мои, не  таясь,
обсуждали, что  надобно  --  "пока не поздно  перебираться в Финляндию", ибо
"рижский гешефт нам в убыток".
     Считалось, что "от Риги до  Гельсингфорса  -- полдня морем" и "мы будем
приезжать  домой  -  отдыхать  на Рижское  взморье".  Но...  Латвию  все уже
воспринимали,  как "отчий дом" и "воспоминания  детства"  -  "кои мы обязаны
помнить".
     Так нынешние американские нувориши собирались "капельку подзаработать в
Америке".
     "Мы  разбогатеем и,  конечно, вернемся!" "У  нас тут Корни, Отечество и
милая Родина!" - говорили они.
     Но...  Вернулись  не  все.  Прочие  ж  устроили  Революцию  и  "скинули
ненавистное колониальное Иго"...
     Я  не  думаю,  что кто-нибудь из моих  друзей, знакомых и родственников
когда-нибудь вернется к  "брошенным очагам". Все  мы  -- уже  больше  финны,
нежели - латыши...
     Я доподлинно знаю, что мой отец -- Карл Уллманис, уступая "подельникам"
(или -- "компаньонам"?), пару  раз  собирался "переносить семейный  гешефт в
Гельсингфорс", но всякий раз "передумывал".
     Его  можно понять,  -  в Риге  он почитался "Природным  Хозяином",  а в
Гельсингфорсе... К  тому же  ему было  уже за пятьдесят, а в таком  возрасте
тяжело все менять.
     Ходит слух,  что убил его не осколочек, но хитрая бритва, выпущенная из
особых приспособлений, коими  так гордится "Бандитская Рига".  Все участники
тех  событий погибли  и правду сыскать  мудрено, но...  Известно, что к лету
1812   года  Бенкендорфы   утратили  влиянье  на  Ригу  и  латышей.  Объясню
поподробнее.
     Осенью  1811  года наша  семья собралась  на этакий семейный  Совет  по
вопросу --  как быть?  Стоит ли переводить капиталы в Финляндию? Каково наше
место в грядущей Войне России и Франции? Отношенье к "жидам", - кто мы?
     Бенкендорфы к этому дню включили в себя и евреев, и русских, и  немцев,
и латышей! Появились  в  нашей семье  и  армяне, и татары, и  шведы... В сих
условиях наше главенство  в  "Нацистской  партии" воспринималось  всеми, как
дурной  анекдот!   (Навроде  того,  что  "два  самых  известных  нациста  --
Моссальский, да Израэлянц!")
     Мне,  как старшему из мужчин (отец мой был -- не барон и семье моей  не
указ), предоставили первое слово и я сказал так:
     - "Прежний  мир доживает последние дни.  Я долго прожил во Франции и из
первых  рук  доложу:  там  развилась   людоедская   экономика.  Промышленное
производство этой страны совершенно неконкурентоспособно  по причине разрухи
и гибели наемных работников. Стоит  Антихристу отказаться от  войн и  страна
его рухнет.
     Отсюда  рано,  иль поздно  --  или  все  мы  станем  одной  гигантской,
католической Францией с  Террором,  бессудными казнями, разрухой и  нищетой,
иль -- с Террором и Антихристом будет покончено.
     В сущности, у нас нет  с вами  выбора. Проиграет  ли Россия  войну, иль
тамошние масоны сдадутся без боя -- всех нас ждет гильотина, а жен и доченек
наших -- судьба в сто крат худшая..."
     Разговор наш был в Вассерфаллене. За окном валил влажный снег  и в зале
было не  протолкнуться. Многие сильно курили  и казалось, что клубы тьмы  не
только  бушуют  на  улице,  но и  сгущаются  над  нашими головами...  Кто-то
крикнул:
     -  "Мы  не  пойдем в услужение  к русским!"  --  и прочие  одобрительно
зашумели. Тогда я стукнул кулаком по столу:
     - "А куда мы с вами денемся?! Поймите главную вещь! Чем бы не кончилась
эта война -- мир уже никогда не будет таким!
     Я не беру случай нашего проигрыша -- все мы в сием раскладе покойники и
не  о чем тут лясы точить. Я спрашиваю вас  --  что будет после того, как мы
победим? Что?!"
     Родственники  мои  растерялись  и  призадумались.  Никто  не  осмелился
выступить и пойти против меня, ибо я у моей родни слыл за самого умного. Все
стали шушукаться и я взял быка за рога:
     - "Давайте взглянем правде в глаза. Кто мы?! Разбойники, да пираты. Все
наши гешефты с заводами --  лишь прикрытие для содержания наших банд,  коими
мы постоянно шерстим католиков.
     Вообразите  себе,  что  мы  --  победили.  В  Европе  установился  мир.
Долгожданный и благодатный мир... А у нас -- бандитское государство.
     Маленькое,  без  природных  ресурсов,  но  многочисленными  врагами  --
БАНДИТСКОЕ ЦАРСТВО! Сколь его могут терпеть?!"
     Родственники  мои зашумели.  Сперва недовольно, потом  пошли  споры,  а
затем... Затем кто-то крикнул:
     - "Что ты предлагаешь?! Жить-то нам как-то надо? Чем кормить семьи? Что
сказать людям, ежели мы все вдруг "завязываем"?"
     - "А мы не "завязываем"! Я не предлагаю что-либо изменять!"
     Грохнул смех. Кто-то заливисто свистнул и выкрикнул:
     - "Мы теперь как монашки! Беременные!" -- и родственники мои закатились
от хохота.
     - "Я не верю  в  исправление ни вас, ни себя. Черного кобеля не  отмыть
добела. Запрети я вам жить "как вчера" и -- недалеко до беды.
     Но  я  вспоминаю историю.  Из нее  следует,  что  многочисленные пираты
кончали  на  виселице. За исключением исключений. Я предлагаю путь  Дрейка и
Моргана!"
     Шум стих. Зал напряженно слушал меня.
     - "Граф Аракчеев мне -- родной дядюшка. Мы обсуждали с ним сей вопрос и
он согласен со мной, что Империи нужна Жандармерия и Пограничная стража. Нам
нужен сыск. Уголовный и политический.
     Возглавить  его  должны  дворяне  и офицеры.  Русские  офицеры. Дворяне
Российской Империи..."
     Кто-то присвистнул еще раз:
     -  "Кровь -- меж нами и русскими! Нас они не возьмут. Да и мы  -- к ним
не пойдем!"
     Раздался всеобщий шум, все вскочили и крохотный зал сразу наполнился. Я
же взобрался на стол и, перекрикивая всех моих родственников, заорал:
     - "Да -- выслушайте! Друзья  познаются  в  Беде! Русские потеряли почти
всех своих офицеров.  Я спрашивал Аракчеева и он обещался -- любой дворянин,
пришедший  сегодня  на  русскую   службу,  получит  чин  и  солдат.  Увы,  -
необученных.
     Но всякий, кто в  смертный час стоит в одном строю с русскими -- с того
дня для Империи -- "Русский"!
     Все, что  бы  ни было  до сего  дня -- Забыто.  Вычеркнуто.  Вы станете
баронами, полковниками, да генералами Российской Империи!
     Мы  с  дядей  уже ходили  с  сиим к кузену  моему -- Императору. И  вот
документ, - он обещал,  что  все вы пожизненно избавитесь от всех  налогов и
податей!
     Переедем  в Финляндию, настроим там фабрик,  да  верфей и  -- ни  одной
копейки в казну! Вы слышите -- ни копейки, ни пфеннига!
     И ежели вам не терпится резать католиков, - обещаю:  служить  вы будете
на  границах   с  католиками,   да  жандармами  в  губерниях  униатских,  да
католических. А там уж --  сами решайте, -- тамошние католики -- все в вашей
Власти!"
     Затеялся большой шум. Самые "невменяемые" стали кричать:
     - "Не пойдем в услужение к русским! НЕ ПОЙДЕМ! Александр --  предатель!
Не слушайте вы его! Он стакнулся с русскими свиньями!"
     Мои друзья и  сторонники схватили таких за грудки. Пошли было  страшные
оскорбления, когда я, стоя над дракою на столе, крикнул:
     -  "Думайте,  что хотите! Только  я -- Забочусь  о  вас! Я даю вам шанс
Примиренья с Законами! Те ж, кто не с  нами -- будут без жалости уничтожены!
Мной уничтожены!
     Но Вы  --  родственники мои и я прошу Вас, не принуждайте меня  убивать
вас во имя Свободы и Родины!"
     Кто-то крикнул в ответ:
     - "Как  ты,  Иуда, смеешь говорить о Свободе -- после того,  что ты нам
тут сказал?!"
     -  "Смею!  Чего  жаждете Вы?!  Свободы пиратов  с  разбойниками?  Новой
Тортуги   в  сердце   Европы?!  Так  знайте  же   --  пришел  день  и  флоты
цивилизованных стран стерли сие пиратское гнездо в порошок!
     Никто не  станет терпеть вас  в середине Европы! Наша Родина не  должна
быть  в глазах  всего общества колыбелью бандитов с  разбойниками! И я готов
голыми руками рвать на куски всех, кто позорит Честь моей Родины. Надеюсь на
вас..."
     Родственники мои вдруг все стихли и я почуял,  что они смотрят на  меня
иными глазами -- кто в страхе, кто -- с уважением.
     Потом все вышли на  улицу и долго  подставляли  разгоряченные лица  под
мокрый снег, валивший с сурового "лютеранского" неба. Затем вернулись назад.
Проголосовали.
     Латыши поголовно отказались "идти под  русских". "Серые" же  бароны  --
как   один   согласились   и  вечером   того  судьбоносного   дня   вступили
"добровольцами" в русскую армию.

     С того дня прошло много лет и теперь люди спрашивают:
     - "Вы известнейший "либерал",  Александр Христофорович. Как же  это Вас
угораздило решать что-либо - голосованием?!"
     Я смеюсь над этим в ответ:
     - "Господа, - Глас Народа -- Глас Божий! А вообще-то, любое голосование
нужно готовить. Но  хитрость  же в  том, что на  самом  деле это  было  - не
голосование.
     Я  --  наполовину еврей. И я чуял, что когда  у нас ругаются "русский",
под сим скрывается...
     Не в русских дело. Кроме них латыши в  разное время клялись в Ненависти
к немцам,  полякам  и  шведам.  "Русские  оккупанты" сегодня лишь  жупел,  -
собирательный  образ  врага  для  моих  латышей.  И я сознаю, что  на  месте
"русского"  с  тем  же успехом окажется  "жид"  --  при  неких условиях,  да
исторических обстоятельствах.
     Я чуть-чуть  сгустил краски  в тот день.  Я показал людям --  не просто
толпе,  но  относительно  образованным   людям   --  "соли  нации"  и   моим
родственникам то, как их видят со стороны. Я показал бездну, уже поглотившую
ненавистную Польшу -- бездну, кою не пощадят!
     Польшу  разъяли на  части  не  за  что-нибудь,  но  --  Насилие ко всем
"не-полякам" и "не-католикам". Чем же Латвия отлична от Польши?!
     Так   вот,  -  голосовали  исключительно   образованные,   относительно
культурные люди.  Люди -  привычные  без  обсуждений повиноваться Воле Главы
Дома Бенкендорф. И в сиих -- столь  благоприятных для моего мненья условиях,
я получил лишь чуть более двух третей голосов!
     Что ж думать -- о мнении простых латышей?
     Именно  поэтому, а не  --  "ни с  того,  ни с  сего" я и принял решение
перебираться в Финляндию. "Народное  мнение" в Латвии уже  сформировано и не
мне, и ни вам -- его "через колено ломать"!
     Другое дело, что я (и может быть -- вы!) понимаю, что такую страну ждут
суровые времена. Но я ничего не могу с этим сделать!
     Единственное,  что я смог  --  я ознакомил  еврейских  братьев  моих  с
итогами этого странного  голосования и уже тогда в 1811 году Синедрион тайно
решил покинуть Ригу после Войны.
     "Нацистская" ж партия после того дня раскололась. Латыши, возглавляемые
моим  братом  --  Яном Уллманисом,  обвинили  меня  в  том, что я  "продался
русским" и все дальнейшие события нужно воспринимать, понимая сие..."
     Что  же касаемо  пиратских занятий... У Великой  Войны  могло быть  два
конца: либо всех нас вырезали б католики, либо граничили  б мы теперь  не  с
Польшей, но -- Пруссией. (Как оно в итоге и - вышло.)
     Грабить  после  Победы  нам  пришлось  бы  не польские, но --  прусские
корабли.  Прусская сторона  выказала  мне озабоченность  по сему  поводу.  Я
обещал "что-то сделать".
     В частных, приватных беседах  с  моими "серыми"  сродниками  я объяснял
позицию моей прусской родни и  "серые бароны" поспешили перейти на "немецкую
сторону".
     Латыши ж, в массе своей, выказали неприязнь к сим "сговорам" и сразу же
после  Войны прусский  флот задержал с десяток судов брата моего  Уллманиса.
Капитаны  с командами  сих пиратских  судов  без лишнего  шума  были немедля
расстреляны и с тех пор о пиратах на Балтике ни слуху, ни духу...

     Государь опасался обученных егерей  "лютеранской милиции" (стрелявших в
русских в дни "финской") и...  Все начало Войны  мои "сродники" и  верные им
войска просидели в Финляндии.
     В Риге же остались лишь латыши, кои верили -- "Бенкендорфы  продались",
да матушкины евреи...
     Как  говорили  впоследствии, - "В  известный миг  стороны  терпели друг
друга  лишь  потому,  что  предводитель простых  латышей  и предводительница
богатых   евреев  любили  друг  друга.  Стоило  одному  из  них  умереть  --
междуусобица не заставила себя долго ждать!"
     Все это произошло на фоне чудовищных зверств Великой Войны.

     Когда случилось Нашествие, всех не  успевших удрать  протестантов ждала
ужаснейшая судьба. Та же самая, что и всех католиков -- не успевших убраться
в  "не нашу" Литву  осенью в  дни "Дождевого  Контрнаступления". Я никого не
оправдываю. Обе стороны превзошли себя в массовых расправах с насилиями...
     Однажды  в  Вене  --  на Венском  Конгрессе, где  мою  сестру  признали
"военной преступницей", я спросил -- как она дошла до жизни такой? Почему ее
именем пугают детей -- от Вильны до Кракова?

     Мы сидели на травке под сияющим солнышком, под ногами у нас  тек Дунай,
щебетали какие-то птички.  Война казалась  кошмаром из страшного сна. Сестра
сидела  рядом  со  мной  в  форме полковника ее "волчиц" и грызла  травинку.
Длинную такую с метелкою на конце.  Дашка, не вынимая сию метелочку изо рта,
натянула потуже кожаную перчатку на левую руку:
     -  "Входишь  в деревню.  Всех под прицелы на  площадь.  Всем  на  глаза
повязки. Говоришь по-хорошему, что первый, кто поправит ее, будет наказан.
     Они -- не верят. Ни  разу не верят... Тогда первому,  кто  тронет ее --
вырезают глаза. Не сразу.  Дают  возможность порыдать,  попросить  пощады --
пока палач  точит нож.  Но потом  --  все равно  вырезают.  Один  глаз.  "Из
милосердия".
     Говорят:  "Второй  глаз не тронем,  ибо  слепые  рабы не нужны".  Потом
дозволяют выбрать -- какой  глаз меньше нужен. Почему-то  все соглашаются на
вырезание левого.
     Когда идут резать глаз и жертва видит сие и кричит, прочие - сие слышат
и ужасаются. Ужас -- на слух, - всегда страшнее, чем наяву. Они ужасаются  и
-- уже в нашей Власти.
     Мол,  пришла  новая Власть -- строгая, но справедливая.  Обещала  "глаз
вырезать",  и вот  --  пожалуйста.  Говорит "рабы",  стало быть  -- сохранит
жизнь. А чего еще желать пленным?
     Им дают длинные палки и они идут группами "по десять голов". Совершенно
не  связанные, но -- с повязками на глазах. Идут ровно столько, чтоб немного
измучиться и тогда мы объявляем привал.
     На привале  всех по  очереди ведут "до ветру". После "вырезания  глаза"
обреченные  исполняют приказы  беспрекословно  -- сами спускают  штаны  (иль
подымают юбки) и "присаживаются" на край длинного рва.
     В сей миг надо  встать за  спиной, зажать  рот  левой рукой  (надеваешь
перчатку, чтоб не укусили!), а правой - скальпелем быстро ведешь по горлу...
А  еще  -- успеть  толкнуть труп коленкою  в спину, чтоб дерьмо, лезущее  из
него, не вывалилось на сапог...
     Они  даже... Как овцы на бойне...  Руки их  сжимают штаны,  или юбки, а
хрипы заглушает бравая строевая..."

     Сестра рассказывала сие так обыденно, будто резала колбасу. Я уж...  на
что видал виды, но и у меня пошел холодок по спине. Я, не веря ушам, спросил
Дашку:
     - "И сколько... Сколько так можно за раз?"
     -  "По-разному. Как пойдет... Голов шестьсот за солнечный день.  Но сие
уже в Польше - в 1813-ом. А осенью - рано темнело...
     Да и опыт приобрелся со временем... Быстрей дело пошло.
     Человек сто. Или -- двести? Нет -- ближе к ста в первые дни.
     Да... Где-то -- сто с небольшим. Вроде того".
     Я сидел рядом с собственною сестрой, матерью  нашей  с ней девочки и на
меня веяло холодом...
     Я не понимал... Я не мог осознать то, что она мне рассказывала.
     Я -- солдат. Я понимаю Войну. Я иной раз против любого Устава сам вешал
пленных.  Иной раз  я  отдавал  иных  (в  основном -- поляков)  партизанам с
московскими  ополченцами. Крики тех, кто стрелял наших у Кремлевской  стены,
по сей день будят порой меня по ночам.
     Но... "Волчицы" истребляли невинных баб, стариков, да детей!
     Когда моя сестра  сказала мне  "сто", она имела в  виду не  мужиков, не
вражеских пленных. "Сто" - это дети, немощные старики, да несчастные женщины
(все как одна --  по одному разу уже изнасилованные!) Это им "вырезали глаз"
-- по "их личному выбору"!
     Это  происходило  не  на многолюдной Руси,  не в переполненной  народом
Европе. Это там --  можно "вырезать тысячи"! А у нас -- на наших болотах,  -
"сто" -- огромная цифра. Чудовищная.
     Я не знал, что сказать...

     По-прежнему   чирикали  птички,  по-прежнему   тек  Дунай.  Сестра  моя
брезгливо стряхнула с руки кожаную перчатку, скомкала  ее и бросила в плавно
текущую воду. И...
     Я  посмотрел на родную  сестру. Губы ее дрожали, на глазах  навернулись
первые слезы, и ее вдруг стало трясти.
     Я вдруг осознал, что сие -- не вся Правда. Да, я -- прямо спросил ее, -
как сие было. Она мне ответила. И сие -- Правда. Но...
     Как Человек  Чести она не могла солгать мне. Да и я, как жандарм, сразу
же  уловил  бы малейшую  фальшь!  Но  своим  отношением  я  обидел ее. Я  --
единственный  родной  для нее  Человек, - чуть было -- не понял  собственную
сестру!
     Правда -- она разная. То,  что сказала  мне Дашка --  это ж ведь только
лишь одна грань Правды про ту Проклятую Войну!
     И тогда я обнял милую Дашку, расцеловал ее и шепнул:
     - "Как ты вообще -- стала Волчицею? Почему..?"

     "Когда наши взяли  Курляндию, все думали, что мы все --  латыши. Единая
Кровь. Матушка даже заставляла брататься наших с курляндцами... Во время сих
браков в Курляндию завозили латышей-протестантов. И когда началась Война...
     Я не  знаю, что с ними делали в сердце Курляндии. Я была в Риге. У меня
только что родилась  дочь  (твоя дочь!)  и я кормила Эрику грудью, не взяв к
ней кормилицу. Мне нравилось кормить ее грудью...
     Потом  началась  Война   и  в  Ригу  бежали  многие  протестанты.   Они
рассказывали страшные вещи и я им не верила.
     Я была с тобою в Париже, зналась со многими якобинцами  и знала их, как
образованных,  культурных  людей.  А  тут...  Какие-то  страшные  сказки  из
прошлого!
     Я   говорила  всем:  "Мы  живем  в  девятнадцатом  веке!  На  дворе  --
Просвещение! Того, о чем вы рассказываете -- не может быть, потому что... не
может быть никогда!"
     И люди тогда  умолкали, отворачивались  от  меня и я дальше баюкала мою
девочку.
     А потом... Вокруг, конечно, стреляли,  но Эрике нужен был свежий воздух
и я повезла ее как-то на Даугаву.
     Там был какой-то патруль,  кто-то сказал мне, что -- дальше нельзя  и я
еще удивилась, - неужто якобинцы перешли на наш берег?
     Мне  отвечали -- "Нет", но...  И тут все  смутились  и  не  знали,  что
сказать  дальше. А я топнула  перед ними  ногой и велела:  "Я --  Наследница
Хозяйки всех этих  мест. Я могу ехать, куда  я  хочу и делать, что захочу --
ежели сие не угрожает мне и моей доченьке!"
     Меня  пропустили. Я  поставила  люльку с  Эрикой на  каком-то пригорке,
пошла, попила воду из какого-то ручейка, а потом посмотрела  на Даугаву. Там
что-то плыло. Какой-то плот... И на нем что-то высилось и дымилось.
     Я прикрыла  рукой  глаза  от  ясного  солнца и пригляделась. Потом меня
бросило на колени и вырвало.
     Там было...

     Там была  жаровня  и  вертел.  А  на  вертеле  --  копченый  ребеночек.
Насквозь... Вставили палку  в  попочку, а  вышла она  -- вот тут вот --  над
ребрышками. И огромный плакат -- "Жаркое по-лютерански".
     Меня  стало трясти... Я крикнула:  "Немедля снять!", - а мне  ответили:
"Невозможно, Ваше Высочество! Снайперы..."
     Знаешь,  ты был,  наверное, там...  Даугава  в том  месте имеет большую
излучину,  так  католики  на  наших  глазах убивали детей, молодых девиц, да
беременных, а потом спускали их на  плотах  по  реке... И их  фузеи били  на
восемьсот шагов, а наши лишь на семьсот и мы ничего не могли сделать!
     И  вот,  вообрази,  сии  плоты -- с  трупами,  с еще живыми, умирающими
людьми плыли так чуть ли не к Риге! Несчастные кричали  и умирали  у  нас на
глазах,  а  мы НИ