инляндии осталась лишь  моя  "Amis", а  в
России -- один "Великий Восток". Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы
и  Польша остались вне  моей компетенции и  католики  там резвились вовсю. К
примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций -- иной раз,
- прямо с улицы.
     Но Ложи сии  --  просто  микроскопические,  грызущиеся меж  собой и  не
имеющие реальной силы ни  в Империи, ни -- за границей. Так что и смысла там
состоять -- нет никакого. А посему для нас с "Великом Востоком" их  как бы и
нет.  Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства  Вольных  Каменщиков...
Это  лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для  нас же  --
все очень конкретно.
     Как  бы  там ни  было,  общество  жаждало  крови и  сие сочинение  чуть
успокоило  страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь
доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие  верили, что отказ от
участия  в  подавленьи  Восстания -- позиция человека и  скрытое  сочувствие
Польше.  (Вплоть  до  сожжения  русских  священников вся "латвийская" партия
сочувствовала полякам,  ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, - это
Россия  в  1829  году  нарушила  Договор  1815  года  "Об учреждении Царства
Польского" изданием нового Свода Законов Российской Империи.)
     А "Клеветникам" все расставили по местам -- с той поры и до выстрела на
Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.
     Если  бы  Государь на  сем  вечере  не изволил напропалую ухаживать  за
обворожительной  Натали,  многие  бы из  нас затеяли  б над сим перевертышем
любую проказу.
     Впрочем, тут  нас позвали  к  столу, и у  меня  возникла  надежда,  что
неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный
отсутствием  чужих глаз, развеселился сверх всякой  меры и предложил "занять
места  какие угодно" и  сам подал  пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с
"первой красавицей".
     Мы  все были  в шоке.  Чтобы как-то  сгладить неловкость,  и  обиду для
Государыни, причиной коей полагаю "Клико", я в шутку сказал:
     -  "Когда Государь желает предстать  перед нами  поэтом, поэту прилично
царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда - во главу".
     Многие перевели дух (на Руси испокон веку во главу стола сажали шутов),
но тут все испортила Государыня. Она сказала:
     -  "Нет,  не пойдет. Мы собрались в доме троюродного брата моего и если
тот,  кому должно возглавить собрание, отказывается от Чести, я считаю, нет,
я настаиваю, чтоб Герцог Латвийский занял место Господина Всея Руси".
     Фраза  прозвучала  более  чем  двусмысленно,  и  Государь даже  на  миг
побагровел,  бросив  на  меня  не самый дружеский взгляд.  Многие не  знают,
почему Государь  так болезненно относится к шуткам,  затрагивающим  имя  мое
вкупе с именем Государыни. Не  знают и,  забавы  ради, подтрунивают над  сей
чувствительностью Nicola.
     Проблема  же  не  во  мне,  но  статуте  "Латвийского  Герцогства",  не
признанного  Россией, но  существующего для протестантской Европы. Вплоть до
того, что на Венском конгрессе Англия с Пруссией "особо оговорили латвийской
вопрос", а в 1816 году заключили с моей матушкой договор, согласно  которому
"обязывались оказать военную помощь в случае русской агрессии".
     Ее  Величество  --  урожденная  Гогенцоллерн  и  моя троюродная сестра.
Поэтому  она любит где  надо  и  где не надо пнуть  мужа  сией  исторической
пакостью.  Nicola --  мой  двоюродный  брат  и  не  сомневается в  моей  ему
верности, но вечно заводится от таких слов. Политика -- мать ее так.
     В  другой раз Государыня  не  решилась бы  на  очередную  семейную бурю
(вплоть до выведения  прусских и русских частей к общим границам), но на сей
раз ее уж очень обидел мужнин поступок. В нашем кругу у всех есть любовницы,
но не ухаживают же за ней при законной супруге!
     Особенно ж всех взбесила позиция Пушкина и его шлюшки. Если кто пьян  и
забылся, достаточно мужу поманить жену пальцем и... "друг" обязан знать свое
место.  Пусть даже  он  --  Самодержец  Всея  Руси.  Или  назавтра  мы  -  в
фараонстве, иль еще худшей сатрапии! Ибо в  другой раз  речь  пойдет о наших
супругах и -- нашей Чести...
     Этот же ... сидел  с блаженным лицом и делал вид, что скандал  ни капли
его не касается. Что взять  с "порчака"?! А у  всех нас сразу  заныли старые
раны, - это  в обычной семье бьют посуду, а этакие супруги лупят  друг друга
полками... Нашими, мать ... , полками.
     Да ладно б если  с  галлами, да бритонами --  тех  не жалко, а в  нашем
кругу у  двух из троих  немецкой крови  больше  чем русской... И  лезть  под
братнюю пулю из-за Государевой шлюшки -- лично мне, - ну никак не хотелось.
     А эта?! Ну сказала бы своему обожателю, что сие -- неприлично. Иль хотя
б  поклонилась Ее Величеству, - мол, я бы рада уйти, но не смею перечить Его
Величеству. Нет же! Сидела и радовалась, что в центре внимания! Шлюха, она и
есть шлюха... А нам из-за таких вот  -- в штыковую, ежели что. (Ведь дело не
только  в семейных-то  склоках -- меж нами  с пруссаками  вопрос  о польской
границе, о торговых квотах, да сборах, о статусе Мемеля... -- да  тут на три
войны хватит!)
     В общем, не вовремя затеялся сей разговор, ох, как не вовремя!

     А у Государя уж  лицо багровеет,  да шея у  воротничка  аж  надулась --
вот-вот заорет, что завтра же  пострижет Ее  Величество в монастырь! (И  что
мне тогда делать? Вести полк егерей -- отбивать родную кузину? Не  поведу --
прощай Честь, ибо это - сестра  моя. Поведу -- замараю Честь Мятежом  против
брата. Куда ни кинь -- все клин.)
     Она ж, по обыкновению, будет стонать, что немедленно уезжает и забирает
Наследников. Государь в крик, - "сыновей не отдам".  А как  не  отдать, если
прусский  король  сразу в амбицию -- "моих племяшей томят в русской тюрьме"!
Затем "хох", "зиг хайль" и  "руссиш швайн". И прусские  гренадеры на марше к
нашим границам... А во главе гренадеров -- свекор моей старшенькой...
     Мы с  ним сдружились в феврале  1813-го.  В  Берлине. Француз превратил
город в настоящую крепость, и нам  пришлось его брать. Я там больше половины
людей  положил...Свату пришлось еще хуже -- он был  с  "фольксштурмистами" -
вчерашними штатскими.
     По  сей день помню вкус водки, какую мы пили из котелка на ступенях  их
Канцелярии. Кругом шла стрельба, что-то горело, да рушилось,  а мы поставили
водку в снег, и обнимались, да  тискались,  как два  мужеложца.  Когда стало
тише и окруженные подняли лапки, мы узнали, что у меня в пеленочках дочь,  а
у него -- малый сынок...
     С той поры много  лет  утекло  и  наш союз с  Гинденбургами уже явление
политическое, но сдается мне, что сват  помнит  ту водку  и тот котелок... Я
знаю сколько причин к драке с Пруссией, но не  вижу единой, чтоб мне воевать
с моим сватом.
     Мир в  Европе  стоит, пока  не  вымерли  генералы  Войны.  Пока живы я,
Витгенштейн, Гинденбург, да "милый Артур" -- герцог Веллингтон.
     А Государь, да прусский король в сем  не  участвовали.  Вот  и охота им
строить из себя Цезарей  с Ганнибалами.  Что  один, что другой  -- шпак,  не
нюхавший пороху.
     И вот сии недоросли погонят нас на войну. Стрелять сват в свата. А ведь
придется...

     Спас нас всех Нессельрод. Он юлой подлетел то к Его Величеству, то к Ее
Величеству, всех успокоил,  всем больное место лизнул, а  потом  выскочил на
средину и говорит:
     - "У меня есть идея! Раз  Государь не хочет на свое место -- пусть так.
Раз наш Хозяин не хочет на место кузена -- прекрасно. И раз Государыня хочет
к кузену -- все просто.  Пусть Ее  Величество сядет к Бенкендорфу, а я готов
сидеть  с  госпожой  Бенкендорф.  Стулья же  во главе  стола -- посвятим  их
Господу нашему и Божьей Матери и будет нам всем благодать!"
     Все  страшно обрадовались,  стали  двигаться  и  пересаживаться  и  так
получилось,  что  прибора одного  не  хватило.  И  прежде  чем  кто-то успел
что-либо предложить, Ее Величество сказала по-русски:
     - "Ступай, братец, на кюхен. Там тепье  все готоф. Тепья позофут, когда
срок".
     Она сказала сие, обращаясь к нашему рифмоплету. Вообще-то кузина хорошо
знала русский, но ее просто взбесило  неумение Пушкина  говорить по-немецки.
Пару раз она о  чем-то спросила поэта, тот не сумел слова связать, почему-то
переходя  на  французский. Лягушачье же  наречие в нашем  кругу  --  с Войны
признак дурного тона. К тому  ж Государыня долго была в лягушачьем плену и с
той поры любое галльское слово принимает как личное оскорбление.
     Все наложилось  одно на  другое...  Зал грохнул.  Каюсь,  смеялся  и я.
Смеялся я оттого, что  не надо мне мучиться за кого быть -- Государыню,  иль
Государя,  не  надо мчаться  в  полки, да  марать очередную духовную,  да не
маяться  мне  на марше  о том,  что дочки не выданы,  а  война с Пруссией...
Найдут ли после такой они себе партию?
     После 1812-го две трети  дворянок в монастырь подались... Вот и смеялся
я, как последний дурак. И не стыжусь.
     Пушкина вывели.

     Вскоре  после  первой  перемены  блюд  Государь  пожелал "развеяться на
стишатах".
     Пушкин прочел "Моцарта и Сальери" под копченую стерлядь в белом вине  и
раков в сметанном соусе.  Шум стоял такой, что даже  нам с Государыней, а мы
сидели к чтецу ближе  всех, едва было слышно, а что  слыхал Государь, сидя в
той стороне стола - Бог весть. Впрочем, ему  все понравилось, ибо всю дорогу
он  комментировал  пьесу  на  ухо Пушкиной, а та  всеми силами старалась  не
прыснуть от его шуток на сцене отравления Моцарта.
     Мне  же, к примеру, очень  понравилось.  Да и  Ее  Величество,  которая
сперва была так шокирована поведением Государя с его новой шлюхой, увлеклась
сей великой трагедией, и подала пример к бурным аплодисментам.
     Я  был  настолько рад  успеху Александра  Сергеевича, что считал  вечер
несомненно  удачным.  Ведь сама идея  пригласить Пушкиных  имела смыслом  не
только  угодить  Государю,  но  и  предотвратить  очередную   ссылку  поэта,
подготовленную Августейшим  семейством. Государь желал спровадить  докучного
мужа,  Государыня  думала, что  у его жены достаточно Чести, чтоб не быть на
балах в отсутствие мужа. (Государыня ошибалась -- мадам Пушкина даже  родила
двух  детей  в  отсутствие  мужа,  -  долговязого,  белокурого,  сероглазого
Сашеньку и столь же белокурую и сероглазую Натали. При том, что сама Пушкина
была кареглазой шатенкой, а Пушкин -- догадайтесь с  трех раз. Общество было
просто шокировано!)
     Ах, если  бы  Пушкин  чаще  прислушивался  к  словам,  а  еще  лучше  -
интонациям Государыни! Не знаю, удалось  ли бы  мне спасти его от судьбы, но
от материальных  трудностей он  избавился б наверняка... Государыне  вправду
понравилась его пьеска, ведь Ее Величество в душе необычайно сентиментальна,
и всем своим видом она уже выказала свою благосклонность, но тут...
     Государыня собиралась уже  уезжать  и даже предложила Пушкиным  место в
третьей карете, и сам Пушкин тоже было оделся,  но тут Государь  примчался в
очередном туре мазурки, и, не переставая кружить Натали, закричал:
     - "Браво, Пушкин, мы поставим вашу трагедию  в Мариинском! Останьтесь и
после танцев мы обсудим актеров и декорации".
     Я стал делать знаки - уезжайте! Уезжайте немедленно! Скажите, что у вас
болит зуб. Скажите, что у жены на заднице чирей. Скажите, что хотите, только
- уезжайте!
     Черт бы побрал всех этих поэтов... Стоит сказать  им, что  они - вторые
Гомеры и все...
     Лицо Пушкина расплылось от удовольствия, он  передал слуге  уже готовую
шубу жены и сам стал раздеваться. Его Величество, не прекращая танца, унесся
с Пушкиной по паркету Бог знает куда, а Государыня...
     Только я, ее  кузен, профессиональный жандарм,  смог бы заметить эти на
миг проявившиеся  желваки, этот  чуть искоса и исподлобья брошенный  взгляд,
эти  побелелые следы ногтей  на  ладони, когда  она протянула  мне руку  для
прощального поцелуя. И только я, сын своей матери - урожденной баронессы фон
Шеллинг смог понять скрытый смысл реплики моей кузины:
     - "Поздравляю  Вас,  Пушкин. Я  слыхала,  мой  муж готов поставить вашу
вещичку... Мило. Весьма любопытно. Желаю удачи".
     Пушкин не  понял  немецкой  фразы  и  рассыпался в благодарностях,  а я
закрыл  глаза  и докончил  речь Ее Величества так,  как  это бы  сделала моя
матушка - "Она теперь тебе пригодится".

     Что ж... Пушкин  выказал  себя идиотом. Когда  кузина  уехала,  я хотел
подойти к нему и об®яснить, что ему теперь не выбраться из  долгов, а пьеска
его теперь - тьфу, а не пьеска. Но он бы  так счастлив, что у меня просто не
хватило духу сказать  ему,  что  теперь, после этих  слов Государыни на  его
спектакль придут только круглые  дураки,  да нищие. И  первые  весьма  скоро
станут вторыми,  если  вздумают тягаться с Империей кошельками.  (Государь в
реальности -- нищ, как церковная  крыса.  Все, что есть  в доме Романовых --
приданое Государыни, да свадебные подарки невесте от моей матушки.)
     Впрочем, Пушкины из самых бедных фамилий и поэт мог и  не знать, каковы
законы больших денег.  Так что  после  уезда Государыни мне  стало так  жаль
Пушкина,  что  я даже  предложил ему выпить со  мной. Во  время всего нашего
разговора  он  все  тянул  шею  и  пытался  высмотреть  благоверную  в  гуще
танцующих. Куда там... Там уже начались жмурки...
     Я плохо  помню, о чем мы с ним  говорили. Я  рассказывал ему истории из
моей жизни и о том, что Сальери его  -  пошлый дурак и чистый куренок против
настоящих злодеев, вроде моей родни. С обеих сторон. Еще я сказал ему, что в
восторге от  его  пьесы, если бы не  одно "но". Бомарше,  которого  я  числю
гением, и вправду - убийца. Хотя бы потому, что долго возглавлял "английский
отдел" французской разведки,  а  у такого человека руки  не могут не быть по
локоть в крови.
     Да и что такое "злодейство"?  Могут  ли  действия, совершенные во благо
Империи, считаться "злодейскими"?
     Мы заспорили, и я, по причине чересчур много выпитого, припомнил многое
из  того, о чем,  как  мне казалось, забыл многие годы  назад. Пушкин слушал
меня, раскрыв рот, а потом не выдержал и сказал:
     - "Александр Христофорович, да поймите же вы, - это надобно рассказать.
Это - подлинная история Государства Российского! Хотите... Хотите, я  напишу
с ваших слов книжку?"
     Помню, как тут же я протрезвел и ответил:
     -  "Дурак ты...  Думай, что говоришь. Это мне, - Бенкендорфу, сойдут  с
рук такие истории. Я же ведь им кузен... А ТЫ - кто?"
     Пушкин обиженно замолчал, поморгал, да на том дело и кончилось. А  ведь
я  и  вправду  загорелся  уж  написать,  но...  Дела.  Шпионы,  преступники,
вольнодумцы, да якобинцы... И закрутилось.

        x x x

     Я пишу эти строки сегодня - 4 октября 1841 года. Полчаса назад от  меня
ушел мой личный врач и кузен  - Саша Боткин. Мы  с  ним выпили и  расставили
точки над "i": второй инфаркт -- последний  звонок, о  третьем я  даже  и не
узнаю. Сперва  он  все стращал меня всякими ужасами,  а потом  махнул рукой,
выпил водки и произнес:
     - "Ни в чем себе не отказывай, -  сердце изношено до  предела, остается
уповать только на Волю Божию. Год, от силы - два. Ты никогда не  слушал моих
советов,  не  слушай и  теперь: пей, гуляй, делай,  что хочешь,  -  медицина
бессильна", - а  потом вышел, и я услыхал, как за дверью тонко заплакала моя
Маргит. Стало быть, - все...
     Знаете,  на моем последнем дне рождения жандармы преподнесли  мне в дар
томик сказок Андерсена, и Дубельт торжественно произнес:
     -  "В Китае все  жители - китайцы. Даже сам Император  - китаец",  -  а
потом  с  ехидной усмешкой добавил, - "А в России  все -  русские. Даже  сам
Бенкендорф - русский!"
     Общий  смех  был воистину гомерическим, и я  так  растерялся, что  даже
отобрал книжку  у Дубельта и заглянул туда.  Сказка называлась "Соловей" и в
ней не было ни слова про меня и Россию.
     Зато было там о другом... В дни моего инфаркта я воочию видел всех тех,
с кем меня сводила моя бурная судьба.  Одни стояли по одну сторону кровати и
рассказывали о том, что я сделал хорошего. Другие же шептались о моих дурных
делах. И их было - больше... Или, по крайней мере, - их голоса были громче.
     Очень  тяжело признавать, что  в  Империи кто-то меня  не любит.  Когда
умирала  матушка,  она не  просила меня  ни  о чем,  но  я знал последнее ее
желание. И пригнал целый корабль с освященной  землей -- прямо из Палестины.
Матушка дождалась и была счастлива знать, что упокоится не в трефной земле.
     Но дальше были проблемы  -- Рижский  архиепископ  об®яснял мне, что  не
против  захоронения  --  хоть в  Домском соборе, но мою землю на лютеранское
кладбище  он не допустит. Против захоронения  в  нашем же кладбище были  все
члены Ложи и даже -- Учителя. Средь латышей могли быть неверные мысли.
     Тогда  я насыпал  холм "освященной земли"  в  моем Вассерфаллене  и там
воздвиг  усыпальницу. Когда в 1837 году у  меня был первый инфаркт, я послал
корабль за землей для себя. Меня остановил Миша  Сперанский. Самый мудрый из
всех моих родственников сел рядом с моею постелью и спросил у меня:
     -  "Знаешь ли ты,  чем кончилось с Кромвелем? Его через много лет после
смерти выкопали и повесили роялисты".
     Я тогда усмехнулся и отвечал:
     - "Кромвель был узурпатором и не смог  оставить за собою  потомства.  У
меня нет  и не может  быть сыновей -- "проклятье фон Шеллингов" обрекло меня
на кучу девочек. Поэтому именно мой кузен стал Царем, - в племянниках я вижу
все мое будущее".
     Гроссмейстер "Востока" долго  сидел  и молча жевал губами, не зная, как
продолжать, а потом еле слышно сказал:
     - "Вильгельм  Оранский  привел на трон внучатых  племянников. Много  ли
доброго сказали они в его Честь?  Граф Варвик слыл "делателем королей"  ради
трона  племянников.  Его убили именно потому,  что  никто не  хотел быть ему
слишком обязан.
     Толпа верит, что Трон -- Благословение Божье и Божий Промысел, но мы то
с тобой знаем, как всходят  на трон... И как смертны  претенденты на  высшую
Власть... И как они хотят быть "помазаны", чтоб причаститься к бессмертию.
     И  люди,  которые  помнят  их маленькими, нищими  и несчастными,  мягко
говоря, им -- не нужны. Рассуждая же чисто цинически, - пока ты жив и здоров
и мысли такой нет - поднять хвост на тебя.
     Но вид  мертвого льва  просто подмывает всех  справить нужду. Будь я на
месте твоего должника, я первым бы выкинул твой труп из могилы. Империя ждет
перемен и  повешенье твоего  хладного  трупа могло  бы стать первым шагом  к
примирению с оппозицией.
     Но я -- твой кузен в той же степени, что и Nicola и  мне было  б горько
видеть  твои  останки  на  виселице.  Хоть  ты и  убил всех  моих  друзей  и
товарищей".
     Я лежал и не верил  ушам. Это мне говорил мой кузен и злейший противник
-- та самая  оппозиция, для  ублаженья  которой  другой мой  кузен  грозился
вынуть  меня  из  могилы.  Можно  было  отмахиваться  от  сих   слов,  но...
Гроссмейстер "Востока" имеет много ушей (причем большей частью  во вражеском
стане) и не заведет столь дикий разговор лишь ради словца. Я смотрел в глаза
брата моего и чуял ужасное, - мой  враг  был  и сам так потрясен, что больше
жалел меня, чем ненавидел.
     Тогда я протянул ему руку, крепко пожал ее и сказал:
     - "Ты меня не просишь об этом, но этот корабль с нашей землей -- теперь
твой. Только  скажи мне  по чести...  Жать  мою руку  -- тебе  все равно что
целоваться с "рогатым""?
     Брата моего всего передернуло, губы его задрожали, он на миг отвернулся
(видно припоминая  всех  своих убитых  по  моему  приказу  друзей), а потом,
прикусив губу, хрипло ответил:
     - "Гораздо больше, чем ты можешь себе это представить!"

     Мы все равны перед  Смертью  и  я лежа на  том страшном Ложе и думая  о
Солов