локоть и
лихорадочно зашептал:
     -  "Ведь я по  глазам увидал -- в тебе горит сей Огонь! В тебе есть эта
Сила! Сделай же все -- наоборот. Я был  слишком молод, беден и жаждал денег,
Славы и долгой жизни!  И он дал мне все это -- слышишь ты  -- Дал! А  за это
просил только малость... Любви...
     Ты же знаешь, - с тех пор я получил все, но не умею  Любить! Сын мой --
идиот, жена... Так  передай  же  своим,  что... Я готов  возвратить  все  за
крупицу Любви! А ежели нет -- мне не нужно Бессмертие!"
     Я   весьма  растерялся  от  таких  слов.  Я  не  умею  разговаривать  с
возбудимыми и я сразу сказал:
     - "Я не могу  отнять у вас  Славы, иль Имени. Но обещаю, что сделаю все
от меня зависящее, чтоб страдания прекратились. Даю Вам Честное Слово!"
     Старик  сразу пришел в себя, глаза его  на минуту закрылись, а потом он
вдруг улыбнулся, схватился за грудь и с изумлением пробормотал:
     -  "Сердце...  Сердце  мне  прихватило.  Спасибо.  Мне теперь  вечность
служить вашему прадеду, а потом, конечно, и вам, когда вы смените его - там.
Внизу.  Но... Сердце  чуток прихватило.  Всю  жизнь  не болело  и вот --  на
тебе... Стало быть -- в тебе и вправду есть Сила".
     Он  резко тут  повернулся  и  пошел  от  меня. Затем, через  полчаса он
вернулся и подарил мне красочное  издание "Фауста", в коем  сам написал: "От
глупого старого Фауста -- правнуку Мефистофеля".
     Вскоре в Россию пришло известие, что восьмидесятилетний Гете неожиданно
расхворался и умер.  На смертном одре  он молол всякую чушь про меня и моего
прадеда и давал странные предсказания.
     Вроде  того, что прусский Абвер и мое Третье Управление  -- вещи  не от
мира сего,  а потому --  бессмертны. И еще он  говорил, что Господь -- малый
юнец в сравненьи  с "тем самым",  ибо Господь не спас  его  душу, а посланец
"того самого" в один миг дал ему "обрести мир".
     Поэтому-то у Мефистофеля лик моего прадеда.

     Я стал  рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка
привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.
     Я научился читать  года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за
вырезыванием буквиц  из матушкиных газет. Меня сразу же наказали,  - в таком
возрасте ножницы  -- не  игрушка. Когда  же пришла  домой  (из  лаборатории)
матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:
     - "Он из них пытался выложить слово".
     Матушка  изумилась, немного  обрадовалась и - не  поверила. Мне вернули
все  мои  буквицы  и просили  выложить  из  них  что-нибудь. Первым  словом,
получившимся у меня, было: "Mutti".
     Матушка, увидав это, обняла  меня, расплакалась и задушила  в об®ятиях.
Еще немножечко всхлипывая и утирая нос  кружевными платочками, она попросила
написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей  сестре Дашке был ровно
годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем
возрасте без  друзей --  совсем  туго.) Третьим же словом, выложенным мной в
этот вечер, было имя отца: "Karlis".
     Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на
всю жизнь заменило мне слово "фатер".  Когда я мог писать "Vatti", я уже так
не любил дядю, что...
     Говорят,  в  первый раз я  заступился  за матушку, когда мне  было  три
годика. Кристофер замахнулся  на мою маму  рукой и  я,  закрывая  собой  мою
матушку, бросился  на  него  с кинжалом.  Детским кинжалом.  Для  разрезанья
бумаги. Кристофер шлепнул  меня  легонечко по  лицу  и я полетел  от него на
десять метров с диким ревом и воем.
     Прежде  чем я встал, утер мои  слезы  и бросился во вторую атаку, дверь
отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко
дышал и с  него градом катил пот, - он за пару  минут пробежал много лестниц
на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...
     Рассказывают, что братья,  как два  петуха, долго кружились по комнате,
но  шпаги  так и  не  вытащили.  Затем дядя  мой выругался,  обозвал Карлиса
"мужиком", "рабом" и  "альфонсом", а потом  вышел из комнаты. Отец мой тогда
успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:
     -  "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон  может
плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"
     И я отвечал ему:
     - "Обещаю!"
     Случай  сей стерся из моей  памяти, но  по  сей  день  всех  поражает -
насколько  я легко  плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих
ран и болячек...

     Дядя  назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе  не  так.  По сей
день в Риге судят, да рядят  -- кто на  самом-то  деле правил Лифляндией все
эти годы.
     Матушка  моя проявила себя  прекрасной градоначальницей,  но  никто  не
может  об®ять   необ®ятного.  С  известного  времени  бабушка  стала  больше
интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с  головой  углубиться в
науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в  какой-то мере -- Лифляндией,
она переложила на Карла Уллманиса.
     Не женское дело -- управлять Государством. У  бабушки для того завелись
фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от  нее все полномочия,
за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта  и Биржи. Все остальное --
до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.
     Все немецкие  посты в магистрате отошли к  Бенкендорфам,  а латышские к
Уллманисам (отец мой, хоть и слыл  в Риге Турком, страшно любил всех кузенов
и родственников).  Нрава он был сурового.  К  его  услугам  были все воры  с
пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.
     Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и
все от этого только выиграли.
     Однажды  я  был  на заседании магистрата, наслушался  там  речей  наших
родственников  и, придя  домой, повторил  то, что услышал.  Моя старая бонна
хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.
     "Чтоб не бакланил на блатной  музыке".  Перевод  на русский  не слишком
удачен, но именно так сказал мне  отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы
хотели от потомственного пирата -- разбойника?
     Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на  кривую дорожку, получат
хорошее образование: я стану Лифляндским правителем,  Доротея -- чьей-нибудь
королевой,  а Озоль  --  наследует ювелирное  дело  Уллманисов. Волки  часто
растят  из  детей  примерных  овечек,  а  когда Природа  берет  свое  -- это
разбивает им сердце...
     Впрочем, весьма ненадолго. Увидав себя в своем  семени, отец наш быстро
утешился и  с известной поры гордился нашими самыми кровавыми подвигами.  Но
об этом чуть позже.

     Иные спрашивают, - что ж для науки сделала моя матушка? Верный ответ --
ничего. Иной, не менее верный -- без нее не было б русской военной науки. Не
суворовской "Науки  побеждать", но -- той  самой  науки, создавшей унитарный
патрон,  "вечный"  капсюль  с  гремучею  ртутью, знаменитую  на весь мир  --
винтовку,  оптические  прицелы  -- "Blau  Optik",  победившие  хроматическую
аберрацию,  призматические бинокли  с призмами из каменной соли,  "греческий
огонь"  древних,  или --  напалм для  брандскугелей... Все это и  первенство
России  в  кристаллографии,  термо-  и  газодинамике,  теории  травлений   и
металловедении, а  также химии органической, коллоидной  и физической  -- не
было бы возможно без моей матушки.
     В  то  же время я не могу назвать ее --  чистым ученым. В русском языке
слово  "Наука"  не  имеет  той самой двусмысленности,  присущей ему в языках
германских.  Английское  "Intelligence"  означает  не   только  "Ум",  но  и
"Разведку".  Немецкое  "Wissenschaft" --  лишь частный случай  гораздо более
общего  "Wissencraft",  включающего  в  себя  помимо  науки,  -  колдовство,
астрологию,  шпионаж и заплечных  дел мастерство. В  русском сему просто нет
соответствия, а перевод мог бы быть -- "получение сведений". Вот именно этим
и занялась моя матушка.
     В Европе начиналась Большая Война. Все  пытались куда-то бежать. А тут,
на краю Европы возникло вдруг государство, нарочно  оговорившие особые права
и  свободы  евреев. К нам хлынули  все евреи из разоренной  Европы. Согласно
"Neue Ordnung"  они  обязаны были стать торговцами, адвокатами, да врачами с
банкирами, но...

     Лучшей  армией  того  времени  была,  конечно же, -  прусская.  Так  уж
сложилось, что каждый восьмой офицер прусской армии к концу Семилетней войны
имел еврейскую Кровь.
     Ведь начинал  Старый Фриц под лозунгами "Терпимости" и многим еврейским
юношам  впервые открылась дорога  на военное поприще. Но к  описываемым мной
временам, ветра поменялись и теперь евреев с той же скоростью, как принимали
в прусскую армию -- ныне выкидывали из нее.
     А  куда  деваться военному  человеку?  Помирать с  голоду на  армейскую
пенсию, иль искать службы в любой другой армии. Но в латвийскую армию евреев
не принимали! Что ж делать?
     Матушка поступила в характерном для нее духе. С 1788 года матушка стала
рассылать военным евреям (в основном, - в Пруссию) предложения "послужить на
Благо Избранного народа".
     Еврей-офицер прибывал  к  моей матушке  и  они долго  беседовали.  Если
матушке  человек  чем-то  нравился,  ему предлагали  считаться  пруссаком  и
немцем,  а на сем основании зачисляли в Рижский конно-егерский. Если человек
после   этого   в   чем-нибудь   провинялся,   живо   находились  свидетели,
вспоминавшие, что его  выгоняли из Пруссии за еврейскую Кровь. И несчастного
сразу же выкидывали из полка.
     Так  создалась  знаменитая  "Жидовская Кавалерия",  -  самый  боевой  и
отчаянный  полк союзников.  Самый верный  и  преданный  моей  матушке.  Полк
исполнявший любые  матушкины приказы.  Полк  который  фактически был главной
полицейской силой в Лифляндии. А матушка числилась там -- полковником.
     Конечно же, находились такие, кому сии  порядки  пришлись не  по вкусу.
(Жиды весьма своевольны и на всякого среди нас -- не угодишь.) Они не желали
служить  моей  матушке.  Тогда их выгоняли со всех работ  и им оставалось --
заняться разбоем.
     А рижские банды,  как я уже  говорил, были в руках моего отца. И бывший
офицер, пройдя  тысячу проверок бандитов, на  торжественном посвящении его в
темный  мир  встречал  главного  "пахана"   (иль  "авторитета")   Лифляндии.
Баронессу Бенкендорф -- своею персоной.
     После того, как у несчастного  проходил первый шок,  матушка предлагала
ему закурить и  говорила, что ей нравится своеволие. В известных пределах. И
из сей комнаты в грязном  кабаке на  брегу Даугавы есть  только два  выхода:
через вот этот люк -- прямо в реку. Иль -- через эту дверь в матушкин Абвер.
К иным своевольным евреям, коим претят муштра, да  инструкции.  Работа будет
здесь в Риге, в Европе, или - в России. Все увидите, все повидаете...
     Выбор  за вами. Либо  вот этот люк -- прямо в полу,  либо  интересная и
опасная  жизнь  за гранью закона  с  порядками.  На благо  избранного  Богом
народа.   На  благо   простых   жидов   в   Вене   и   Лондоне,   Париже   и
Санкт-Петербурге... Почти все выбрали дверь.
     Матушка  сформировала  нешуточный  Абвер.  Самую  грозную  шпионскую  и
"ликвидационную" сеть во всем мире. Я,  создавая Третье Охранное Управление,
просто "унаследовал" все от моей матушки и не решился что-то менять.

     Помимо бывших простых офицеров, исполнявших в основном... "ликвидации",
костяк латвийского Абвера  составили  евреи  из  Абвера  прусского.  Главной
задачей  Абвера  было  не  уничтоженье  противника,  а  тщательный  поиск  в
разоренной Европе  всех дельных ученых, их данных, приборов и библиотек. Все
это  свозилось  к нам  в  Дерпт и  с русской  помощью превращалось  в  новые
лаборатории, технологии, да научные инструменты.
     Кто-то не желал  приезжать,  или делиться секретами. Тогда  их  секреты
покупали,  выведывали,  иль просто  выкрадывали. Если  нельзя  было выкрасть
секрет, крали  прямо  ученого. Привозили  болезного  в  Дерпт и  там он либо
работал на благо Империи, либо...
     Однажды   матушкины   палачи  не  решились  казнить   одного   молодого
профессора. Он был  очень  талантлив,  хоть  и  католик. И  он был  чересчур
вольтерьянец.
     При виде матушки он заорал, что это -- агония всех монархий и что бы мы
тут ни делали,  будущее  принадлежит простому народу. Тогда матушка пожевала
губами и сухо спросила его:
     - "Скажите мне, ведь вы -- немец?"
     Тот растерялся, но отвечал:
     - "Да. Но все люди мне -- Братья!"
     - "Если мы вас отпустим,  что вы станете делать? Готовы ли вы клясться,
что не станете помогать якобинцам?"
     Юноша с достоинством отвечал:
     - "Я -- якобинец".
     Тогда матушка с таким же достоинством об®явила:
     - "А я -- монархистка. И якобинцы рубят головы малых, невинных детей на
своих гильотинах.  И вы только что обещали,  что  убьете моих сына  и дочку,
коль  я  вас  помилую.  Ради   вашего  блага  --  готовы  ли  вы  порвать  с
якобинством?"
     Гениальный профессор из Кельна хрипло сказал:
     - "Не смею идти против моих убеждений..."
     На что матушка приказала:
     - "Убейте его. Это -- Война. Мне очень  жаль. Но  научное превосходство
достигается не только плюсом у нас. Минус у них -- тоже неплохо. На будущее,
- не отвлекайте меня по сим  поводам.  Раз человек считает себя якобинцем, я
слишком уважаю его, чтоб разубеждать. Таких сразу -- в расход".
     Так создавалась  наука  Империи. Кто был не с нами,  тот был  -- против
нас.

     История  эта  на  том не закончилась.  Многие из  ученых,  собранных  в
Дерпте, узнав о таком разговоре и казни, об®явили что-то подобное забастовке
и матушке пришлось об®ясняться.
     Ученых собрали в  торжественной  зале Дерптского  Университета и  к ним
пришла  моя матушка,  которая привела за руку меня -- сына  трех с половиною
лет. Я этого нисколько не помню, но, по рассказам, матушка вывела меня перед
обществом и спросила при всех:
     - "Кто ты? Кто ты -- по своей Нации?"
     Я, наверное, уже знал,  что  только немцам позволено  служить в армии и
заниматься естественными  науками.  Поэтому  я  слегка  напугался  и,  чуток
оробев, отвечал:
     - "Я ж -- немец! Ты что -- забыла?"
     Тогда  матушка обернулась к  прочим присутствующим и, показав  на меня,
хрипло спросила:
     - "А вы, господа, не забыли, что все вы здесь -- немцы?"
     Ученые стали сразу же  переглядываться. Матушка не решилась идти против
"Neue Ordnung" и никогда не привозила в Дерпт кого-нибудь без капли немецкой
Крови в их жилах. Так что все ученые Дерпта были лишь немцами.
     Они весьма смутились и озадачились столь странным началом, а матушка их
спросила:
     - "Много ли среди вас якобинцев?"
     Двое-трое   из   молодых   решительно   подняли   руки,  прочие   сразу
насторожились, но матушка рассмеялась в ответ:
     - "Нет, братцы мои  -- какие же вы якобинцы?! Вы работаете  здесь  -  в
Дерпте  на  крупнейшую и отсталейшую из европейских  монархий. Вы  живете  в
оплоте  самой  ядреной реакции, какую  только можно придумать в  современной
политике. И знаете почему?
     Потому что  вы  -- немцы. А  якобинцы -- французы. И эти самые якобинцы
вырезают нас -- немцев, где только получится. Так при чем здесь политика?
     Давайте называть вещи нормальными именами. В грядущей Войне -- ни грана
политики.  Просто  французы,  да поляки  с  испанцами, да итальянцами  будут
вырезать германские  племена, где  только смогут.  А  мы здесь  работаем для
того, чтобы после нашей Победы немцы смогли звать себя немцами...
     Доложу откровенно  -- я  ненавижу Пруссию и ее  гнилую монархию. В иную
эпоху, иль  иные условия я сама стала бы якобинкою.  Но сегодня  речь лишь о
том, чтоб уцелела Германия с ее культурой, народом, песнями и традицией... А
якобинцы,  прикрываясь   политикой,  хотят   это  все  уничтожить  во  славу
галльского петуха!
     Так я еще раз  вас спрашиваю  -- кто из  вас якобинец? Кто хочет,  чтоб
галльский хам ставил  свою гильотину  на  площади  Кельна, иль  смывал с рук
невинную  кровь в  источниках  Бадена,  иль  ржал  над  нашим  искусством  в
картинных  галереях  нашего  Дрездена?!  Кто  из вас якобинец настолько, что
желает зла нашей с вами Германии?!"
     Давешние бунтовщики, как один, растерялись и сразу усовестились. Кто-то
встал было с кресел и с поклонами  пошел приложиться к руке моей матушки, но
она еще не закончила. Она еле слышно прошелестела:
     -  "Я ненавижу  гадкую Пруссию... Она отняла у  меня мою  матушку...  Я
ненавижу Железного Фрица... Это  мясник и убийца, у коего  руки  по локоть в
крови... Но в  одном я считаю -- он прав.  Мы -- немцы и  для  нас  Германия
должна быть -- превыше всего!
     Ради  нашей  с  вами  Германии я  готова  казнить  хоть тысячу  мерзких
изменников, какими бы видными учеными  они  ни  были... И я казнила бы этого
гада еще раз! И десять раз кряду!
     Если ты -- немец, не смей работать на врагов нашей Родины! И вы тоже --
не смейте! Или и вам тоже -- не поздоровится!
     Deutschland -- uber Alles!"
     И все давешние  бунтовщики вскочили  со  своих кресел  и как по команде
стали скандировать:
     - "Дойчланд -- юбер -- Аллес! Дойчланд -- юбер -- аллес! Deutschland --
uber - Alles!"
     Они кричали  сие,  пока не охрипли. А, охрипнув,  стали  обниматься все
вместе, целоваться и плакать, говоря:
     - "Мы спасем нашу  Родину! Нету значения  якобинцы мы, иль  монархисты,
когда враг у наших ворот! Германия -- прежде всего!"
     С того самого дня любой немец, не желавший работать на благо Победы над
лягушами, казнился в  Университете без участия моей матушки. А ученые Дерпта
поголовно стали "нацистами".

     Здесь  возникает законный вопрос: кем же была  моя матушка? Немкой, или
еврейкой? Перед кем она ломала комедию -- перед теми, или другими?  Я думаю,
что  как всякая полукровка -- она была искренна и в том, и в  другом случае.
Она всегда была немножко  еврейкой и  ровно столько же немкой. Равно как и я
-- в той же мере как немец, так и еврей, или -- латыш.
     Я,  конечно, меньше  ингуш,  или, скажем --  швейцарец.  Ибо  я вырос в
немецкой  провинции,  учился у  реббе,  а играл  с маленькими латышами.  И я
теперь не могу вычленить одно от  другого... Лично мне кажется, что я больше
-- немец.
     Ибо я могу плакать над строками Гете и Гейне, в то время как творчество
евреев не-немецкого  корня  оставляет  меня  безучастным,  ровно  как  и  --
латышская народная песня. И поэтому я больше -- немец.
     Матушке в Пруссии шибко внушили, что она ныне -- еврейка. И с той самой
поры моя матушка приняла к  сердцу боль и обиды любого еврея со всей Европы.
Где можно  -  она  помогала деньгами,  когда было  нужно -  она протестовала
против убийств и погромов, если возможно -- наши  парни  из  Абвера вывозили
несчастных к нам в Ригу.
     Вскоре все евреи  Европы стали числить  ее своею Царицей  и в еврейском
народе пошел слух, что ее  сын должен стать  Еврейским Царем  и долгожданным
Мессией. Все это так.
     Но  я пару  раз  замечал,  как  немного  брезгливо  она  пожимала  руки
еврейским банкирам и порою шептала мне на ухо:
     - "Господи, с какой мразью нам приходится иметь дело!  Наворовали денег
и думают теперь, что я с ними  должна целоваться! А за душою ни Совести и ни
Чести!
     Господи,  почему среди  наших  братьев нет Благородных?!  Наверно,  все
лучшие  наши -- спят вечным сном под стенами  Храма,  - убитые  римлянами...
Купила же себе жизнь - одна только мразь... А это -- ее потомство".
     Я всегда чувствовал, что в эти минуты в ней говорит немецкая половинка.
И чем старше я  становился,  тем все явственней  для  меня  было  видно, что
еврейской  Крови в моей матушке -- только четверть и не может она бороться с
Кровью потомственных лютеран -- гонителей и притеснителей жидовского семен