Матушка просто не терпела его и не оставила ни единого
пфеннига.  Кристофер же... Мы  с  ним  не  любили друг  друга  и  Константин
надеялся,  что  хотя  бы  отец  хоть что-то  оставит  ему.  Но  в  завещании
Бенкендорфа (он умер в сентябре 1825 года) все его состояние шло только мне!
     Кристофер не  стал скрывать, что --  не любит меня, но  из  всех друзей
сына его - Nicola лишь у меня  обнаружился талант умножать капиталы.  Это --
Рок.
     Точно  такие  же отношения связывали  Железного  Фрица и моего  прадеда
Эриха фон Шеллинга. Один умел повелевать и царствовать, другой создал своему
королю науку, банки и абвер.
     Вся Германия не  забыла сию  историю, запала она на душу и  моему дяде.
Костька же тут не вписывался...
     Как только стала известна суть сего завещания,  Константин озлобился на
весь белый свет. Единственным из всей семьи он вякнул о каких-то там  правах
бездетного Константина на русский престол.
     Когда  я вернулся  с телом царственного кузена, я  напомнил Nicola, что
Рубикон  уже перейден, и  я не Орфей  -- выводить Эвридик! Коль мы в дороге,
лучше дойти до конца! И Николай ободрился.
     Милорадович умер в день  мятежа, Воинов -- весной,  бунтовщики частично
повешены, частично  -- в Сибири, "константиновцы"  --  выведены из Сената  и
спрятались в Польше.
     Но   свято   место  пусто  не  бывает,   сопротивление  новой  династии
возглавил...  Константин Бенкендорф. Не по своей  воле.  Скорее даже  --  не
осознавая того, мой брат стал вождем всех недовольных. Будь в нем хоть капля
здравого смысла,  он мог бы нам здорово  насолить, но  ему всегда не хватало
фантазии. Сидеть с  кислой рожей и критиковать всех и вся, - это пожалуйста,
но не более этого.
     К той поре  кончилась Вторая Персидская война и мы по взаимному уговору
с  графом  Ермоловым  пересадили  того  --  на  Москву,  Кавказ  же  остался
бесхозным. Туда-то и направили моего братца, - с глаз долой, подальше от его
новых  сторонников, и  как можно дальше от Польши, чтоб два  Константина  не
"перемигнулись". И вот такой казус.

     Когда на Кавказе  стало  известно о том,  что во  взрыве  погибла  Варя
Колесникова, а весь мой дом  не получил и царапины, мои враги  устрашились и
выдали  себя.  Костька  напился пьян,  плакал  и  кричал  адъютантам, -  "вы
подучили меня,  а он заговоренный и  сколько б ни пытаться,  его ни пуля, ни
сабля, ни яд не берут". Не знаю, кого он имел в виду. Надеюсь, - Шамиля.
     В день  смерти  брат общался с  дружками, опять  перепил и у них  вышла
ссора. Говорят, Костька  просил убежища в Царстве  Польском, но  поляки  ему
отказали. По  пьянке они повздорили,  адъютант  выстрелил  и  ранил  в  руку
навылет. Врачи двое суток боролись с кровотечением, но...
     Сегодня  брешут,  что  Петер, возглавлявший  следствие,  сказал врачам,
будто Косте лучше умереть от шальной пули, чем в братней петле. Не знаю, что
думать. Петер божится, что  ни сном, ни духом,  но  он -- жалостливый. Мог и
сказать.

     Из  врагов  моих  оставался только  лишь  Царь  Польский  -- Константин
Павлович.  Он   возглавил  Восстание  в  Польше   и  выказал  себя  недурным
полководцем. По-крайней мере до тех пор, пока я не ввел в бой моих лютеран с
их оптическими прицелами, нарезным оружием, да легкими пушками на английских
рессорах  --  Империя  ничего не могла с  ним  поделать. (Но технологическое
превосходство моих лютеран сказалось сразу же и для поляков -- трагически.)
     Тем не менее, -  чтоб не терять  лишних людей, (а у  меня  в Прибалтике
каждый  солдат на счету)  я приказал провести спецоперацию. Возглавил ее все
тот же  --  генерал фон Розен, -  глава моего "диверсионно-штурмового отряда
особого  назначения".  (Фон  Розен  хорошо проявил себя  сразу  после  моего
ранения  при  Бородине. Вплоть  до  моего выздоровления  он руководил  всеми
диверсионно-террористическими  операциями Великой  Войны и получил за них --
все свои ордена и медали.)
     Царя  Польского  выкрали  прямо из  его  Ставки,  когда  он "по  нужде"
отлучился от своих неизменных охранников. Ежели  вам  сие  интересно, - люди
мои сидели в выгребной яме, когда вождь мятежников принялся туда гадить. Они
утащили его в пресловутую  дырку,  а из выгребной  ямы был уже прорыт тайный
ход. Охранники весьма изумились  тому -- куда мог деться их Государь, а пока
они думали -- ребята фон Розена были уже далеко.
     Государь наш был в ярости, он метал громы и молнии на старшего брата, и
не присутствуй я  на их встрече --  Константину  не  миновать дыбы, пытки  и
казни.
     К счастию, я вовремя удержал Государя, сказав:
     -  "Вам нужны мученики? Мало вам простого Восстания, вам  нужен  другой
Бенкендорф, обезглавленный шведами?! Пфуй, это -- глупость. Ежели  вы хотите
по-настоящему покарать  Брата, освободите  его  тот же час. И  -- хорошенько
обласкайте его. А дальше уж -- на все Божья Воля!"
     Вы  не  поверите,  -  Константин  дрался,  плевался  и прочее, когда мы
объявили ему, что Государь пригласил его на обед по случаю Усмирения Польши.
     Несчастный урод вырывался у нас и кричал:
     - "Убейте меня, переломайте руки и ноги,  только не это! Подданные  мои
решат, что я -- Предатель. Пожалейте мою воинскую Судьбу, я хорошо воевал за
Россию,  я  был  Начальником  Русской  Гвардии  --  убейте  ж  меня,  но  не
заставляйте вынести сей позор!"
     Ему пришлось  вколоть дозу морфия  и на ужине  "в Честь Примирения дома
Романовых"  Константин  бессмысленно  сидел,   пускал   слюни   и   выглядел
совершеннейшим идиотом. Что, в общем-то, от него и -- требовалось.
     На другой день все газеты на не завоеванной нами еще части Польши вышли
с аршинными заголовками:  "И этот оказался -- Романовым!" "Последний  выверт
клятого москаля!" и так далее.
     Когда  несчастный пришел  в себя от  наркотиков, я сидел у постели его.
Кузен мой чуть усмехнулся и хрипло прокаркал:
     -  "Ты, верно,  хочешь  предложить мне -- то  же,  что и моему старшему
братцу?! Дудки. Либо вам  придется заколоть меня вашими снадобьями насмерть,
либо... Я смогу все объяснить моей Польше".
     Я  щелкнул  пальцами. За  окном стояли  десятки осужденных поляков, кои
видели,  как  я  наклоняюсь  и по-братски  целую моего кузена -- Константина
Павловича.
     Константин  пытался вскочить, но  скрытые  веревки держали его, а  лица
поляков исказились гримасой презренья и бешенства. Ставни захлопнулись, а я,
еще раз поцеловав ненаглядного кузена, сказал ему:
     - "Нет.  В отличие от твоего брата ты  -- такой же солдат, как  и -- я.
Тебя я не могу замучить  Отлученьем  от Власти.  Поэтому  --  вот  мой  тебе
Братний Подарок".
     Я  бросил ему  на постель  заряженный пистолет.  Константин  вцепился в
него, в глазах его блеснули злорадные огоньки и он прицелился в мою сторону.
Я рассмеялся:
     - "Ты так и  не  стал  хорошим политиком.  Если  я  не выйду  из  твоей
спальни,  завтра же все поляки узнают, что  ты  Предал их страну ради  того,
чтоб в  меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил  свою Личную Месть выше
интересов их Польши. Ибо лютеране  мои сделают за сей выстрел с ними этакое,
что все преступления "Рижских Волчиц"  будут -- цветочки в сравнении с этими
ягодками.  И весь  мир не осудит их  за сие, ибо ты убьешь  меня после моего
Братнего Поцелуя!
     Мало того,  - Кровь моя падет на  нашего Николя. Романов  наконец убьет
Бенкендорфа и  люди  мои  получат  столь долгожданный повод к  Восстанию. Ты
думаешь, - я ценю свою жизнь выше Свободы и  Счастья  для  родимой Ливонии?!
Пфуй...
     Нажми ж на курок и -- Будь Проклят, а я стану Мучеником..."
     Царь Польский уронил пистолет  и бессильно заскрежетал своими зубами. Я
же добавил, поднимаясь со стула:
     -  "Я  ни  разу в  жизни  не убил никого  из моих  родственников. Вот и
тебя... Ежели что, - ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь... К примеру
--  холеры.  Обещаю  тебе похороны  со всеми воинскими  почестями,  коих ты,
несомненно, заслуживаешь".
     С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через
десять минут.
     Царь Польский умер, заразившись холерою.

     Что я могу добавить  в  завершение моей повести?  Однажды я слышал Глас
Божий.
     Было  это  в день казни декабрьских  бунтовщиков. Я настаивал на высшей
мере  к  упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради
неких высоких  Идей. Вообразите себе, эта  нелюдь  была задержана задолго до
Мятежа  за  то, что он своими  руками  убивал  иных  заговорщиков в чем-либо
несогласных  с  его  личным мнением!  Это  не  идеология, это  - клиника,  а
общество не  может  позволить себе  содержать пауков,  пожирающих  своих  же
товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же
- чего ждать нам, грешным?!
     Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались
вопросы.
     Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России".
Его осудили, как соучастника  и умышленника  убийств, ибо именно  он  вложил
пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:
     - "Убейте их без  слез и  без жалости. Убейте их в колыбелях, пока  они
еще маленькие. Если что - я отвечу за вас".
     Суд принял во внимание сии  слова и оправдал  Якубовича, не решившегося
на столь страшное злодеяние,  а  Рылеева осудил по  всей строгости. Но... Он
ведь не убивал.
     Можно   ли  осуждать   на   смерть   Муравьева,  или  Бестужева?  Когда
взбунтовался  Черниговский полк, многие обыватели  были убиты  до смерти,  а
женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки
зачинщикам во  все времена  полагалась  петля. Но дело осложнялось тем,  что
Бестужев  с  Муравьевым  в миг  начала  бунта были  под  стражей и  волнения
начались именно в связи с их арестом!
     Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль  мы  сами их  к
такому образу действий?
     Я привык убивать врагов,  когда они покушаются  на мою жизнь, или жизнь
моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни
ничего не решали.
     Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:
     -  "Господа,  мы  добились  Целей своих.  Вообразите себе,  что  не  мы
осуждаем несчастных, но - они нас. Я знал Бестужева и я знал  Муравьева. Это
- дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.
     Рылеев же, - что взять с пиита - выдрать его хорошенько!
     Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!"
     Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:
     - "Хорошо тебе говорить! У вас в Риге  - тишь, да гладь. Выступление на
Украине  было  против  моего  правления! Ты не  смеешь вмешаться в  дела сих
губерний!
     Что до Рылеева, -  он призывал  к убийству  моего дома  - не твоего! Не
нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!"
     Слова его были дельны и справедливы, - во всех  моих городах и весях ни
разу не  было даже  намека  на  бунт. Украинские же дела -- не  моя епархия.
Поэтому я - подчинился.

     Когда  настал миг казни, сомнения  вновь охватили меня, ибо Совесть моя
была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех  троих, им
не пришлось бы сейчас идти на Смерть!
     Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:
     - "Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей
помощи,  ибо мог отличить  Добро ото Зла, но сегодня я изнемог.  Что  делать
мне, Господи?"
     Я не могу объяснить, что было сие. То ли  грянул гром, то ли  - ударила
пушка и будто какие-то воздушные  смерчики пронеслись  по  плацу. Другие  же
говорят,  что ничего подобного  не было. А  потом нечто сказало мне громовым
голосом:
     - "Ты звал меня, слабый человек,  и я исполню желанье твое. За то,  что
ты  не поставил  свою  волю  выше  Воли моей, дарую тебе  Правление долгое и
счастливое.  Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а
еще лучше - кротостью.  Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на
том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю.  И будет с ними то, что
они сами выберут".
     Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:
     - "Чудо,  чудо!"  -  я приподнялся в  моих стременах,  прикрывая  глаза
рукой, ибо не  мог  я смотреть от  нестерпимой рези в глазах. (А все думали,
что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)
     Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:
     -  "Веревки  оборвались!  С  Пестелем  и  Каховским  кончено,  но  трое
других...! Что делать, Саша?!"
     Я не мог  отвечать, горло мое свело и  пересохло, но тут  кто-то  иной,
произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:
     -  "Исполнять Божью Волю". (Интересно,  что никто из присутствующих  не
принял сих слов за мои, - это был не мой голос.)
     Чернышов заглянул за мое плечо - там никого не было. Он посмотрел мне в
глаза и спросил у меня:
     - "Это твой приказ?" - я отрицательно покачал головой.
     Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и  послушали бы только
моего слова и кто-то сказал:
     - "Государь это так не оставит".
     Кто-то отвечал ему:
     - "Сие - дурная примета".
     Его тут же перебили:
     - "Веревки были нарочно перетерты..."
     По-моему Орлов сразу обиделся:
     -  "Я  сам  их проверял! Все было  в порядке,  да  и  вы посмотрите,  -
веревки-то новые!"
     Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля
Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь  Истинный. Поэтому я, по
образу и  подобию Лота,  тронул поводья  моего  коня  и  лошадь моя медленно
вынесла меня из  круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого  места, не
останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)
     Где-то  уже  за  моей  спиной,  кто-то подскакал  к  спорящим и  что-то
спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:
     - "Да - вешайте, вешайте!"

     Дело ведь не в Орлове, иль юном Кутузове.  Короля играет  свита, а  кто
там вокруг?
     В России моей бабушки на  одного дворянина приходилось восемь тысяч лиц
прочих  сословий.  Это даже  не каста,  - это  тончайшая  пленка  сливок  на
огромном кувшине с молоком и сывороткой.
     А вот теперь представьте себе, что кувшин взболтан, а потом сплеснут на
добрую четверть!
     Вы не  представляете,  что  тут творилось.  На Войну поднимались целыми
фамилиями  -- от  мала  до велика.  Шли  от  древних старцев, до  -- зеленых
мальцов!  Потому  и Война -- Отечественная,  что  всем  миром ломали  хребет
якобинской гадине!
     Ломали...  По  данным на 1818 год на одного русского дворянина пришлось
-- сорок  тысяч лиц прочих сословий. Даже если вообразить,  что мы вообще не
потеряли ни одного мужика, - это значит, что мы положили  четверых дворян из
пяти... Это значит, что победу  в Отечественной  мы добыли, угробив верхушку
нашего общества!
     Богатыри -- не  мы... Плохая им досталась  доля, - немногие вернулись с
Поля. Не будь на то Господня Воля...

     Но  не  все шли на  Войну.  Не  все  полезли  подставлять  свой лоб под
якобинские  пули.  Именно  они-то и оставляют  потомство. Именно эта мразь и
смеет теперь именоваться дворянством.
     Мне говорят, - "потерянное  поколение". Мне говорят --  "лишние  люди"!
Черта с два -- это не люди. Дети нормальных родителей не могли рождаться меж
1812 и  1816  годами!  А  так  как  многие не вернулись, а вдовы  их ушли  в
монастырь  -- бери  шире: любой ребенок,  родившийся меж  1811 и 1821 годом,
несет в жилах "дурную кровь".
     Вот  оно ваше "потерянное поколение". Вот  они все эти ваши Онегины, да
Печорины! От осины не родятся апельсины!

     Я так говорю, ибо  сам пережил нечто подобное. Дуэль  с  Яновским  была
предпоследней дуэлью в жизни моей. Вплоть до  сего дня  - более никто никуда
меня не зовет. Я же  вызвал одну сволочь - некоего шотландца по имени Джордж
Клермонт.
     Сей   негодяй  соблазнил  кузину  -   дочь  родной  сестры   Кристофера
Бенкендорфа от Софьи Лизаветы Ригеман фон Левенштерн. Зная о богатстве нашей
семьи, он надеялся на известные блага. Но после бегства с юной Арсеньевой он
был  изумлен  узнать, что  клан  "Жеребцов"  достаточно  вольно относится  к
"постельным  утехам  своих жеребят",  так что  никто и  не  думал сим браком
"спасать семейную Честь"!
     В  Германии  есть обычай. Его  еще называют  "Кобылий  день". Это  день
"свального греха", когда девушки сами "выбирают себе кавалеров". Кроме того,
-   существует  "Вальпургиева  Ночь",   когда   "девицы   ездят  верхом   на
возлюбленных". А Бенкендорфы -- потомственные "Черные Ливонские Жеребцы"!
     Так  уж  повелось издревле, что  оба сих праздника -- почитаются "днями
Единения  нашего Дома".  Со всех  концов  необъятной Империи в  древний  наш
Вассерфаллен собирались все "Жеребцы, да Кобылы" юного возраста, а потом...
     Традиция говорит, что ни  один Бенкендорф не женится, не заведя себе --
кучу внебрачных детей.  Она же шепотком добавляет,  что ни  одна девица  фон
Бенкендорф  не  выходит   замуж...   (В  народе   это  называется   --   "не
нагулявшись".)
     Боткины думают, что за  всем этим --  есть нечто  рациональное. Недаром
все "мужики" рода  Бенкендорф  растут  до  двух метров и рвут  подковы голой
рукой. Недаром все говорят, что у  нас...  "как у жеребца". Еще Шимон Боткин
писал, что "причина  сему  --  чересчур  сильная работа "сексуальных желез",
вызывающих  к  жизни --  как  богатырскую силу и стати, так и  -- чудовищное
влечение к женщинам". И далее: "чувство нравственности не позволяет обращать
на это  внимание, но я  не исключаю  того, что и женщины  сего  рода -- тоже
подвержены  чересчур бурному проявлению  чувств  и  чрезмерному  влечению  к
сильному полу, ибо причина всего -- несомненно Наследственная".
     Теперь вы лучше понимаете то,  почему  "У  Государя  каждую неделю была
новая женщина".  Иль -- почему так быстро  и рано  "развилась" моя сестра --
Дашка.
     Так что, - по нашим обычаям, - коль девица решилась жить с мужиком, сие
- ее Право, а мужик обязан ее содержать на свой счет.
     Осознав такую ухмылку  Фортуны, шотландец попытался найти выход в браке
с какой-то купчихой (с моей кузиной он был  не венчан). Тем самым он выказал
незнание  другого  нашего  Права: "Принявший девицу  на свой счет, может  ее
выставить  вон, но при этом ему придется  иметь дело с  братьями  и кузенами
обесчещенной".
     Я к той поре стал уже всеми признанным главой нашего клана и принял сие
дело близко  к  сердцу. Я  вызвал сего  ублюдка и...  "совершенно  случайно"
срезал  ему  "Хоакиной"  все то,  что