а, оказался прав. Александр Павлович был взбешен и
посулил мне  верную  плаху.  Великий же  корсиканец хохотал  от души  и даже
уговорил  моего кузена, - вернуть мне все звания, ибо с точки зрения Франции
дело теперь не стоило выеденного яйца.
     Меня  же  Бонапарт  пожелал  видеть  в Париже,  в  качестве  атташе  по
культурным  вопросам.  (А  Коленкура  немедля  отослал  в  Россию,   сказав:
"Монархисты слишком уж снюхались!")

     Через полгода в Париже я слушал Оперу  в ложе для почетных гостей. Софи
случайно  заметила  меня и в антракте прислала  конверт, в коем  был один из
моих погонов полковника с запиской -- "Savage" ("Дикарь").
     Я был в ложе с "Прекрасной Элен" и она первой прочла записку и, скривив
носик и вопросительно подняв бровь, презрительно бросила:
     - "Если ты и вправду имел дело с настолько дешевой шиксой, - не подходи
ко мне. Я боюсь подцепить дурную болезнь".
     Я поцеловал Элен и,  обращаясь к  сидевшему рядом с нами ювелиру Францу
Дитриху, просил:
     -  "Милый  Франц,  вставьте-ка  в  сей  погон  пару камушков:  сапфиры,
брильянты, - в общем,  на ваш вкус и вручите его примадонне. Если вы успеете
сделать  сие  до  конца  спектакля,  за  все  плачу  вдвойне. Да,  и  еще...
Вручите-ка мамзели и это", - тут я  перевернул  записку Софи  и  черкнул  на
другой   стороне   "Mademoiselle".  Элен   иронически   хмыкнула,   прочитав
написанное, и благодарно пожала мне руку.
     Когда опускался заключительный занавес и артисты выходили на прощальные
поклоны,  примадонне  подали мой конверт с букетом ослепительно белых лилий.
Мсье Дитрих не  стал бы ювелиром нашего дома, если бы  не  угадывал мнений и
настроений без лишних слов.
     Мадемуазель  весьма болезненно  улыбнулась.  Она  хорошо  поняла  смысл
ответа, но все же на глазах у всех раскрыла конверт. Ее глаза блеснули таким
счастьем, что она, не  помня себя от радости  и нарушая приличия, вынула мой
погон и приколола себе на грудь, точно брошь. Да он и стал весьма изысканной
и  необычайно дорогой  брошью, -  Элен даже не выдержала и  прошипела мне на
ухо:
     -  "В другой  раз  за  срочность  не  удваивай  гонорар.  Да и  что  за
ребячество, - удваивать цену, не зная работы?!" - но дело было сделано, да и
весь свет уж заметил, как чудят русские гости.
     Так  что  я даже поднял руку и помахал  мамзели. Элен в  ту  же  минуту
по-хозяйски крепко взяла меня за плечо и общество сразу поняло значение сего
жеста.
     Певичка тоже поняла  намек  и пристально посмотрела на Элен. Мужчины  в
таких случаях  судорожно считают  нашивки на  рукаве, или  звезды  в погонах
соперника. Дамы в эти минуты прикидывают - сколько на врагине  навешано. Что
любопытно, - на Софи было нацеплено  на порядок больше, но сама она при всем
том выглядела во сто крат дешевле. Поэтому мамзель весело помахала мне рукой
и послала воздушный  поцелуй.  Но  у публики не  возникло  сомнений, что сей
поцелуй был прощальным.
     Через пару дней  на обеде у Императора во время  перемены блюд Бонапарт
подошел ко мне и тихо спросил:
     - "Неужто ваша жидовка лучше в постели, чем наша Софи?"
     Я с поклоном отвечал:
     - "Никак  нет, мон  Сир. Но у нее есть одно преимущество. С Вами она не
станет  даже  за камушки", -  француз  в первый  миг оскорблено посмотрел на
меня, но потом только развел руками:
     -  "Поверь, меня самого тошнит ото всех этих шлюх. Но я  - Император  и
мои люди верят, что я обязан переспать  с лучшими юбками моей Империи. А мне
достаточно моей Жозефины, но... Положение обязывает.
     Когда ты  сядешь  на трон Ливонии, ты поймешь меня..."  -  он  отошел к
прочим гостям, а я долго стоял и думал над его словами. И поверите, или нет,
но мне вдруг по-человечески стало жаль его.

     Я чуток забежал вперед, а еще не рассказал, как уехал в Париж. Наш штаб
много  думал,  как  "стянуть  с  меня  одеяло". Галлы  народ дотошный  и  их
подозрительность  могла  дойти  до  того,  что  я  до   ветру  ходил   бы  с
тремя-четырьмя попутчиками, а о серьезной  работе в таких  условиях не могло
быть и речи.
     Все изменила шутка из времен детства, - я сказал:
     -  "Давайте  я  прикинусь  паяцем!  Пожалейте  героя  войны,  увечного,
искалеченного! Подайте по три рублика на пропитание!"
     Граф  Спернгтпортен аж  поперхнулся от смеха,  а затем  с  ожесточением
принялся пыхтеть трубкой,  что всегда  означало в нем  бурную  работу мысли.
Выкурив и выколотив трубку, генерал Иезуитского Ордена буркнул:
     - "В этом есть нечто -- рациональное".
     И  дело пошло. Французы - ребята  особые. Для  них Париж - пуп Земли, а
Франция - начало и конец всего сущего. На все остальное гордые галлы смотрят
свысока и общаются исключительно через губу.
     А  теперь представьте себе, что к ним едет  не бравый шпион, но инвалид
войны,  человек, просящий медицинской  помощи  и  консультации у  их великих
хирургов.  Человек,  жаждущий припасть трепетными губами  к истокам  великой
французской культуры! (Я сказал,  что не стану пить  шипучки  с настойкою на
клопах,  но мне сделали  зверские лица  и строго приказали: "Надо, Саша! Для
Дела".)
     В день  пред  отправкой меня  провожал  целый консилиум, коий  подробно
объяснил какие у меня боли и - где, а ребята из Школы просили, чтоб я привез
им "подарок" из Франции. Да хотя бы "машинку для вырыванья ногтей", - я чуть
не убил их всех!
     (С  того  самого  дня  все новое  и заморское,  как  то: устройства  по
загонянью  иголок,  или   приборы   для  получения  электрического   разряда
зачисляются  моими людьми  по графе  "культурного  обмена с  Европой". Вы не
поверите, - насколько культурно обогащаешься, сунув два электрода пленнику в
известное место... За электрическим током - большое будущее.)

     Во  Франции я сразу лег на больничную койку. Лежу  я в той самой койке,
играю с Андрисом в шахматы,  а  Петер  у окна строгает какую-то палочку. Тут
отворяются двери и мой врач Ларре вводит ко мне самого Био.
     Я отрываюсь от занятной игры (я давал фору Петеру -- ладью, или больше)
и радостно восклицаю:
     - "О, нашего  полку прибыло! Со свиданьицем, господа!  За знакомство...
Нет, нет - только коньяк. Мужчины пьют лишь коньяк... Шипучку для дам! Или у
нас тут  есть дамы!?" -  а ловкий Андрис уже подавал нам по  хорошему бокалу
самого лучшего коньяка.  Гости страшно растерялись, сконфузились,  не смогли
отвертеться и выпили со мной за компанию. Тогда я сказал:
     - "Теперь,  когда мы отдали честь Франции, надобно выпить  и за Россию.
За нашу дружбу -  сей дар наших гор!"  -  с  этими  словами была  откупорена
бутылка   самой  лучшей   армянской  настойки,  коя  нисколько  не  уступает
французскому  коньяку, а  кое  в чем и превосходит его, ибо  изготовляется в
более сухом климате.
     Гости и на сей раз не смели отказываться, а когда вкусили сей армянской
амброзии, да закусили сыром с соленой рыбкой - их глазки заблестели, а щечки
раскраснелись, и беседа пошла на лад.
     Я тут же стал раздеваться, спрашивая, как зовут Био, и в каких болячках
он спец.  Великий физик увидал мои шрамы,  оставленные бакинской  плеткой, и
потерял язык  от  изумления. Но  слово  за  слово  - я разговорил его  и  он
признался в том, что его близкий друг - Клод Бертолле.
     Я сделал  вид, что  мне  все это  совершенно  неинтересно и весь  вечер
прошел у нас в милых дискуссиях  под коньячок  на  темы рассеяния  светового
потока. И только когда Био (будто  случайно) рассказал мне о некой соли, коя
способна заменить нынешний порох, я пришел в совершенный восторг и признался
в том, что всегда без ума от хлопушек и - самолично делаю фейерверки.
     Тут Био вызвался познакомить меня  с создателем соли - Клодом Бертолле.
Сказал и сгинул - без малейших следов.
     Даже Андрис  стал волноваться -  не сорвалась ли рыбка с крючка. (Он не
был  посвящен  в  тонкости  всей  комбинации.  Я  нарочно  хотел,  чтобы  он
волновался, а  жандармы знали, что он - волнуется, а я - нет. Мне нужно было
"выскочить из-под одеяла".)
     Через неделю Жан  Био ввел  в  мою палату этакого Деда Мороза  - милого
старикана по имени  Клод Бертолле. Тот был сама прелесть, а главное - глаза,
- добрые-добрые. Прелесть, а не глаза.
     Прозрачные,  как  моча  после  пяти  кружек светлого пива и -  какие-то
остекленелые,  а на устах  цвета  "коровяк после щавеля" такая  улыбка,  что
можно просто влюбиться в дедушку. Если бы он конечно - продолжал  улыбаться,
когда отворачивался. (Я на сей случай  нарочно забыл зеркало у окна, у коего
брился  каждое  утро, чтоб к свету  -- ближе.  Свету  было  немного  - конец
октября, но жандармы о  сем не подумали,  а верней --  не  придали значения.
Рекомендую.) Милый был старикан...
     Слово за слово, - он не поверил, что я делаю фейерверки. Тогда я просил
врачей дать мне ингредиенты и выпустить на  прогулку - нехорошо вонять серой
в приличном-то обществе!
     На улице было  сыро,  но моя шутиха  рванула на  славу,  так  что  даже
монашки,  ухаживающие  за  больными,  завизжали сперва  от ужаса, а потом от
восторга от этакой красоты. Тогда мой старичок-боровичок побился со  мной об
заклад, что его соль - мощнее селитры, я поспорил и проиграл дюжину коньяка.
     А на другой день я послал матушке письмо с подробным описанием  хлората
калия,  или -  бертоллетовой  соли,  а также способа  ее  получения.  Думаю,
жандармы, читавшие  мою переписку, ошалели от этакой наглости. Они  не имели
права  пропускать такой  информации, но  и не  могли признаться в  том,  что
читают все мои письма.
     Письмо мое было задержано на  целых  три  дня и сам Фуше лично принимал
решение - что с ним делать. Наконец,  письмо поехало в Ригу без исправлений,
а жандармы счастливо потерли руки - им казалось, что все идет по их плану. В
те же самые дни -  наши абверовцы, получив письма от Петера и Андриса, но не
меня, тоже потирали руки - все шло по нашему плану. (На сей счет есть старая
жидовская мудрость: "На рынке всегда два дурака. Один не знает, что продает,
другой - что покупает".)
     Когда мое письмо прибыло в Ригу, матушка на радостях огласила его штабу
армии.  Многие  одушевились, но сам Барклай, посвященный  в некую  тонкость,
скорчил мину:
     - "Новый порох? А чем же плох старый? Сие -- несерьезно".
     А граф Спренгтпортен, поскрипывая суставами, и  рассыпая из себя песок,
воскликнул:
     - "Госпожа баронесса, - если сие пришло с официальною почтой, в сем нет
ничего  интересного.  Фуше не выпустит настоящий секрет. В  каком  контексте
упомянута сия соль?"
     Матушка -  весьма покраснев, рассказала, что упоминание  о новом порохе
прозвучало промеж  строк о  рецепте фейерверка на  бертоллетовой соли и Штаб
грохнул от хохота. Мою же бумажку  сунули "под сукно"  по причине  -  полной
ненадобности.
     Впрочем, бертоллетову  соль стали производить. В Дерпте.  В  количестве
тридцати  или  сорока  грамм в  месяц  "на  фейерверки" и  матушка самолично
придумала  новый салют. Штаб  же "выкинул из башки" эту проблему  и французы
остались в полном недоумении.
     Они еще раз просили шпиков в нашем штабе  (одна из певичек -- "спела  в
Тильзите", но Абвер не стал брать  негодников)  вновь поднять сей вопрос, но
тема   опять  не  вызвала  энтузиазма  у  русских  вояк.  (Вот  такие  мы  -
ретрограды.)
     В  конце концов французы...  сами выкинули из головы бертоллетову соль.
(Их собственные  разработки  зашли в тупик и им страшно хотелось узнать, что
думают по сему поводу в Дерпте.)
     Бертолле сразу стал  сух со мной, официален  и перестал скрывать, что я
ему - неприятен. Впрочем, это чувство  было у нас взаимным  и я даже нарочно
раззадоривал старика. Ровно через месяц меж нами вспыхнул скандал.
     Я получил от Антихриста (успокоенного по моему  счету Фуше) предписание
на  Новогодний  Салют -  Победительной  Франции  и  с  блеском исполнил  сие
поручение.
     Все  парижане - даже в  1814 году, когда я был в Париже  в немного ином
свойстве, вспоминали мой фейерверк  и  говорили, что  на  их памяти не  было
другой  такой  же феерии. А мне Совесть не позволяла  сказать, что  нынешняя
"феерия" мне больше по сердцу, чем та забава.
     На Новогоднем салюте Бертолле  отбросил  предосторожности и  весьма зло
высмеял мое мастерство, сказав, что я  никогда не сделаю того, что может он.
Мы ударили по рукам, и чрез неделю он показал, как  делить в воздухе огневые
шары  "пистонами"  на  гремучей  ртути. Ввиду того,  что  сам  Бертолле  был
химиком, но не пиротехником, зрелище вышло жалким и он сам это понял.
     Тем не менее, я объявил о своем проигрыше и передал ему еще одну дюжину
коньяка.   А   повеселевший  Бертолле   поведал   мне   секрет  производства
использованного им - азида ртути.
     Мы стояли в самой толпе народу, и я все отвлекался на пустяки, так  что
никто не обратил внимания. Лишь через три месяца, когда Андрисову отцу стало
плохо, Стурдз  с моего дозволения выехал в Ригу и в  подметке  своего сапога
вывез кальки с подробным описанием технологии. Надеюсь, все - ясно?

     Только самый пикантный момент был не в  том. Моя матушка  -  прежде чем
выносить  письмо  на обсуждение  штаба, достала из  стола работы  Мейера (по
созданию  хлорного производства) и вместе  с изобретением  Бертолле передала
сие - Аракчееву. Французы совершили ошибку, - мы не пытались исследовать сию
соль, нам нужна была тайна окисления хлора!
     На конференции в Тильзите (где  я познакомился с будущим  Веллингтоном)
состоялся  доклад  Николая  Раевского. Использовав опыт  Прейсиш  Эйлау, сей
гений  впервые задумался над  "настильным  огнем артиллерии".  До  массового
применения штуцеров, такие вещи были попросту невозможны!
     С  другой  стороны,  -  надо  вспомнить  события Семилетней  войны  при
Гросс-Егерсдорфе, Кунерстдорфе и  (известною оговоркой)  --  Цорндорфе. Граф
Шувалов тогда впервые с блеском использовал свои знаменитые "единороги", иль
-- гаубицы, бившие "перекидным огнем" через головы русских солдат. (Железный
Фриц в сих сражениях нажил себе немало седин...)
     Увы,  у  "единорогов" был большой  минус -- они не стреляли картечью, а
ядра в  момент подлета шли по столь крутой траектории, что от каждого взрыва
гибло слишком мало людей. Уже тот же Фриц нашел "противоядие"  против такого
огня -- его воины перестали стоять на месте и прежнего эффекта уж не было.
     С той самой поры молодых канониров учили,  как катехизису, - наибольшее
поражение достигается картечью с  прямой наводки.  И, стало быть, солдаты не
смеют  стоять  в  "секторах обстрела"  вашей же артиллерии.  А  кавалеристов
(естественно), -  перед вражьими  пушками всегда есть "мертвые зоны" где нет
вражьих  каре.  Отсюда, -  кавалерийский наскок через  "мертвую зону" крошит
пушки, открывая дорогу пехоте.
     Это  было  настолько естественно,  что --  не  подвергалось  сомнениям.
Первым в сем усомнился Раевский.
     Коля Раевский происходил из шляхетского рода. Выселены, как инсургенты.
Дед его принял  участие в самом первом Польском Восстании и  пал в деле  при
Бродах. Бабка - в  дороге на Москву (а несчастных везли без теплой одежды  в
открытых телегах) простудилась и умерла на руках  первенца своего. Отношение
к "москалям" можно представить...
     Тем  не менее Николай  Раевский  (старший)  дал прекрасное  образование
детям своим и не препятствовал в выборе суженых.
     Молодым Раевским путь в армию был, конечно, заказан  и  братья Раевские
окончили Московский Университет. После ж  описанных  мною  несчастий  войска
"открылись" для "шляхтичей".
     Наука в ту  пору "перешла на военные рельсы"  и математик Раевский стал
офицером Артиллеристского Управления.
     Университетское образование --  не чета нашей казарме и  Коля вскорости
выделился из  общей массы  своими талантами.  Сразу  после  Прейсиш-Эйлау он
подал рапорт,  в коем  предлагал создать научную группу  по...  исследованию
порохов.
     По  его  хитроумным  расчетам вышло, что  артиллерия  может  стоять  за
траншеями  и  бить  прямою  наводкой!  При  едином  условии,  -  она  должна
пользоваться  не "черным" порохом!  (Тут  надобно  понять одну вещь,  - в то
время  не  знали другого пороха,  кроме "черного"! Даже  понятия не было  --
"черный"!  Сей рапорт был сравним  с предложением "не пользоваться в быту --
белой солью", иль "не красить белья синей синькой"!)
     Но по Колиным выкладкам вышло, что  бертолетова соль может дать больший
импульс ядру и так далее. Не вдаюсь в рассуждения, - важно лишь, что рапорту
дали ход и  к  описываемым  событиям, нас  интересовала не  сама бертолетова
соль,  но -- хлорное  производство  и технологии получения соли промышленным
образом.
     Как  только  в  России были получены мои  кальки,  граф  Аракчеев отдал
приказ строить завод по производству хлора в Воскресенске - в ста верстах от
Москвы. Выгоды  Воскресенска состояли в  том, что  он был рядом  с  Москвой,
водой и  фарфором.  Причем, последнего иностранца в этих  краях видели ровно
полтысячи лет назад. Да и тот был - монгольский нукер.
     (Кстати, -  вражьи  шпионы  по сей  день не ведают,  где  мы производим
Имперский  Хлор.  Я, хоть и  числюсь Создателем  моей Службы, начинал я не в
безвоздушном пространстве!)
     Забегая вперед, доложу -- "хлорный" порох не оправдал наших надежд. Да,
он обладает большей метательной силой в сравнении с "черным", но...
     Нам  не удалось добиться "зернения" смеси. (Иными словами, -  сей порох
неравномерно горит и отсюда возникает сильный разброс.) Во-вторых, - хлорные
продукты  горения разрушают оружейную сталь.  (Знаменитые  "Пушки Раевского"
отливались  из  особой  "хромистой бронзы"  при расчете на полсотни зарядов,
веся при этом...  полтонны!)  И, наконец,  -  самое  страшное. Окислы  хлора
действуют отравляюще на орудийный расчет. Без слов...
     Я  познакомился  с Колей  в 1811  году, возглавляя  работы  в Дерптском
Университете.  (Коля  отвечал за баллистическую  экспертизу  и  прочее.)  Мы
сошлись с ним на самой близкой ноге и дружба сия укрепилась со временем.
     Когда  наступила Отечественная, мы все ушли  на  фронт и... Мы  с Колей
получили  генеральские звания с  разницей в месяц.  Вместе держали Курганную
Высоту (он  -- Пушками,  я -- в  траншеях перед этими самыми Пушками), -  он
прикрыл  огнем  мою  задницу,  а   я  --   не  пустил  к  нему  кавалеристов
противника...
     После одного такого сражения полагается потом всю жизнь друга -- водкой
поить. Мы и -- поили...
     После  Войны  все  смеялись,  -  вы  как  ниточка  за  иголочкой:  "Где
Бенкендорф,  там и --  Раевский, где Раевский, там -- Бенкендорф!" И это при
том, что Коля -- поляк, а я -- немец...
     Это  --  серьезный  вопрос.  Его  дед воевал  с моим  дедом.  На  руках
Бенкендорфов (вне  сомнений) есть Кровь  Раевских,  а Раевские  в свое время
кончили  не  одного Бенкендорфа. По всем  понятиям мы должны ненавидеть друг
друга. Но...
     Возможно, -  нам  повезло и мы  успели  получить хорошее образование  и
поглядеть  мир до  нашей  встречи. Не  исключаю, - здесь  сработало правило:
"Враг моего врага -- мой  друг!" У  поляка Раевского  и остзейца Бенкендорфа
пред глазами  был столь  явный враг, что старое отошло на второй план.  (Под
сим врагом я имею в виду - ... не только лишь якобинцев.) А кроме того...

     В  октябре  1812  года  старый  Николай  Раевский  готовился  встречать
лягушатников  хлебом-солью,  когда к нему прибыл его старший сын  -- генерал
Раевский.
     Раевский-младший спросил у отца:
     -  "Почему вы еще не уехали?  Француз входит в Москву,  а вы -- даже не
собраны!"
     Раевский-старший отвечал сыну:
     - "Мы ждем спасителей и освободителей... А ты...?"
     Мой друг долго смотрел на отца, а потом тихо вымолвил:
     - "Моя жена -- русская. К Дому  ее  - пришла Беда. А Дом ее ныне -- мои
отпрыски. Такие же шляхтичи, как их Отец. И -- Дед... Когда настанет их час,
они по всем шляхетским