гда укалывал об нее  руки. Я был  без ума от Венци. Он у  меня был  такой
умный и - вообще...
     И вот однажды мой Венци захворал. До сих пор не знаю, чем была  вызвана
эта болезнь, но он вдруг погрустнел и стал худеть прямо на глазах,  а шерсть
отваливалась целыми  клоками. Никто из ветеринаров  не знал, как помочь моей
беде (вернее знали,  но  боялись  сообщить мне  страшную правду) и, наконец,
кто-то из  них  посоветовал  мне  обратиться к  Давиду Меллеру -  лучшему из
рижских лошадников.
     Ко   мне  пришел  голубоглазый  и  светловолосый   дяденька  небольшого
росточка. Он долго смотрел на моего Венци, а потом вытащил пистолет, зарядил
его и вложил в мои руки, сказав при этом:
     -  "Это твоя лошадь и ты сам должен убить ее. Она - неизлечимо больна и
к  тому же  заразна. Чем дольше она стоит в  этом стойле, тем выше опасность
заразить  прочих  лошадей  и  тогда  другие  мальчики  будут  плакать по  их
любимцам.  Ты - внук  моего командира,  барона  фон  Шеллинга,  я не  должен
об®яснять  тебе, каковы  твои обязанности перед твоими  друзьями и  лошадьми
твоих друзей. Я жду на улице".
     Он  сказал эти страшные слова и вышел  из конюшни,  а я впервые обратил
внимание на то,  что  соседние стойла с  моим  Венци - давно пусты. А  еще -
пусты стойла  дальше по проходу, - тех лошадей чаще прежнего  стали выводить
на  прогулку,  причем открыли дальние двери и теперь лошади не проходят мимо
стойла моего верного друга...
     Господи,  как же я плакал в тот день...  А  Венци  стоял рядом со мной,
будто  все понимал и только губами будто целовал, да облизывал слезы на моих
щеках. А потом я вложил дуло пистолета в ухо моей лошади и нажал...
     Сразу откуда-то появились люди... Венци упал... Я выронил из ослабевшей
руки пистолет и,  не разбирая дороги, пошел на  выход. Там меня поймал Давид
Меллер, он  хотел что-то  сказать,  но  я  оттолкнул его, наговорил каких-то
гадостей  и убежал куда-то,  не  помню куда,  забился  там в какой-то темный
уголок и плакал там, пока не заснул.
     А когда проснулся, мне стало так совестно, что я оскорбил единственного
человека, который осмелился сказать мне правду  и об®яснить, что я - потомок
фон Шеллингов  обязан  сделать  в  этой  ситуации. И я пошел в  расположение
Рижского полка, сказал, что  мне  нужно  найти  капитана  Меллера  и меня  -
пропустили.
     Я  нашел дядю Додика сильно пьяным. Он сидел в своей комнате за столом,
на котором стояла  пустая  бутылка  из-под шнапса  и пустой стакан, пахнущий
водкой. Я подошел к дяде Додику, встал перед ним на колени и повинился:
     - "Господин офицер, простите мне мою неуместную выходку. Я осознаю, что
мое  поведение  было  недостойно  будущего  офицера  и  дворянина.  Я был  в
состоянии аффекта, простите меня".
     Пьяный  капитан на глазах  протрезвел,  затянул верхний -  единственный
расстегнутый крючок  на  его безупречной  форме,  встал  из-за стола,  убрал
бутылку со стаканом в сторону и строго сказал:
     -  "Господин  будущий офицер,  Вы  - прощены.  Но в  будущем старайтесь
держать свои нервы  в руках. Помните, что Вы - офицер германской армии и вам
не  пристало  иметь  какие-либо  эмоции.  Держите  себя  в руках, - это  Вам
пригодится  для разговоров с  солдатами.  У  Вас есть  пара минут свободного
времени?"
     - "Да, так точно".
     -  "Прекрасно, тогда пойдемте в конюшни.  Сегодня  у  нас замечательное
событие. Моя  личная кобыла сегодня  как раз  ожеребилась и это важно, чтобы
маленький  с  первого дня  стал привыкать к своему хозяину. Близко Вас мать,
конечно же, не  допустит, но малыш должен запомнить ваш голос и запах -- сие
важно.
     Ты уже  почти  взрослый, - тебе  нужна настоящая  лошадь, но не детский
пони.  Я понимаю, что никто, конечно же, не сравнится  с  твоим Венцлем,  но
жизнь - штука долгая,  а Господь так устроил мир, что лошадиный век короток.
Тебе еще не раз придется прощаться с друзьями... Держись. Ты -- офицер".
     Он говорил мне  эти слова  и мы  шли по казармам Рижского полка  и дядю
Додика можно было бы принять за  совсем  трезвого,  если бы на поворотах его
чуток не пошатывало и глаза его не были столь багровыми и маслянистыми.
     Я увидал моего будущего коня, против всех  законов и обычаев настоял на
том,  чтобы  его тоже  назвали -  Венцлем, а потом  кобыла  дяди Додика  так
доверилась  нам, что даже сама взяла  из  моих рук корочку хлеба с солью,  а
маленький Венци стоял  рядом и прядал ушами,  приглядываясь  ко  мне  своими
черными и очень умными глазками.  Но я уже был  достаточно большим, чтобы не
поддаться моменту и  не протянуть руки  к нему  - приласкать малыша. Матушка
его меня бы не поняла.
     Потом мы  сидели с дядей Додиком  на  скамеечке  у ворот конюшни  и  он
рассказывал мне множество самых  занимательных историй про  лошадей, которые
только знал, а я настолько  ими увлекся, что  и не заметил,  что на дворе  -
глубокая ночь и около нас переминается с ноги на ногу моя глупая, старенькая
бонна.  Наконец,  сам дядя  Додик  обратил  мое внимание  на  поздний час  и
предложил  прийти завтра, обещав показать, как  моют и вычесывают лошадей. А
на прощание сказал так:
     - "Приходи чаще. У меня  самого где-то  растет вот  такой же сорванец -
вроде  тебя. Я вот все разговаривал  с  тобой и думал, что  бы  он сделал на
твоем месте? Вырастет ли из него настоящий офицер?"
     - "А что с Вашим сыном?"
     Дядя Додик потемнел лицом и, подмигивая мне, признался:
     - "Девичья  фамилия  моей  матушки - Раппопорт. На  этом основании меня
попросили с военной службы, а мать моего сына развелась со мной, сказав, что
я обманул ее доверие, не сказав ей о матушке до свадьбы...
     Знаешь,  пока  топится кровавая  баня, многим старшим командирам сложно
разглядеть в пороховом  дыму  форму  носа и  ушей  младших  офицеров, а  гул
канонады  приглушает особенности  выговора.  Но  стоит войне стихнуть... При
маршировке на плацу, или - скажем, перед важным  парадом, в®едливое зрение и
острый слух вдруг возвращаются к владельцу. И начинается...
     Если  бы  твой дед не  взял  всех нас  в  Америку,  мне  бы, к примеру,
оставалась  только - пуля в лоб. Я же  ничего не умею, кроме как  скакать на
лошади, махать саблей, да орать команды дурным голосом. А из Америки я сразу
приехал  в  Ригу  - так что и  не знаю, где мой сын и - что с  ним.  Приходи
завтра. Я разрешу тебе самому помыть лошадь и даже -- потом ее вычесать!"
     Я пришел на другое утро. А потом всякое утро, когда  я бывал  в Риге, я
"прибывал  в расположение" Рижского конно-егерского полка и учился стрелять,
ездить верхом,  владеть всеми  видами оружия и приемам  верхового боя.  Отец
научил меня владению клинком в пешем  порядке, но  именно дядя Додик  сделал
меня лучшим "верховым рубщиком" всей Империи.
     У нас с ним никогда не  было разговора на сию тему, но сдается мне, что
судьба  распорядилась так, что мы сразу - понравились  друг  другу и  мне от
дяди Додика  досталось все то,  что обыкновенно полагается родным детям. Так
что именно  от "старого  жида", как он себя называл, я  и получил все навыки
армейского  быта,  а самое  главное  - этакую "прививку" от обратной стороны
армейской рутины.
     Когда в 1812  году я  стал генералом двадцати  девяти лет от  роду, я в
сердцах написал на оборотной стороне приказа, что  из меня такой же генерал,
как  из быка  - балерина,  а  вот  настоящего  генерала  -  военного  Божьей
милостью, так до шестидесяти лет и  продержали в полковниках.  А после  того
как он сложил свою золотую голову под Фридляндом, хоть бы кто вспомнил о его
семье - о его безвестном сыне!
     Но меня не поняли. Решили, что это "очередная шаловливая выходка".  А в
ответном письме начальник Штаба - граф Беннигсен отвечал мне в том духе, что
мол  -- "жиду  довольно  было и полковника,  в Пруссии-то  он так и помер бы
капитаном".
     В  этом  граф был, разумеется, прав.  Но я очень  хорошо  запомнил этот
ответ. Мы и до этого-то были не в самых хороших отношениях.

     Дело  же  мое  кончилось  самым образом.  Матушка доказала  практически
невозможное: дед был совсем  даже не  немцем, но итальянским  швейцарцем, да
вдобавок  ко всему и католиком! Скандал случился  невероятный, - матушка при
всех плакала, когда  ей  пришлось  открыть  столь  позорные  обстоятельства.
Родство  с  "итальяшками"  во  всей  Германии  всегда  считалось  более  чем
предосудительным. Упоминание же о том, что ее родной дедушка был  католиком,
вызвало  в   латышах   столь  противоречивые   чувства,  что   потребовалось
специальное заседание рижского магистрата, на котором было  принято решение,
что внучка  не может отвечать за "религиозные заблуждения" ее деда и матушку
публично "простили".
     Впоследствии   многие  утверждали,  что   наших   противников   сгубила
чрезмерная  уверенность в себе,  - им надо было сосредоточиться не  на  моем
прадеде,  но на его  жене - урожденной  Гзелль. Она была из семьи придворных
художников   и   скульпторов   и   ее  отец  (негласно)   создал   первый  в
Санкт-Петербурге молельный дом и был там реббе.
     По  счастью,   суд  при   изучении  российских  архивов  столкнулся   с
определенными трудностями, вызванными  тем, что моя  бабушка сразу  заявила:
"Шарлотта - моя племянница, моя кровь и для всех остальных этого должно быть
довольно".  Но  не  это  --   самое  удивительное.  Ровно  так  же.  Как  из
Санкт-Петербурга следователи не нашли русских  архивов, из  Берлина к ним не
пришли архивы пруссаков!
     В итоге нас с Дашкою признали  "немцами" и "истинными арийцами". На сем
Суд и кончился.
     Ровно  через  неделю после Суда из России  и Пруссии прямо  аж повалили
бумаги о нашем еврействе. Наши обвинители бросились к судьям и услыхали, что
"по германским  традициям в вопросах о Крови" рыбка  задом не плавает. Когда
же наши враги совсем было  отчаялись, кто-то вдруг вспомнил, что у нас  есть
младший брат -- Костик.
     Тут же  устроилось новое следствие, на коем  об Костьку заочно не вытер
ноги  только  ленивый.  Когда  его  официально об®явили  "евреем",  немецкая
публика устроила прямо овацию!
     Но больше всего  всех изумила реакция моей  матушки. Она на глазах всех
вышла к тому  самому обвинителю  (немножко фанатику),  облобызала его в  обе
щеки и с чувством сказала:
     - "На таких как вы -- держится мир!"
     Окружающие решили, что у матушки  временное помутненье рассудка. Лишь к
1816 году всем вдруг открылось, что Костька,  как жид, не смеет претендовать
на нашу с Дашкой  недвижимость. Как  видите, - в  делах династических  порой
нужны и фанатики!

     Стоило суду об®явить приговор,  матушка  отправила меня  изучать  Закон
Божий к Арье бен Леви. При этом она произнесла ее знаменитую речь, в которой
высказала  надежду, что этот церковный суд  был последним  в истории Риги, и
более она  не допустит подобного варварства. Она  же отдает сына  -  немца в
синагогу, именно  потому  что она не считает евреев,  немцев, или латышей ни
лучше,  ни хуже  прочих других людей и сын ее  отныне  будет  учиться  среди
жидов, потому что  жиды  ничем  не отличаются от  немцев ни  в худшую,  ни в
лучшую сторону.
     Где бы я  ни бывал,  что  бы  я ни делал, я всегда  натыкался на людей,
которые в один голос могли повторить хотя  бы  основные положения матушкиной
речи и четко представляли себе, что я - ее сын.


     Долго ли,  коротко ли  прошло время  - наступил 1793 год. Годом  раньше
русские армии под  командованием графа  Суворова  приняли участие во  Втором
Разделе  Речи  Посполитой.  Матушкины же латыши,  несмотря на все ее горячие
мольбы, к войне допущены не были, а Курляндия  так и осталась -  польской. В
Риге это  вызвало очередной взрыв антирусских настроений и  все  чаще  стали
раздаваться призывы  к немедленному отделению от России. И вот - осенью 1793
года  к нам в  Ригу пришло  письмо  от моей  бабушки, в  коем та  предлагала
обсудить мою будущность.
     Бабушка желала, чтоб я начал свое обучение в Пансионе  Иезуитов  Аббата
Николя.  (Практически  единственной   на  всю  Империю  школе,   где   учили
разведчиков и дипломатов.)
     Письмо это вызвало в Риге целую бурю страстей, - матушка в течение трех
дней обсуждала все возможные варианты развития событий, а также политические
последствия как поездки, так и непоездки в столицу.
     В самом конце октября, в  день закрытия торгов Рижской Оптовой  Ярмарки
матушка  обнародовала  свое окончательное решение. Мы с нею едем  в  столицу
Российской Империи без охраны в надежде только на добрую волю моей бабушки -
Государыни  Императрицы.  После пяти  лет  фактического  мятежа  и  изгнания
русских  войск из пределов Латвии. (Да  еще  в иезуитскую школу --  меня,  -
протестанта!)
     Когда  матушка  зачитывала  решение  перед  магистратом,  Карлис  вдруг
побледнел, как смерть,  бросился  к  ней,  упал  на  колени  и  на  всю Ригу
выдохнул:
     - "Если ты белены об®елась, сына-то пощади! Убей  меня, но пока я жив,-
сына на смерть я  не отдам!"  - все так и ахнули.  Вся  Латвия,  разумеется,
знала  - кто мой  отец,  но  впервые он сам признал  это.  Да еще при  таких
обстоятельствах!
     Матушка  тоже  побледнела, попятилась  от  отца,  а  затем  еле  слышно
ответила:
     -  "С  Сашей ничего не случится. Порукой в  том -  наши  егеря. Русская
армия ничего не  стоит  - ты  сам введешь  наших  людей  в Санкт-Петербург и
поквитаешься  за  меня  и сына,  если  с нами что-то  случится. Я  составила
завещание -  Ян  Уллманис  наследует Александру Бенкендорфу, но лишь  в  том
случае, коль Карл Уллманис отомстит за смерть Александра".
     Помню,  как  я  стоял  посреди  Рижской  Ратуши и  слушал и  не  слышал
матушкины  слова, а рядом  со  мной стоял Озоль -  Ян  Уллманис. Губы  Озоля
безмолвно шевелились - он  читал какую-то молитву, а потом он  повернулся ко
мне, облизал пересохшие губы и прошептал:
     - "Ты  верь  мне,  Сашка,  я  - твой младший  брат и ни против тебя, ни
против  твоих детей  - не пойду", - и мы  с ним крепко обнялись. Нам было по
десять,  но  дети  живущие  в непосредственной близости  от  престола,  рано
осознают, что есть - вопрос династический.
     Тут от слов Озоля матушка опомнилась и об®яснила:
     - "Государыня боится, что  Латвия  отделится от России. Поэтому, прежде
чем дозволить нам поход на Курляндию,  она намерена взять  заложника. Такого
заложника, жизнь коего для меня значила больше - латвийского трона.
     Я думаю - нам  нужна Курляндия  и русское покровительство. Во-вторых, я
считаю, что моему сыну не повредят знакомства и дружба русских  вождей - нам
суждено вечно  граничить с Россией  и  нашему принцу  важно  иметь  побольше
друзей при русском дворе.
     Я привела свои резоны и теперь прошу моего верного слугу встать с колен
и забрать свои слова обратно.  Я знаю,  на что иду в берлогу  медведя, но --
иного пути у нас нет".
     Члены магистрата  зашумели,  раздались аплодисменты,  а  мой  отец,  не
вставая  с  колен,  стал  целовать руки  матушке,  прося у  нее прощения  за
несдержанность, а она - простила его.

     В ту осень супруги Бенкендорф искренне пытались примириться между собой
и Кристофер, дабы развеять матушкины опасения за мою будущность, даже сыскал
цыганскую ведьму, которая гадала на звездах и умела предсказывать.
     Ведьма знала,  кто ее очередные  клиенты (не догадываясь, - насколько у
нас с Константином -- разные отцы и даже -- матушки)  и  сразу сказала,  что
наши с Костькой судьбы будут связаны с судьбами наших тезок - Романовых:
     -   "Все    четверо   мальчиков   вырастут   и   прославятся   великими
военачальниками. Всех  четверых  ждут известность  и слава, и  всем четверым
суждено  стать  вождями  политических  партий.  Но  наступит день  и  принцы
латвийские скрестят шпаги  с  принцами  русскими  и в  этой  дуэли  в  живых
останется только один. Но ему - не суждено царствовать".
     Матушка  упала в  обморок, а Кристофер рассказал  о  сем  за  обеденным
столом   у  Наследника  в  том  смысле,  -   какими  дурацкими  бывают  иные
пророчества. Через много лет свидетели этого  обеда припомнили, как мой дядя
смотрел при этом на  жену своего повелителя, а та на миг застыла,  как перед
разверстой пропастью, но  сразу перекрестилась и сделала вид, что не слышит.
Рассказывают,  что матушка  моя,  заметившая эту странную реакцию, изумленно
приподняла  бровь и  задумчиво  посмотрела  на  старую  подругу (они  вместе
учились в пансионе Иезуитов), а потом на своего мужа,  но так и не проронила
ни  слова.  Сам же Наследник  обратил все  в  забавный  анекдот  про  темных
гадалок.
     Матушка уж  надеялась, что все дело анекдотом и кончится, когда в двери
нашего  дома   постучался   личный  фельд®егерь  Ее   Величества  и  передал
приглашение  на аудиенцию  "Шарлотте  Бенкендорф  с сыновьями  - А.Х. и К.Х.
Бенкендорфами".
     Вот тут  уж матушка  всерьез упала в  обморок и ее добрый час отпаивали
ландышевыми  каплями и  терли  виски  нюхательной  солью.  Когда  же матушка
очнулась,  она приказала срочно  одевать меня и запрягать сани.  Мы  немедля
возвращаемся в Ригу.
     Дворня не поняла, что одевать надо меня одного. Истинная Костькина мать
бросилась к моему дяде на службу,  тот прибежал  с ватагою офицеров  и вышел
очередной семейный скандал.
     Генерал обвинял матушку, что она  намерена  украсть  у него  ребенка, а
когда матушка изругала  его последними словами и выскочила со мной на улицу,
выяснилось,  что  за  то  время  пока  они  препирались, офицеры  охраны  Ее
Величества,  пришедшие вместе с Кристофером, распрягли  наши  санки  и увели
всех наших лошадей на какие-то празднества.
     Тогда матушка вернулась домой и написала записку прусскому послу, чтобы
тот  подал  прошение матушкиной  кузине  с просьбой  о  направлении  меня  в
какой-нибудь из германских Университетов с целью изучения богословских наук.
     К  сожалению, вместо  ответа  на записку очередной  фельд®егерь  привез
матушкину порванную бумажку и устный совет Государыни Императрицы не спешить
с определением моей судьбы. Обучение в чужедальнем Университете дело долгое,
а Германия славится своим скверным климатом. Государыня же настолько дорожит
своими внуками,  что  не желала  бы потерять хотя  бы  одного  из  них из-за
какой-то дурацкой простуды.
     После этого визита у матушки случился второй обморок и очнулась она уже
поздним вечером, когда  ворота нашего  дома были уже  заперты  и их охраняли
офицеры лейб-гвардии Ее Величества, посланные дабы никто не смог потревожить
ночного покоя Государыниной племянницы.
     В общем,  ночь была  нервной  и наутро  у  меня  с  Константином  глаза
слипались от усталости.
     Наутро нас троих привезли во дворец и  матушка перед самыми дверьми  Ее
Величества немилосердно  отхлестала меня по  щекам, иначе бы я упал прямо  к
ногам Государыни  Императрицы  и забылся глубоким сном.  Она отхлестала меня
столь  жестоко, что у меня аж  слезы выступили,  а щеки  горели так, будто у
меня - скоротечная чахотка.
     Я не помню  ни об убранстве комнаты Государыни, ни о  том,  какая  была
погода на  улице  - слишком много  воды утекло с того  самого дня.  Я  помню
только  ужасную обиду на  матушкины пощечины и невероятное,  почти  животное
чувство  страха,  которое мне передалось  от нее.  Я боялся бабушки до такой
степени, что  у  меня  свело  живот! Если бы  не аудиенция,  я заперся  бы в
клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта  аудиенция запомнилась мне
на всю жизнь.
     Интересно,  что  я  не  очень  хорошо  помню   бабушку.  Она  почему-то
представляется мне  этаким  белым  облаком жира  и  жасмина,  которое  сразу
поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.
     У облака  был  чуть  дрожащий от старости  голос,  необычайно сильные и
цепкие  руки  - морщинистые  и  узловатые  на  запястьях,  на  которых росли
неестественно белые,  будто точеные,  п