н,  да небрит,
читай умные книжки, да вникай в дела интендантства и ты сам не заметишь, как
прославишься  проклятым якобинцем,  вором, либералом,  да штатской сволочью.
Любая  дрянь сочтет  за ущерб  собственной Чести пройти,  не  плюнув на твой
сапог.  Ибо  ты  будешь мерзкий  жид -  хитрый, пронырливый,  вороватый,  да
беспородный!"

     Я не хотел видеть Ефрема на дыбе и пуля в голову от царевых убийц стала
для него лучшим исходом... Но меня мучит вопрос, - что  с нами было бы, если
бы я не оттолкнул  его  от себя? Стал бы  я больше  евреем? Научился ли б от
меня Ефрем, что брать чужое -- нехорошо? Не знаю. И это -- мучит меня.

     Что удивительно,  - матушкин совет ничего  не  решал.  Мы с  Петером  и
Андрисом к той поре уже отошли от Ефрема.
     Нас было восемь. Потом,  как и положено,  мы разделились. Я  отправился
странствовать ради Славы, престижа  и  Чести для  нашей семьи. Озоль остался
хранить  дом,  плодить маленьких  Бенкендорфов (верней уже --  Уллманисов) и
подхватить родовой стяг, коль он выпадет  из моей мертвой руки. Так положено
у лифляндцев.
     Так со мной осталось три друга -- Петер, Андрис и Ефрем бен Леви. Ефрем
был  самым  близким и  преданным... Хотя  бы  потому, что  я  не забыл,  как
отдалились  от  меня латыши в  дни  Суда Церкви над  моей  Кровью.  Такое не
забывается и редко прощается.
     Но когда матушка приказала бросить учение и идти на Войну, верные Петер
и Андрис не возражали, а Ефрем... Он был в ужасе.
     Нам  пришлось  оприходовать  пять юных рабов на  то,  о чем  я не  буду
докладывать.  Латыши поняли, что  без  этого мы  не  сможем  стать  своими в
казарме, - не надо быть лучше  общества. Ефрем же вдруг заявил, что  сие  --
грех и его папаша раввин -- не одобрит. Я спросил его, -  значит ли это, что
он не хочет служить и еврей отвечал:
     - "Зачем тебе это? Это ведь -- не твоя страна! Они за глаза кличут тебя
"жидом", зачем ты идешь воевать за этих ублюдков?!"
     Я долго думал над этим вопросом. Я не знал, как ответить. Я по сей день
не знаю,  что отвечать. Я родился в лютеранской  Риге от  отца --  латыша  и
еврейки -- матери.  Вроде бы нет особых  причин любить Россию и  русских. За
вычетом того, что я -- Бенкендорф.
     Пока  русский престол не  залит кровью  Бенкендорфов, я не готов  пойти
против моих деда и прадеда. Каковы б  не были русские  оккупанты -- сам Петр
когда-то плакал с моим прадедом над телом  прапрадеда  моего и пока я жив, -
русский престол должен остаться колену Петра...

     Не понял  меня Ефрем. Не  смог  и не захотел понимать. А иной раз нужно
смириться на  меньшее зло, чтоб не  было большего.  Я спросил его в тысячный
раз, -  готов ли он стать офицером. В смысле --  спать  с "юной клюквой". Он
отвечал, что его - отец проклянет за сие.
     Как жандарм, могу доложить -- людей чаще сводит не  добрый поступок, но
--  общее преступление. Нам  троим было плохо  после  того, что мы  сделали.
Пусть с рабами -- нарочно разводимыми для сей цели. Есть  вещи, кои не могут
не претить здоровому мужику и нам было скверно... Но сей грех сблизил нас, -
у нас возник  общий секрет. Стыдная  тайна от  всего общества. И мы стали --
едины.
     Ефрем  это понял лишь  в  пути  на  Кавказ. Нам  не  о чем  было с  ним
разговаривать,  - мы опасались,  что  он  доложит  сию мерзость  нашим общим
подружкам, а в Лифляндии сие -- страшный грех. Даже если ты исполняешь чисто
мужскую  обязанность.  И  мы  теперь  не  могли  доверять  наших  тайн  сему
"инородцу".
     Ефрем растерялся. Он и дальше  мечтал быть моим другом и... Он переспал
с  одним  из наших рабов и все было кончено. Если  до того мы уважали его за
то,  что  он  хоть  в чем-то был --  лучше нас, теперь жиденок  стал  просто
мерзок.
     Мы избавились от  него при  первой возможности,  а он... Он  занял гору
денег  от моего имени и стал ждать.  Если  бы я не вернулся с Кавказа, Ефрем
стал очень богат.
     Я  никогда  не прощал  тех,  кто играл  в  бирже на  мою  голову, и  по
возвращении я  встретил жида  более  чем прохладно. Он прекрасно  понял  мои
намеки  и  тут же выплатил  ссуды,  взятые "под  меня".  Если бы  он  сам не
просился исполнять "мою роль"  в Тильзитской истории, я бы убил его  прямо в
Тильзите. Довольно было сказать ему побежать, наврав, что жандармы не станут
стрелять...

     Как раз в ту пору наши  осведомители  при дворце  сообщили матушке, что
Государь не в себе, - все время  запирается с Кочубеем, о чем-то с ним долго
беседует и пару раз в разговоре обмалвливался:
     - "Этот вопрос мы решим с  Костиком Бенкендорфом. Он если не умней, так
-- покладистей братца".
     Матушка  весьма  обеспокоилась  сими  намеками,  пыталась  связаться  с
Костькой, но  тот в  самой  жесткой  манере отказался от встречи, назвав сам
себя "Наследником Бенкендорфов". Не надо и объяснять, как эти слова взбесили
матушку.  Ибо  по  законам  Лифляндии  она  могла  сколь угодно  вычеркивать
Константина  из своих завещаний. У меня не было, и не могло  быть сыновей, а
по  лифляндским обычаям дочери имеют права лишь на приданое.  Как бы матушка
ни делила меж мной и Костькой  состояние Бенкендорфов  --  после моей смерти
все должно отойти -- его сыновьям. Иль детям латыша Озоля.
     Осознав сие,  матушка  написала  письмо,  в  коем  не сомневалась,  что
Государь  послал ко мне  "визитеров" и у них с Константином все уговорено. Я
никогда не сомневался в "чутье" моей  матушки  и стал  ждать гостей.  Почаще
отъезжал "по делам", а за меня письма получал  наивный Ефрем. И расписывался
за  них  моим  именем.  Когда-то  я  дал  ему  сию привилегию  и  жиденок ей
пользовался по поводу и без  оного. В эти минуты по его лицу было видно, как
он мнит себя "фоном-бароном"!
     За день до смерти он принял  из рук двух странных фельдъегерей конверт,
адресованный в мои руки. Посетители удивились, - точно ли он -- Бенкендорф и
Ефрем,  напустив на себя природную наглость,  отругал их  на чем свет стоит.
Они сомневались, ибо Ефрем не сходился с моим описанием и миниатюрой, кою им
вручил  Государь,  но  когда  он  полез из траншеи,  отдавая будто  приказы,
сомнения кончились...

     Александр и  Константин Павловичи  -- братья мои.  Мы  все  --  потомки
барона  фон  Шеллинга.  Они часто  пытались  убить меня,  но я  ни  разу  не
шевельнул даже  пальцем в  их  сторону.  (И  в конце концов,  - сие принесло
плоды.  Общество  пришло  к  мнению,  что мне  легче  довериться,  чем  моим
царственным кузенам --  они готовы  были  убить своего родственника, а  я --
нет. В итоге Империя перешла от "людей ненадежных" к "людям с Принципами".)
     С  Константином Бенкендорфом  у меня общий предок --  Карл  Бенкендорф.
Брат мой сколь угодно долго  мог интриговать  против меня, я знал о  сием  и
слегка  сему... противодействовал,  но...  Стоило  нам  прийти  к Власти,  я
приказал ему принять Кавказскую армию.
     Нет мелочей в  делах Династических. Я оставлю мое мнение о своем братце
глубоко при себе, но для публики... Неважно -- какой у меня младший брат. Он
--  Бенкендорф  и  сего  достаточно для того,  чтобы  он  получил  для  себя
крупнейшую  армию.  (А меж  нами,  девочками  --  и  слабейшую в техническом
оснащении.  Приди  моему  братцу  в  голову  --  какие фантазии, мои егеря с
кирасирами не дали б и шанса его плохо вооруженным казакам!)
     Так я поступал в  соответствии с моими же Принципами. А то, что все мои
недруги уже отошли в мир иной... Так вышло.

     Когда я вернулся с Войны, я первым делом отправился в Зимний.  Государь
тоже ждал этой  встречи. Он встретил меня на лестнице. Именно там, где я его
когда-то обидел!
     Я поднимался наверх, а он стоял и смотрел на меня, как наверно Дон Гуан
смотрел  на подходящего Командора.  И я  впервые подумал,  -  "Боже, как  он
состарился!" И поймал вдруг себя на мысли, что  думаю о человеке, пытавшемся
убить меня -- без злобы и ненависти. Но -- как о старшем, больном  и усталом
брате, Любившем меня. Пусть с досадой и завистью, но все-таки -- Любящем...
     Когда  мы  поравнялись, кузен, уставившись взглядом  в точку у подножия
длинной лестницы, вдруг произнес:
     - "Ты не хочешь убить меня? Почему? Сделай Милость..."
     Я  удивился такому началу.  Я  думал, что он  станет  все отрицать, иль
наоборот -  бросится мне  на грудь, признавая свою ошибку.  Но  он был сух и
спокоен.  И в то же время -- будто бы неживой.  Я  не знал,  что  ответить и
тут...  Будто  какое-то  просветление!  Будто  кто-то  мне  нашептал  -  что
случилось. За что он пытался убить меня и почему с ним творится этакое...
     И еще я вдруг понял, что мне должно  делать. Я обнял брата моего и тихо
сказал:
     - "Пойдем, нам  нужно поговорить. По семейному делу. Как брат с братом.
Без лишних ушей".
     Государь  вяло кивнул и я  вывез  его  в Петергоф. Мы  ехали  в царской
карете, а Петер с Андрисом ускакали вперед, чтоб все приготовить к приезду.
     Царь за дорогу ни разу не посмотрел на меня и казалось, что все ему  --
все равно. Если б я решился убить его в тот момент, он с радостью  принял бы
Смерть, как спасенье от всей его жуткой жизни.
     Я  вывел его прямо к фонтанам, которые включились ради него, и там, меж
веселых, журчащих струй, где никто не мог нас услыхать, сказал ему так:
     - "Я знаю, почему  ты хотел моей Смерти. Кочубей нашептал,  что я  стал
опасен для тебя  и  твоей дочери. Он сказал тебе,  что если ты  сделаешь его
фаворитом, он изменит имперский Закон и ты  передашь трон  юной  Нарышкиной.
Так?!"
     Кузен  вздрогнул  всем  телом  и будто опомнился. Взгляд его вновь стал
острым и цепким, пусть и тяжелым -- романовским. Он не ответил, но я увидал,
что ему не все равно, что я сейчас предложу.
     -  "Ты не  хочешь, чтоб я  стал царем.  Потому, что  мы --  не  кровные
родственники. Ты  не хочешь царем Nicola, потому что он -- туп, а его отец -
того хлеще.
     Хорошо.  Давай женим Nicola  на прусской Шарлотте. Тогда в ее  первенце
соединятся две Крови. Кровь  дома  твоего отца и дома твоей матери. А еще --
дома моего отца и дома моей матери.
     У тебя нет жизнеспособных детей, у меня -- сыновей. Раз  ни у тебя,  ни
меня  не  будет  Наследников,  давай  так,   чтоб  хоть  наши   дома   нашли
продолжение!"
     Государь  вздрогнул  всем  телом,  он   провел  рукой  по  лицу,  будто
отмахиваясь, а потом будто во сне прошептал:
     - "Кровь моего Отца и моей Матушки... Господи, да неужто это возможно?!
И твоего Отца и твоей Матушки...
     Но объясни... Почему? Почему ты сам не взял в жены Шарлотту? Я вынужден
был бы напасть на тебя, но у тебя столько денег..."
     - "Она  --  Наследница  Пруссии. А я --  еврей.  Мы будем  жить долго и
счастливо,  но когда-нибудь  в дурной миг  она назовет меня --  "жид"! Это в
крови у пруссаков. А я не прощу ее. Ни за что...
     Поэтому я и сыскал милую  женушку. Тихую,  мягкую, не ревнивую, чтоб  я
хоть дома мог отдохнуть от всех наших мерзостей... Ты меня понимаешь?"
     Государь судорожно закивал головой и во взгляде его впервые затеплилось
что-то доброе. Человеческое. Он с сочувствием прошептал:
     - "Ты тоже не мог жениться на той, на ком хочешь?"
     Я рассмеялся:
     -  "Нету  такой  страны,  где б дозволили брак  меж родными  сестрой  с
братом! А  раз я  не могу выбрать  той, без кого мне Жизнь  не  мила, какова
разница?!"
     Кузен жадно смотрел на меня, а пальцы  его сжались  так, будто цеплялся
он за соломинку. Ту соломинку -- меж Жизнью и Вечностью.
     Он  покачал головой  и с  мольбой в голосе,  будто хотел,  чтоб  я  его
разуверил, пробормотал:
     - "Грех...  Как вы могли... Сестра с братом -- какой Грех...  Почему  у
вас здоровая дочь?! Ведь такой Грех..."
     Я покачал головой и строго сказал:
     - "Мы поклялись перед Господом, что у нас -- разные батюшки. Это уже не
столь  сильный грех. И  потом -- мы  Любим друг друга. И не скрываем сего от
Бога  и Мира. А Бог  не может карать  за Любовь. Кара -- за Грех, да за Ложь
пред собою и прочими..."
     Царя отшатнуло. Руки его безвольно упали и он прошептал:
     - "Грех... Слабость...  Каков  Поступок  --  такова и  Привычка.  Какая
Привычка -- такой и Характер.  Какой  Характер -- такая Судьба. Судьба... Ты
-- Сильный. Вы оба -- сильные. Вот Господь и дал вам сильную, умную девочку.
     А я --  слаб. Всю жизнь мечтал о Нарышкиной, а женили меня... Потом я с
нею встречался. Тайно. Чтоб жена не пронюхала... Встречался и думал, что это
-- Грех! И у нас была девочка. И  мы ее  прятали от всего света, ибо боялись
огласки!!  А когда она  жаловалась на боли в головке, мы  говорили ей -- это
пустяк, это -- пройдет... А оно не прошло!!!
     Скажи, если Эрике плохо, ты часто зовешь к ней врача?!"
     - "Немедля. Лучшего. Моего личного. Ее дядю -- Боткина".
     Государь сокрушенно махнул:
     - "А я боялся...  Огласки. Скандала. Они говорят,  что водянка мозга --
неизлечима и с ними согласна Нарышкина.  А я киваю  и думаю, - если б я хоть
раз... Хоть когда-нибудь вызвал  к малышке врача! Моего  личного врача... Ну
что они знают -- обычные костоправы! А тут - Империя! Моя Империя...
     Господи, ну почему  я не  смог,  как  ты?! Неужто  они  б не спасли мою
доченьку?!"
     Он сел мешком  на край раковины Большого фонтана и  плакал навзрыд. А я
сел ближе к нему, обнял по-братски и произнес:
     - "Женим-ка мы  Nicola на Шарлотте.  Сойдутся Крови твоего отца и твоей
матушки. И появится маленький мальчик. Саша Романов.
     И ты сам выберешь ему нянюшек с мамушками. Сам дашь ему дядек и скажешь
-- чему  учить  маленького. И  станет он таким,  каким ты  хотел видеть Сашу
Романова.
     Только  не  этого, а иного... В той, иной  жизни... И  раз в его  жилах
будет Кровь  твоего отца  и твоей  матушки, Саша Романов проживет  всю жизнь
сызнова.  Добрее,  умнее,  честнее.  И  если  ты  все   сделаешь  правильно,
когда-нибудь  Саша  Романов женится на той, кто ему по  сердцу. Он сможет...
Честное слово.
     Хотя  б потому,  что  в  его  жилах будет  Кровь и  моего отца,  и моей
матушки.  И в душе я смогу  звать его -- Карл Бенкендорф. А Карл (Александр)
Бенкендорф всегда жил  по Чести и смел жить  с той, кто ему по сердцу. И  уж
по-крайней мере -- вовремя лечить своих девочек!"

     Прошли  годы. Через много  лет,  возвращаясь из Таганрога с  телом  Его
Величества, я был встречен моим Nicola. Он встретил нас на дороге  в столицу
с безумным ликом и диким криком:
     - "Ты обманул нас! Ты убил его! Знаешь ли ты, что моя матушка все глаза
выплакала по  своему первенцу!  Милорадович с Воиновым  мне все объяснили. Я
никогда  не стану Царем,  ибо корона не держится на  главе цареубийцы! Как я
мог тебе в этом довериться?"
     Я, не слезая с кобылы пред гарцующим Государем, сухо ответил:
     - "Раз ты  послал меня в Таганрог,  ты мне доверился.  А доверил ты мне
привезти - брата в столицу. Я не знаю, как это ты  себе представлял, но я --
везу  его. И со мной едут люди нашего злейшего врага  -- графа Ермолова. Они
не хуже меня знают, как умирал Государь.  Ни на мне, ни на тебе -- нет Крови
нашего  родственника. При  одном малом условии. Ты клялся,  что  не нарушишь
Законов  Императора  Павла.  Твой  первенец   Александр  станет  после  тебя
Государем Всея Руси Александром Романовым. С этим-то ты согласен?"
     Глаза Nicola округлились и он с ужасом стал креститься:
     - "Мой брат... Кончил с собой?!"
     - "Поговорим об этом позднее. Не при чужих..."

     Когда  мы  вернулись  в Санкт-Петербург,  все  было  готово  к  срочным
похоронам. Государя везли в наглухо заколоченном  гробу, да и к нему было не
подойти - настолько кругом стоял тяжкий дух.
     Гроб нужно было открыть к  отпеванию и  я просил присутствовать при сем
деле  лишь  близких покойного.  Кому  охота смотреть  на  червей, да  прочие
мерзости?
     Когда сбили  последние гвозди  и откинули крышку,  наша  родня  ахнула.
Гробовое  молчание затягивалось,  а  потом Королева-мать, судорожно  схватив
меня за руку и заглядывая мне в глаза, шепнула:
     - "Ты - самый хороший.  Ты первенец  моей  лучшей  подруги! Скажи  мне,
Сашенька... Я могу... Я могу молиться за упокой моего малыша? Или.."
     Я обнял, поцеловал любимую женщину моего дяди и тихо ответил:
     - "Вам, как матери, мы позволим остаться с прахом  на  ночь. Помолитесь
за него перед Господом, ибо лишь Господа можно молить о Спасении. Мы оставим
вас одну, а поможет  вам молиться  Божий инок.  Он принял схиму и отрекся от
мира сущего ради поста и молитвы. Сей старец у нас проездом, возможно больше
вы его не увидите. Но перед Богом клянусь, - все что случится с ним дальше -
будет лишь Божьей  Волей и  Милостью. Иль Карой.  Теперь все Богу  и от Бога
зависит".
     Говоря  так, я  подвел королеву-мать к  темному приделу  сего  мрачного
места. Мои егеря, лязгнув прикладами, пропустили нас в холодную сырую келью,
где под  лампадой и  огромным  распятием  молился  инок в  цепях  и  рубище.
Школьная  подруга моей матушки  застыла  над  ним,  как  изваяние,  а  потом
тихонько заплакала:
     - "Почему я  родила не всех вас от  Бенкендорфа?! Вы  хоть бы умерли  с
Честью  и  оружьем  в  руках,  но  не от пошлой  простуды..."  -  затем  она
обернулась ко мне, утерла слезы рукой и сухо сказала:
     - "Скажи им, чтоб на рассвете они меня выпустили".

     Еще через много лет какой-то иноземный  чудак как-то привязался ко мне.
Он, пользуясь тем, что мы в Вене и я не стану тут делать шум, сказал:
     -  "Ваша приязнь к Государыне  и  ее  первенцу наводит на всякие мысли!
Говорят, будущий Царь будет немного жид, - не так ли?!"
     Я только пожал плечами и громко ответил:
     - "Говорить могут, что вам угодно. Этим вы не испортите мнения  о вашей
стране. Некуда. Но раз уж нас слышат, - готов объясниться.
     Все вы тут в курсе, что в России случилась  смена Династии. И  мы стали
первой страной, где сие было без крови, Смуты и прочих напастей. А случилось
сие потому, что последний Царь прошлой Династии знал, что если не  этот, так
следующий Государь  будет с  кровью его отца и  его матушки. И  именно крови
своего отца и своей матушки он оставлял трон.  Именно с этим условием мы сей
трон приняли. И клялись в том фамильной Честью, да Именем!
     И не было у  нас Смуты, крови, иль Революции! Скажите за сие спасибо не
мне, но тому, кто поверил мне и моему Честному Слову!
     Назовите меня  потомком цыган, пиратов и отравителей, но не трожьте  вы
мою Честь своими буржуйскими  лапами! Раз  я обещал, что на  престол взойдет
Кровь  отца, поверившего Слову моему, и Кровь его матери --  так  будет!!! А
если нет, - меня бы давно Бог покарал!"

     Не так вышло  со всеми прочими. В день Бородина я дал слово  умирающему
Колесникову  и удочерил его дочь  -- Вареньку. Покривлю  душой,  сказав, что
относился к  ней  так же,  как и к моим  родным доченькам. Варя  Колесникова
скорее  вела  жизнь экономки,  иль  старшей  служанки  в доме моем. Не  хочу
оправдаться, но - одно дело Родная Кровь, а другое...
     Однажды к нам принесли посылку, на  коей  костькиной рукой была просьба
вскрыть ее "лично". (Что любопытно, - осталось так и невыясненным -- "лично"
КОМУ?  Заговорщики  потом  признавались,  что  должно  было  выйти -- "лично
Бенкендорфу", но то ли Костик забыл, то ли -- Совесть его замучила, он так и
не дописал предложение.)
     Если б сию коробку принесли часом позже, могла умереть Маргит и  кто-то
из девочек. Но так  вышло, что они пошли на прогулку и посылку приняла Варя.
Она-то в присутствии слуг развернула ее и подняла крышку. Внутри была бомба.
     Варе оторвало руку и  она умерла через полчаса, не  приходя в сознание.
Вместе с ней погибли еще трое слуг.
     Ужас же состоял в том, что сохранились остатки коробки, в коей принесли
бомбу. А что  у фон  Шеллингов, что у  Бенкендорфов издревле  заведено,  что
каждый из членов семьи  имел  собственный код  и  приметные знаки,  к