ыл  --  Бенкендорф, остзейский немец, родившийся в  Риге, и  в частных
беседах с "нацистами" не хуже их ругал русских.
     (А как  бы он уцелел в Риге, ведя себя по-другому? Любое иное отношение
"нашего" к  русским было б расценено как предательство! А я уже доложил, что
по  причине нашего "окружения",  в  Риге было полно  горячих голов,  готовых
"кончить с предателем".)
     Да, если бы дядя  мой  вышел и повинился,  история Российской  Империи,
Латвии, а скорей всего и -- Европы пошла бы совсем по-иному. Но...
     Бабушка  с  матушкой  долго   обсуждали  между  собой,  -  как  убедить
европейцев в том, что Россия и  Латвия подрались  по-крупному. И  тогда  две
дамы из дома фон Шеллингов  пригласили моего дядю и дали ему расписку в том,
что он -- Романов по Крови...
     Я не знаю, что думал дядя в те роковые минуты. Но рассказывают, что  он
было совершенно трезв, холоден и суров.
     Внезапно для всех он выстроил своих офицеров перед  зданием комендатуры
и сказал людям так:
     -  "Господа,  многие  здесь  -- рижане  и  я не  могу требовать  у  вас
сверх®естественного. Если вы  немедленно  подадите мне рапорты  о болезни, я
прикажу запереть больных.
     Здоровым  же  я приказываю готовить гарнизон  к серьезной  осаде.  Если
бунтовщики на что-то осмелятся -- стрелять без предупреждения. Мы -- русские
офицеры и не дадим местным смутьянам потачки.  Готовьтесь к осаде, братцы...
Подмога из Двинска будет лишь к ночи".
     (Больше половины  его офицеров сказались больными. Остальным с того дня
пришлось жить в казармах -- выходить в Ригу стало для них опасно для жизни.
     Но дядя мой с той самой минуты стал русским не только для Риги, но и --
для русских. На это и рассчитывали матушка с бабушкой.
     Рижанин Бенкендорф стал бы  на сторону Риги. Внук Петра Первого  и отец
возможных Романовых своей Честью обязан был в такую минуту стать русским.
     Лишь  ради этого -- ради  будущих  русских винтовок бабушка и дала дяде
расписку в том, что он -- внук Петра Первого...)

     А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело  дошло до
того, что весь  магистрат вышел на улицы, чтоб только не  допустить пролития
Крови.
     Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе --
их гешефты  зависели  от  дружбы  с  Россией.  Офицеры  из Вермахта  заперли
лифляндцев  в  казармах. Им  не нравились русские, но  на  срочном  собрании
видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.
     Англия  еще не  оправилась от  позора в Америке,  Пруссия (разожравшись
победами  Старого  Фрица)  трещала  по  швам,  как  раскормленный  боров,  а
Голландия стонала  под  галльской пятой.  Нам неоткуда было ждать  помощи, а
силами одних латышей ломаться с Россией -- дело неблагодарное...
     Вскоре так  получилось,  что у  стен рижского  гарнизона  остались лишь
латыши.  Темные,  бедные, обиженные тройным гнетом,  забитые мужики, которым
выпало  раз  в  жизни  счастье  покричать  на  господ,  побить  стекла,   да
поскандалить... (Матушка  на  панихиде  назвала сих простаков  -- "Священною
Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)
     Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"...
     Надо  сказать, что не все из сильных мира  сего покинули  сие  сборище.
Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что  дело --
нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой -- немедленно разойтись.
     Громче всех говорил  пастор Стурдз -- муж родной  тетки  моего отца  --
Карлиса.  (Жена  Стурдза доводилась  родной  сестрой  --  Вильме Уллманис  и
потомки его тоже звались в Риге "Турками".)
     Если  прочих  толпа  не  признала, к  словам  пастора  рьяные  лютеране
привыкли прислушиваться и...  начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни
казаков из Двинского гарнизона.
     Они  увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего
что-то на птичьем  для  них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ.
Тут один атаман (потом  об®ясняли, что он был с пьяных глаз) поднял коня  на
дыбы и  бросил его на священника. Тот, будучи пастором, лишь перекрестился в
ответ и был срублен первым же взмахом...
     Тут же  раздался всеобщий крик, -  люди  бросились на казаков, те стали
рубить... Это вошло в историю, как день "Рижской бойни".
     Когда матушка узнала о том, что произошло у казарм, она схватила меня в
охапку и побежала к отцу.
     Она догадывалась, что  казаки (такие же темные мужики, как и тот сброд,
что  болтался в тот миг у казарм) не смогут не "срубить пару пьяниц". Но то,
что  первым убьют  родного  дядю моего батюшки -- было  для нее потрясением.
(Вечером  того  дня она  призналась  отцу в том, что  "бойня"  была частично
подстроена. Тогда батюшка сухо поцеловал ее и просто ответил:
     -  "Это неважно.  Народ мой хотел  повод для Мести всем русским.  Мечта
наша осуществилась. Теперь у нас есть моральное Право убить столько русских,
сколько  мы  сможем. И  ради  этого  -- большое тебе спасибо.  Мой дядя тоже
благодарил бы тебя. Главное в том, что -- русские пролили Первую Кровь!")
     Так мой отец сказал ночью. Вечером же...

     По общим рассказам Карл  Уллманис был бледен,  как полотно. Он  стоял у
большого  стола, на  котором  женщины его дома уже  принялись  обмывать тело
пастора Стурдза, и... Ничего.
     Он стоял, будто спал наяву. К нему подходили  прочие латыши и клялись в
верности дому Уллманисов.  Ибо в Лифляндии до сих пор  в ходу обычаи Кровной
Мести.
     Латыши - разумный  народ и такие вещи кончались полюбовными сделками, -
в  самом прямом смысле этого слова. Убийца  казнился  своими же  родичами  и
кто-нибудь из его родни брал в жены кого-то из родни им убитого. Крови тогда
"перемешивались" и "успокаивались".
     Если б убийца был русским,  его  вздернули б, чтоб  "не сдавать своего"
рижскому магистрату. Латыши  б пошумели, но дело  на том бы и кончилось.  Но
убийца оказался казаком.
     Да не просто казаком, но атаманом из "низовых", а уроженцы Нижнего Дона
всегда  были  "белой  костью" в  казацкой  среде. Дело  стряслось  сразу  за
подавлением Пугачева на Волге и Яике. Добавить к сим рекам Дон, да Кубань --
просто немыслимо...
     Русские  в   своих  предпочтениях  решили  держаться   казаков.  Теперь
сторонники  дома  Уллманисов  клялись моему отцу в том,  что  будут  убивать
казаков  при первой возможности, когда бы и где бы их не увидели. А вместе с
казаками и -- вообще русских, ибо обычному латышу сложно знать разницу.
     Теперь встаньте  на место  матушки.  Она  -- рижская  градоначальница и
племянница  Государыни,  а тут собрались  почти  все "нацисты"  и по очереди
клянутся  убивать  русских без сна и  отдыха. (Заговорщицы желали "небольшой
потасовки"   и  думать  не  думали,  что  события  примут  столь  мрачный  и
необратимый характер!)
     Матушке  нужно  было как-то выкручиваться -- она  обещала тетке, что не
все мосты меж Россией  и  Ригой порушатся  в  одночасье. Так  что  она потом
говорила, что в эти минуты действовала скорей по наитию.
     Матушка сразу толкнула меня к моему отцу:
     - "Вот  твой родитель. Пусть он ведет тебя на мятеж против твоей родной
бабушки!"
     Говорят,  отец сразу опомнился. Он чуть  присел надо мной, обнял меня и
тихо шепнул (но так, чтоб все кругом слышали):
     - "Ты --  Бенкендорф. Не дело  тебе соваться  в Месть Уллманисов. Когда
твоего  прапрадеда против правил  убил  шведский король, русский царь принял
прадеда  твоего  и обещал  ему  дружбу  и  помощь.  Пока  руки Романовых  не
запятнаны  нашею Кровью, ты не смеешь идти против них без ущерба для Чести и
Бенкендорфов, и Уллманисов.
     Забери  свою мать и уходи, пока  не  узнал того, о  чем  обязан сказать
своей бабке -- Романовой".
     Все  зрители понимающе  закивали,  а  отец поманил  моего брата  -- Яна
Уллманиса со словами:
     -  "Встань рядом, маленький Уллманис,  и повторяй... Пока я жив, убийцы
моего деда умрут при встрече со мной".

     Сегодня  в Риге нет русских людей.  Говорят, неизвестные  сажают их  на
корабль и  вывозят  в  Залив.  Через  недельку они  всплывают уже в прусских
водах, а Пруссия -- вне моей компетенции. Но это -- не важно.
     Так уж повелось, что мои егеря  были и  остаются  главной огневой мощью
имперской армии. В  то же самое время  служба в  гусарах -- позор для всякой
уважающей себя русской семьи (причины я  доложу). Регулярной армии всегда не
хватало дворян в  легкую кавалерию.  Сей  недостаток  по сей день  покрывают
казаки.
     Теперь вообразите себе, что имперские егеря при  первом случае стреляют
в спину казакам, а те в любую минуту готовы обрушить сабли на егерей.  "День
бойни" привел  к  разделенью  имперских  армий. На  --  стремительную, но не
способную к прорыву, а только  к заваливанию врага горами своих трупов. И --
невероятно мощную,  умеющую взламывать  "неприступные" рубежи, но...  ужасно
медлительную.
     (В этом и есть отличье "горячего латыша" от "казацкой вольницы". Казаки
хороши на  словах, да в начале сражений.  Когда ж они  сыщут  конец на нашем
штыке,  итог  всегда за  варягом.  Судьба ж  что  Емельке  со Стенькой,  что
Кондрату с Игнатом -- который век падает решкой.)
     Опора Власти есть  Сила. А Сила  -- Армия. Две  армии --  две Силы, две
партии. И я расскажу, как извечный спор  славян,  да варягов опять  кончился
так же, как у Аскольда и Рюрика, иль Ярослава и Святополка.
     Мистика. Иль  правы те,  кто считает,  что вещи, народы и страны  имеют
свою Судьбу и сколько  бы  раз не  возникла какая-то  ситуация -- она всегда
решится так, как уже и решалась.
     Говорят,  германцам  (что  немцам,  что  --  шведам)  нельзя воевать  с
Русью-матушкой. Говорят,  что Россией  могут  править  только  германцы. Ибо
русский  солдат --  лучший солдат мироздания, а  вот русский царь  --  ровно
наоборот.
     Говорят, что в России нет и не будет добрых  дорог. Зато нет и не будет
скверных  дорог здесь  - в  Прибалтике. Ибо в  России  есть все, а у  нас --
только камни. Вы в сие верите? Я -- верю.

     Похороны павших  в той страшной  трагедии вылились в нечто особенное. Я
совершенно не помню  подробностей, но рассказывают,  что матушка шла впереди
похоронной процессии и  держала в руках  зажженную свечку,  а меня  с Дашкой
несли  вслед за  нею. На  кладбище  матушка  целовала погибших, а все кругом
плакали.
     Потом она хотела сказать надгробную речь, но тут закричали, что  она  -
женщина  и жена  убийцы всех  этих людей  и потому не  смеет  прощаться. Тут
возникла  заминка,  ибо члены  магистрата почуяли,  что  панихида  приобрела
характер  политический  и  антирусский,  а  речи,  какие бабушка  простила б
племяннице,  выйдут  боком для прочего. Так они препирались, пока  народ  не
утратил терпенье и какая-то латышская бабушка не крикнула по-латышски:
     - "Бенкендорфы издревле наши вожди и всегда говорили  в  таких случаях.
Пусть Бенкендорф скажет и на сей раз".
     Матушка рассказывала, что в  первый миг она не поняла, что латыши имеют
в  виду,  пока не увидала,  что  лица людей обращены в  мою сторону.  А я  -
четырехлетнее дитя - устал ото  всей этой  церемонии и играл  по рассказам с
какой-то веревочкой.
     Меня  поставили  на  пирамиду  из гробовых  крышек  и  просили  сказать
что-нибудь. Я сперва  не взял в толк, что хотят, а потом от обилья крестов и
распятий видно решил, что это какая-то служба на улице и прочел "Отче наш" и
"Верую". Представьте себе,  что при первых же  моих  словах все бросились на
колени и стали молиться, говоря: "Чудо, чудо!"
     Мой отец --  Карлис Уллманис  был ревностным лютеранином и  хотел, чтоб
все дети его выросли лютеранами. Поэтому он и выучил нас Писанию, как сумел.
Лютерово  учение  тем  и отлично от католичества,  что  католики  отправляют
службы на латыни, а мы - на родном языке. Вот латыш Карлис Уллманис и выучил
меня  - Александра Карла  фон Бенкендорфа  молитве на своем родном латышском
языке.  Но  рижане настолько  привыкли  к  тому,  что  бароны  говорят  лишь
по-немецки,  что  молитва  неразумного  мальчика  и   показалась  им  чудом,
ниспосланным Богом для ободрения в страшный час.
     Это был  холодный, ветреный день, - в начале осени в Риге  бывают такие
дни,  и свечи у многих  собравшихся  задувало.  Поэтому, когда матушка после
этой молитвы,  поднялась на  крышки гробов, прикрывая свечу от ветра руками,
это было - нормально. А матушка заговорила о том, что:
     "Господь дал нам  знак. И хорошо, что сегодня такая погода  - само Небо
скорбит  вместе с  нами. И хорошо,  что дует такой сильный Ветер - он быстро
сушит нам слезы. И хорошо, что в наших руках наши свечи - мы видим, как слаб
Божий Огонь перед лицом сего свирепого Ветра.
     Так дуй  же Ветер! Выдуй же Огонь из нашей  свечи! Ведь Ветер был и нет
его, а Огонь - остается.
     Ну, дуй же Северный Ветер! Вот Наш Огонь - Огонь победит Ветер!"
     С этими словами  матушка  вдруг  подняла  свою свечу вверх  и первый же
порыв ветра  едва не задул ее.  Все  ахнули, а потом кто-то крикнул: "Горит!
Горит!"
     И верно, - огонек матушкиной свечи превратился  в  тоненькую, мерцающую
ниточку  и все казалось, что ветер  вот-вот задует  его,  но огонек отчаянно
трепыхался и люди снова заговорили: "Чудо, чудо..."
     Тут  матушка  резко подняла свечу  к  самому небу и закричала  громовым
голосом:
     - "Дай знак Господи! Дай знак  нам,  детям  твоим", - вдруг тучи на миг
раздвинулись и на матушку упал ослепительный луч, и она прошептала  на целую
площадь -- "Огонь победит Ветер".
     С  этими словами она спрыгнула с крышек и, поцеловав ближнюю  погибшую,
приладила  свечу меж ее  мертвыми пальцами и велела  всех заколачивать.  Все
вспоминают, что свеча, прикрытая стенками гроба, сразу же загорелась ровным,
покойным светом. А люди заговорили:
     "Господь  подал нам  новый  знак - нас  ждет  Царствие Небесное.  Огонь
победит Ветер".

     Впрочем,  надобно  сделать  одно  добавление.  Когда  я  стал   немного
постарше, я  как-то  спросил,  почему  не приехала  комиссия из Синода, дабы
расследовать  все  эти  чудеса.  Матушка  долго  смотрела  на меня  ошалелым
образом, а затем  не то всхлипнула, не то задавила в себе смех и ушла в свою
комнату.  Вернувшись  оттуда,  она  передала  мне  письмо  с вензелями  моей
бабушки, датированное осенью того самого 1787 года.
     В  письме   было   много  всяких   банальностей   и  прочей  ерунды,  а
заканчивалось оно так:
     "Приезжай-ка  ко  мне,  милочка,  скучно  мне  тут  одной  -  никто  не
повеселит,  не позабавит. А помнишь, как ты представляла мне античных героев
в  трагедиях?  Лучше чем все мои девки - жаль, что так впустую  пропал  твой
сценический дар. Иль - не пропал?
     А помнишь какие ты делала фейерверки на праздник? А помнишь тот фокус с
"негасимой свечой", который ты мне как-то показывала?  Невероятно, что могут
сделать эти растворы селитры, серный порошок и этот - порошковый никель, или
как его там? Да, - НИКЕЛЬ. Любопытно - в немецком "Nick" - означает "черт".
     "Черт",  "сера",  "селитра" -  пахнет  самой дурною алхимией...  Сожгут
тебя, милочка, за твои художества, пить дать - сожгут.
     Ну,  да я на тебя  не  в обиде - успокоились латыши и Слава  Богу. Но в
другой  раз, - сама не  боишься - сына  пожалей. Хороший  у  тебя  лютеранин
растет в православной стране. Иль я опять что напутала?
     Приезжай, потолкуем, я тебя, гадючку, поругаю - не взыщи, но не выпорю.
Как строительство Курляндской линии крепостей?.."

     Лет  двадцать  меня  устраивало сие об®яснение, но вот пару  лет назад,
когда я  был в гостях в Москве у моего старого друга и однополчанина Герцена
(его  настоящее  имя Владимир Яковлев,-  не путайте  пожалуйста  этого героя
Войны с его беспутным племянничком - Сашкой: юный негодник просто пользуется
чужим псевдонимом и славой, а друг мой все просит меня, чтобы я не отправлял
паршивца  подышать целебным кедровым воздухом), я рассказал ему подробности.
(За вычетом Мести Уллманисов.) Герцен долго молчал, а потом изрек:
     -  "Да, пример,  надо признаться, - прелюбопытнейший.  Мы имеем  толпу,
можно  сказать -  народ, обиженный,  оскорбленный, жаждущий  мести.  Пролита
кровь невинных, но восстановить справедливость нет никакой возможности.
     Но возглавляет всю  эту толпу опытный манипулятор, настоящий трикстер -
в полном  европейском  значении  этого слова:  Член Прусской Академии  Наук,
бывшая воспитанница Иезуитского  пансиона, с детства  приученная к тому, что
"цель оправдывает средства" - любопытное сочетание. Да и выхода у нее нет, -
насколько я понял - строительство  Рижской  крепости еще  не закончено. Ваша
матушка просто не  может позволить,  чтоб рабочие спивались, иль вешались, -
ей нужно Чудо. И она идет на Преступление против Церкви и Веры.
     Если я  правильно понял Ваши рассказы, она была превосходным психологом
и  ей не составляло труда  настроить маленького ребенка прочесть  молитву, а
раз вы молились по-латышски, с этим - все ясно.
     Фокус   с   "негасимой   свечой"   известен  в  научной  литературе   с
шестнадцатого века,  так  что здесь тоже понятно. На высокие стенки гроба  с
молодой  девушкой  обратили  внимание  даже  простолюдины  и  тут  все  тоже
очевидно. Но вот луч света...
     Да, сей луч нечто особенное, - я понимаю, что день был ветрен и по небу
гнало  много туч.  Тучи шли  густо  -  практически  без  просветов, иначе  б
простолюдины,  а  в  них  гораздо больше здравого  смысла,  нежели  в  людях
образованных, не обратили внимания на один просвет большее, чем  на прочие и
не сочли его - Чудом.
     Знаете,    я    считаю    происшедшее     проявлением    "коллективного
бессознательного"  в  том  смысле,  в  каком  его  понимал  Кант,  или  даже
Бэконовских "даймонов Крови" и "Домашнего Очага".
     Мы  имеем  разгоряченную   толпу,  желающую  чуда,   талантливого,   не
краснейте,  друг  мой, - несомненно  талантливого  трикстера, разогревающего
толпу  чудесными  фокусами  и,   voila!  --  "коллективное  бессознательное"
нарушает  естественный  ход  вещей и мы имеем  проявление Господа нашего  --
Лучом Света.
     Нечто аналогичное происходит  в  миг исцелений  у целебных  источников,
скажем  -  в  Лурде.  Вы только  вдумайтесь,  -  дешевые  ярмарочные  трюки,
бесстыдное манипулирование темной толпой  и Явление Бога в самой лучшей  его
ипостаси - Любви. Как жемчужное зерно в куче навоза.
     Все равно что книжник колдует над своими ретортами, вызывая  нечистого,
а к нему против всех законов,  против  бесовских книг спускается Ангел.  Ибо
первопричина поисков беса - чиста. Да, неисповедимы пути Господни..."

     Вот я и перешел  к рассказу о моей собственной жизни. Теперь я расскажу
о моем следующем воспоминании.
     Меня разбудили крики в  доме  и топот множества ног.  На  улице  кто-то
истошно кричал и я слышал, как  десятки людей грохочут сапогами, а откуда-то
издалека - будто через подушку, что-то глухо бухает со стороны моря.
     Тут к нам в  детскую прибежали наша бонна  и  Костькина кормилица, меня
стали одевать, а грудного Костьку вместе с малолетней Дашкой понесли сразу в
церковь. Я был тогда мал и не понял речей, что детей в церкви не тронут.
     Меня  тоже хотели вести в церковь, но тут прибежала матушка, сказавшая,
что "рижане хотят  видеть Наследника в этот час". Я не знал, что она имеет в
виду, но тут отец  посадил  меня  на плечи и  я дико обрадовался.  Мне очень
любил кататься на его широком загривке - так приятно быть выше всех.
     Мы выбежали на  улицу, матушка по-мужски вскочила на коня (я до этого и
не  знал, что она  в Пансионе общества Иисуса  привыкла к верховой  езде  на
армейский манер), отец, не сняв меня с шеи, сел на другого, и мы понеслись к
южным воротам.
     Я мог бы многое напридумать про  то,  что  творилось вокруг, но  чест