Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
й Риги,
чтоб жить на болотах -- до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей
земли?
Каково ему было в первый раз с®есть слизняка, да лягушку, ибо
нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?
Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера
вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн -- "Спаситель всех
протестантов", и Карл Александр - "Освободитель", и несчастный Карл Юрген,
убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф -- первый владетель русской Лифляндии.
Они сидели со мной и рассказывали, - как это было в их время и чего
стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на
бесплодных болотах, а кому и -- перед лицом палача не отказаться от своих
слов... И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и
взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.
Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни
глазам, ни рассудку -- по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в
архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и -- совершенно не
детски. Я был очень бледен, но уже -- при полном параде, - готовый стоять
хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам
Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:
- "Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою
Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее
любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет
"любимым", а вот этого жида-лютеранина..!
Я, кажется, начинаю понимать -- за что!"
Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного
времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки
навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и
попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае -- я замерз
бы еще до обеда!)
Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских)
даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам,
ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом.
Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских
людей -- самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а
тут...)
Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили
его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я
потихоньку жевал ее с маслом и солью -- божественная еда! Пару раз они
пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им,
что сие -- "Вопрос Веры".
Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за
спорами -- почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и
говорили:
- "Немцы вон - почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а
прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" -- и кляли себя, как скотов
и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем --
двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов
написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж -- моими
телохранителями.)
Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь
Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались
исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и
шептались между собой.
Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел
их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно -- я
слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский
манер.
Если бы они кричали, иль угрожали -- это было б не страшно. Но они
обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы --
там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно
было привесть "москалей" и так далее...
Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я
по построению фраз и всему прочему чуял, что это -- родовитые шляхтичи --
истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и
планам. Они нарочно стоят тут - предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны
"куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!
Окончательно же меня убедило в том, что это -- не шутки, - их планы по
сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку)
"баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут - русские
прихлебатели. "Москали это любят!"
Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог -- десятилетний
против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я
доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в
Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с
таким-то позором являться в родную Ригу!
Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся
только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся
люди, кои...
В общем, - не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся
их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить -- проще. Я не
хочу вас пугать, но... Запомните сей совет.
Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А
потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на
меня осуждающе...
И я подумал, - какого черта? Вот сделают меня "девочкой" -- тогда и
буду плакать, да думать, как с отцом об®ясняться. Сейчас же нужно решить --
что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в
прямом бою с большинством воспитанников -- особенно русских. Но самое
страшное было -- не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках.
Мне нужен был прежде всего -- свет. И я придумал, как я его получу.
Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял у столба с незаряженным
мушкетом, который нещадно оттягивал мне плечо. Мушкет был без штыка и я не
мог воспользоваться им, как пикой. А на то, чтоб размахнуться им, как
дубиной, у меня в десять лет -- не было сил. К тому ж я не сомневался, что
ко мне прибудут здоровые парни, наученные в Колледже уклоняться от прямого
удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов...
И тут меня осенило...
Во время очередной отлучки, я попросился у русских охранников "до
ветру", а сортир стоял рядом с карцером. (Это чтоб пленники в наказание
получали и запахи!)
Солдат довел меня до сортира и... Я отворил дверь, он из деликатности
отвернулся, а я прошмыгнул в карцер. Там я сказал дежурному, что меня
посылали за теплым -- мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду
дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что -- пожалел меня
и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, - во время обеда
кто-то из Кураторов подошел к моему посту и сказал, что мои вещи принесли в
карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.
Он не подчеркнул это, но я по сей день думаю, что Наставники, отвечая
за меня перед Государыней, боялись именно чего-нибудь мужеложеского.
Ночью-то они не смели зайти в наши палаты...
Я быстро обшарил сумки и нашел кинжал моей матушки. Не мальчишеское
дело драться кинжалами, но матушка всегда говорила:
- "Мы живем в век тления и разврата. Кинжал -- вот единственный Оберег
Чести благородной девицы!"
С пяти лет Дашку учили правильно пользоваться сим инструментом, пряча
его в рукавах, или -- юбках. C'est la vie!
Одной Дашке было скучно с кинжалами и вскоре я стал составлять ей
компанию. Учили нас сей премудрости бывалые пираты нашего батюшки, а уж
они-то постигли науку драк в кабаках, да тесных трюмах!
Разумеется, кинжал был и остается весьма "дамским" оружием и на обычной
войне не имеет значения. Так что я привык скрывать эти познания от
окружающих и отцы-настоятели не придали значения фамильному оружию в вещах
десятилетнего мальчика. Может, - я хотел его на стенку повесить, чтоб каждый
раз перед сном смотреть на гербы нашего Дома?!
Я вложил кинжал в голенище левого сапога, а еще -- под штаны закрепил
этакую железку. Коль в драке вам саданут между ног -- очень полезно, ежели
там что-то железное! (Такие штуки носят ливонские рыцари со времен основания
нашего Ордена и всем они хороши -- да только в них нельзя помочиться, иль
облегчиться по-крупному.)
Подготовившись таким образом, я вышел из камеры и побежал к охраннику у
сортира. Ему я сказал:
- "Там... В туалете я встретил самого отца-Настоятеля. Он велел вам
сказать, чтоб вы повесили фонарей вокруг моего столба. Я буду стоять до
отбоя и хотят, чтобы прочие меня видели".
В Колледже было принято, чтоб воспитанники сами шли к "дядькам" с
приказами о собственном наказании. Разумеется, в иных случаях -- дядьки шли
проверять к начальству, - правильно ли до них донесли приказ, но... Охранник
долго и тупо смотрел на дверь туалета, но -- не решился зайти и проверить, -
какает ли там Аббат Николя?
В конце концов, дядька хмыкнул и отвел меня в караулку. Там охранники
посовещались и решили между собой, что мне -- попросту страшно стоять в
темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством -- в Крови
русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый
и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света
и "куриная слепота" отступила.
Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это
были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные
лизоблюды разных хозяев.
Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить
дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их
показаться.
Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все
это -- люди слабые и зависимые. Им приказали -- они и пошли.
"Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо
и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все
воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это
входило в мой план.
Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному.
Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал
вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в
круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться
мушкетом. Сам же -- незаметно для нападающих, - вытянул плечевой ремень из
оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они
готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею
ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со
всей дури -- пнул меня промеж ног!
Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние".
Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от
удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская
миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны
не порвать спину лошади, а с другой... С другой стороны нападающий заорал
благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на
ней сразу три пальца!).
Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся
негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях
Отца-Настоятеля.
Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек
и рожа преступника практически развалилась напополам, но... Он остался в
живых. Впрочем, весьма ненадолго.
В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на
месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать
будут именно их -- не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие
шляхтичи -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им
было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими
уловками и теперь мы были один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех
пятерых он шел сзади всех и я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш
с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за
собой все мосты...
Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк
обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит -- придут новые и
когда-нибудь добьются все-таки своего...
Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с
кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела --
настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА
хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со
всех ног бросились от меня, а сей -- последний парень был шибко ранен и не
мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на
четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них -- не
джентльменов?)
Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными
карами, но... Я знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со
мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там,
где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
- "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие --
мерзость перед Всевышним!"
По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не
знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей -- сие не
убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием,
вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его
назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в
накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
- "Он не понимал слов Второзакония и стало быть -- не знал Писаний.
Стоило ли держать его Иезуитом?"
Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился -- Писанье --
Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил -- истинное убийство. С
холодным расчетом и в полном сознании.
Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и,
невольно крестясь, пробормотал:
- "Случалось уже убивать?"
- "Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще
маленьким -- в этот раз все по-другому!"
Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
- "Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери.
До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но
боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
- "Ваше Преосвященство -- сей русский не ведал смысла Писаний! И я
сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные
тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне -- десятилетнем ребенке
взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие
из тех, кому довелось читать их -- верят, что средь фон Шеллингов не все
чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
Некоторые думают, что это -- Всевышний. Другие верят, что это -- Его
главный Враг...
Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов.
До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно
в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня
Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат -- с той
самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с
Вестфалией.)
А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается раз®яснение Сути
Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех,
какие только можно придумать.
Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не раз®ясняемые
христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие --
История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с
нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда
"налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг,
да -- около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше
вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так
что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как
раз®яснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом
начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и
становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не
требует об®яснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели
вы с тем не согласны, пытаясь об®яснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий.
И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную
пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".
Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли
солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и
мастерить новую печку.
Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и
многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через
неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня
на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и
зеленое.
Аббат сказал мне:
- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду,
чертов ты -- лютеранин..."
Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые
лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих
родственников. За вычетом двух ребят.
Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и
Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую
школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною
гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака
Бенкендорфов).
Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в
двадцать маленьких глоток:
- "Хох! Хох! Хох!"
Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал --
почему.
Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими
товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как
только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших
родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она
всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам
"доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем,
многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В
Лифляндии позор может пасть лишь на "девоч