преследованию, как за мошенничество, или -  насилие". (Другими словами, если
толпа  подонков  насилует  еврейскую  девушку  - судят  ее, как мошенницу  и
проститутку.) Это - цветочки.
     Ягодки  грянули в 1779  году.  "Лицо  арийской расы  (за пятнадцать лет
пруссаки из  германского народа доросли  аж до арийской расы!), уличенное  в
интимной  связи  с жидом,  или жидовкой (а  до той  поры мы были еще "лицами
еврейской национальности"!) подлежит аресту,  лишению всех  сословных прав и
конфискации имущества"! Если сравнить с указом  1764 года, - можно подумать,
что  к евреям  стали относиться гораздо  лучше.  Но именно 1779  год положил
начало  повальному исходу евреев  из  Пруссии, породив рижскую,  волжскую  и
"новоросскую" диаспоры.
     Знаете, когда живешь внутри всего этого, как-то  не приходит  в голову,
что  где-то  еще  есть  страны,   где  к  твоему  народу  обращаются  просто
по-человечески.  Равно  как даже  полковники  Тайных  Приказов  сопредельной
державы могут встать в тупик над  этакими указами ближайших соседей, ибо  не
понимают  их  причин  и  не  ведают,  что  такие  указы  вообще  случаются в
клинической практике (ибо, на мой взгляд, это именно клиника, а не юстиция).
Все в этом мире - весьма относительно.

     Что касается ответного письма Канта, оно не заставило себя долго ждать.
Мыслитель писал:
     "Я не хотел  быть понятым так,  будто Государыня в чем-то тут виновата.
Просто Россия настолько отсталая и языческая страна, что здесь  еще  в  моде
человечьи жертвоприношения.
     Люди культурные, вроде бы академики пресмыкались перед режимом ужасным,
бесчеловечным и даже -- бессовестным во времена королевы Анны. И чтоб как-то
себя  оправдать  им нужно  было найти  козлов отпущения. Ими-то  и  стали --
немцы.  Это не толпа  била и мучила Эйлера. Это сама  Академия убивала самое
себя, мстя себе же за свою трусость. А Бог сие -- не прощает.
     Наказание людям сим стало  бесплодие. Научное  и человеческое. А ученые
иных  стран перестали ездить в Россию. Отсюда и чудовищная отсталость России
в науке.
     Люди честные, особенно академики, должны бы сказать --  мы не можем,  у
нас не хватает  знаний, культуры,  ответственности... В  России  же пошли по
другому пути -- стали искать врагов и шпионов и вконец себя перебили.
     Я  верю в русский народ, ибо  народу не за что отвечать в преступлениях
тех, кто зовет себя "Академиками". Но внучке Эйлера я доложу -- в России нет
Академии. Может быть и была, да -- вся вышла. И приезжать туда, да жать руки
и об®ясняться с покойными мне что-то не хочется. Постарайтесь это понять.
     Вам   же  совет.  Если  вы   не   хотите  бросить   науку,   бегите  из
Санкт-Петербурга. Бегите из склепа под именем Академия". И так далее...

     Матушка, разумеется, не могла не ознакомить венценосицу со столь важным
письмом, а та вдруг устроила из прослушивания целое представление, пригласив
на  него  всех  своих  фрейлин. Матушка читала письмо, стоя на колене  перед
"лучшей половиной" русского  двора,  и не могла отделаться  от мысли, что на
самом деле это - смотрины,  и русские барышни  разглядывают  ее  -  высокую,
худощавую  и  немного нескладную с  откровенной издевкой.  Когда письмо было
кончено,  бабушка   вкратце  (сильно  смягчив  и  к   удивлению  матушки  --
переиначив) пересказала его для фрейлин на русском, отметив:
     -  "Это, конечно,  отказ,  но  в  самых  вежливых  тонах  и  форме. Наш
рак-отшельник предпочел  свою  кенигсбергскую раковину  возможности  увидать
мир,  но сие  - его право. Я  думаю, что  вопрос о  его  приглашении надобно
закрывать,  но переписку мы продолжаем. И мне  кажется,  что лучшего  писца,
нежели наша Шарлотта,  нам не сыскать. Прочие-то его ответы были не в пример
жестче".

     Матушка  думает,  что  дело  кончено,  когда во  время  приготовлений к
фейерверку  к  ней  в  пороховую палатку входит сама  Государыня.  Она  явно
навеселе (выиграно  еще одно дело с  турками), походка ее  неровна,  на лице
блуждает  улыбка,  руки  болтаются  из  стороны  в   сторону.  Царицу   даже
покачивает.
     При входе она манит  племянницу, пьяно целует в обе  щеки, затем морщит
нос, брезгливо кривится и  будто отмахивается от своего фойермейстера. Затем
она  начинает  стягивать  с  рук  кружевные  перчатки,  те плохо  слезают  с
вспотелых от выпивки  рук, и  Государыня  начинает срывать  их, раскачиваясь
всем телом из стороны в сторону.
     В какой-то миг  она чуть не цепляет рукавом  пышного платья  реторту  с
каким-то снадобьем и матушка чудом выхватывает склянку из-под Императрицы. С
укоризною в голосе девушка говорит:
     - "Ни шагу далее, Ваше Величество, - иль Вы подорветесь".
     Государыня застывает, на лице ее пьяное изумление. Потом она ухмыляется
и грозя племяннице пальцем, подхихикивает:
     - "Но ты же не дашь этому произойти?"
     -  "Отнюдь,  Ваше  Величество.  После  того  издевательства,  какое  Вы
устроили надо мной с этим письмом, - у меня  возникают разные планы. Коль Вы
подорветесь здесь и сейчас - нас обоих разорвет в клочья, и мне не предстоят
муки в руках палачей. На Вашем месте я бы задумалась".
     Девушка со значением показывает огромную  ступку  для смешения  пороха,
подальше двигает ее от Государыни и, вставая на пути венценосицы, скрещивает
руки у себя на груди:
     -  "Ваше  Величество, я  прошу Вас немедля покинуть сие  помещение. Это
опасно как  для Вас... в  таком состоянии,  так и  -- для меня.  И моя шкура
заботит меня больше Вашей".
     Императрица,  пьяненько  подхихикивая и  делая вид, что  хочет  пройти,
играет с племянницей, как кошка с мышкой. В конце концов та не выдерживает и
схватив тетку  за руку, довольно бесцеремонно сажает ту в деревянное кресло,
стоящее за конторкой,  в  коей  хранятся  лабораторные  записи.  Кроме  этой
конторки,  кресла и лабораторных столов с посудой и реактивами в палатке нет
прочей мебели.
     Царица  порывается  встать,  но  племянница легко  удерживает  в  руках
крупную женщину, и глядя ей прямо в глаза, говорит:
     - "Я дам вам особый бальзам и аммоний. Вам сразу же полегчает".
     Государыня,  как  капризная девочка,  начинает  мотать  головой,  затем
обидно смеется и с язвою говорит:
     - "Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так вонять серой может только
в  аду. Ты, я  гляжу, не только  гадючка,  но  и  -  чертовка.  Давно знаешь
русский?"
     - "Да. Десятый уж день".
     - "Похвально. Мне говорили -- у пруссаков есть где-то школа, где шпионы
хорошо  учат русский.  Было сие в  каком-то  монастыре... Не  будь  ты  моею
племянницей, на дыбе мы б вместе вспомнили -- как же он называется..."
     Матушка, начавшая было  мешать  лекарство  для тетки, на миг замирает и
пестик  в ее руках дрожит по-предательски. Тетка же, довольная произведенным
эффектом, почти ласково продолжает:
     - "Пугачев крепкий был, - лишь с каленым железом  язык  развязал. А вот
Тараканова обмочилась с первой растяжки... Ты не  поверишь,  как она палачей
ублажала, чтоб они ее не  пытали. Мы в другой комнате все животики со  смеху
надорвали!
     А как исполнит  все  и обнадежится,  тут-то  ее и --  на  дыбу. Потом я
захожу и говорю милочке, - "Ты верила, что за сие скотство тебя  на  сей раз
пощадят? Вообрази  же,  что ты  могла  натворить  ради вот  этой короны... А
теперь накажите  ее  не за то,  что  она  пыталась наделать, но за  то,  что
сегодня тут делала -- ради страха за свое "я" и обычнейшей боли. Наказывайте
же так, как за то, что она ради себя готова была сделать с Россией!"
     Видела  б  ты,  как  зверели мои  палачи! А ведь и вправду  готовы были
помягче ударить, или  -- тисочки  недокрутить...  А  после сих слов  --  как
положено -- иглы, тиски и костер..."
     Государыня  неприятно  смеется,  пальцы  ее  невольно   скручиваются  и
становятся похожи  на когти большой страшной птицы. Нервно подхохатывая, она
продолжает:
     -  "Ее  потом  недельку  лечили,  отпаивали,  да  выхаживали и  снова в
пыточную. Наврут  ей  с три  короба, что меня в городе нет,  дыбу  покажут и
опять -- или-или.  Она,  конечно,  им  опять даст  --  по-всякому и всячески
ублажит, а затем  я захожу и... видела б ты ее нашкодившие глаза! Если б она
хотя бы честно смотрела, я б ее в  первый  же  день кончила, не пытая... Ибо
нельзя мучить  царскую  Кровь!  А самозванок  --  положено...  Пока сами  не
сдохнут".
     К  этой минуте  пестик  в руках у  моей матушки  снова  в  порядке, она
высыпает полученный  порошок  в какую-то колбу, растворяет снадобье в воде и
подает лекарство Императрице.
     Та чуть ухмыляясь, берет колбу в руку, другой рукой зажимает нос, чтобы
выпить, и вдруг явно нарочно выпускает емкость из рук! Та с грохотом падает,
разлетаясь  на  много осколков,  Государыня ж (почти трезвым  голосом) вдруг
говорит:
     - "А ты  -- смелая. Хорошо  держишь нервы в  руках. Ты и дальше  --  не
бойся. Вот прикажу вздернуть на дыбу, там и надо бояться...
     Взорвать меня тут  грозилась..." -- тетка вдруг багровеет и  по-пьяному
злится, - "Ну, взрывай,  коль подослана!  В кои-то  веки родная Кровь  в сей
гадюшник пожаловала, а туда же --  взрывать меня  хочет! Ну, взрывай, - на!"
-- с этими словами пьяная женщина вдруг без каких-то усилий рывком рвет свое
пышное платье у себя на груди. И к небывалому изумленью племянницы, та вдруг
видит, что на тетке под платьем тонкая стальная кольчуга!
     Государыня же пьяно всхлипывает, с  сожалением  смотрит на дыру в своем
платье и чуть ли не со слезами бормочет:
     - "Жарко мне в  ней, тяжело...  Поверишь  ли, милочка,  -  я  однажды с
Гришей была... Это мой первый -- Орлов, ты, верно слышала... Так наутро, как
вышли  прощаться, меня и  пырнули ножом...  Вот сюда, в этот бок. Я,  прости
Боже, всегда после ночки в исподнем была, а  тут будто дернуло меня что и --
корсет я надела. На китовом усу.
     Нож только брюхо чуток пропорол, а так -- все. Все..."
     Государыня  молча  плачет и беззвучные слезы медленно катятся  у ней по
щекам.  Матушка в ужасе  подсаживается к тетке поближе  -- прямо на каменный
пол и с чувством спрашивает:
     - "Да как же это? Кто ж это? Ведь..."
     Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:
     - "Был там один... Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский
титул. Поместье...
     Поверишь ли,  он меня в бок ударил,  я падаю, кровь кругом, боль, а  он
стоит с кровавым  ножом и опять -- вновь заносит. А я  лежу и понять не могу
-- за что?! Мы же с Гришей его из самой  грязи вытащили, верили как -- сыну,
как брату родимому...
     Хорошо,  - Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в
перевязках ходила...  Заросло... Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось
мой мундир  надевать  и гарцевать перед гвардией,  чтоб если повторят --  ей
пуля пришлась".
     Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:
     -  "При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома --  там, в Пруссии.  Мы
так поняли, что она -- лучшая ваша подруга..."
     Государыня молча кривится и почти сплевывает:
     - "Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша  крестника моего. Я, хоть и
еле ползла на ногах,  а все равно -- первой за ними помчалась. В подвал... В
первый раз увидала, как на дыбе пытают...
     Подружка моя закадычная по-глупости проболталась... И про встречи мои с
Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык  без костей -- мотают,
что помелом метут! А дядька ее -- канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в
руку вложил..."
     Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:
     - "Но вы этого так не оставили?!"
     Царица пьяненько ухмыляется:
     - "Отнюдь. Канцлер-то  не  причем... Ему  приказ такой был. От Петруши,
Петеньки -- благоверного моего.  А  тут, - вроде как поединок. Он целится --
ПАХ! Кровь  пустил, но... не дорезал. Стало быть -- моя очередь. Ну, прости,
мил  друг -- я-то  уж промаху не дала... А потом Воронцова --  по-тихому.  И
милую дурочку -- за границу... Пусть там болтает, как я в исподнем хожу".
     Государыня  на  миг умолкает,  задумывается,  вроде бы как трезвеет, и,
поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:
     - "Ты на  ус-то  себе  намотай -- первой в  таких делах  не стреляй. На
грязь людей шлешь, - и если не  будет в сердце у  них Правоты, дрогнет рука.
Пить дать дрогнет... Стало быть  -- нужно дать пролить свою кровь. Это в сем
деле самое страшное. Вроде все  рассчитала, а все равно сердчишко  стучит...
Ведь не просто так -- убивать будут...
     Второе,  - ответный  выстрел никому не  доверь.  И мстить  за  себя  не
позволь. Все  сделай сама --  полком, дивизией, или  -- народом. А еще лучше
судейскими, или анафемой. Никогда  не забудь ни судейских, ни церковь -- вот
вернейшие  палачи.  Подсылать же с кинжалом, иль  ядом и  думать не смей,  -
выйдет наружу  -- всю  жизнь  будешь от грязи сей  отмываться. Пока  -- все.
Запомнишь -- дальше скажу.
     А вообще  - не слушай мой старческий  бред. Это я порой - спьяну. Верю,
что в десять дней -- язык изучила. Поздравляю...
     Ну, работай,  не  буду тебя больше  задерживать",  -  с  этими  словами
Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:
     - "Ваше Величество... раз  я не прошла Вашу проверку на Преданность, не
лучше ли мне вернуться домой?"
     Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:
     -  "Не бойся, я  уж  давно не придаю никакого  значения ни  "Чести", ни
"Верности". Это  у нас в Германии  они чего-то, да - стоят.  Здесь  в России
меня  предавали  и продавали на  каждом шагу, на каждом  углу,  - оптом  и в
розницу".
     Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно,
что  алкоголь,  "выйдя из  головы",  ударил ей в ноги.  В глазах  ее  больше
соображения  и  здравого  смысла,  но  они  теперь  закрываются  под  грузом
выпитого. Она хрипло шепчет:
     -  "Не  верю  я  людям "преданным".  "Преданность"  --  одного корня  с
"предательством". Это же -- не случайно... Этакие на манер флюгера -  дунуло
и они опять по ветру. Я ненавижу людей лояльных и преданных.
     Что же до прочих, - пусть и дерзят, лишь бы писем моих не читали...".
     Девушка слушает Государыню, раскрыв рот, а потом спрашивает:
     - "Что же нужно мне для того, чтоб заслужить вашу дружбу?"
     - "А ничего мне не нужно.  Ты не мужик, а - девица, так что  плевать на
твой  вид.  Весу никакого ты не имеешь и мне тебя не обхаживать, так что мне
все равно - с кем ты. А во всем остальном...
     Дело простое. Нет меня и тебе в пять минут скрутят голову. За то, что я
твоя тетка.  За то, что не  могут  они на мне отыграться -- тебя вздернут на
дыбу. А ты -- жилистая. Долго будешь висеть. Я знаю...
     А в этих подвалах болтаться  не след. В конце -- все гадят, да писаются
и говорят на себя. И еще... Баб в конце... Верней, в конце - они сами на все
согласные.
     Ты  не   поверишь   сколько   лакеев  хочет  спробовать   графиню,  иль
баронессу... Скоты -- они все такие.
     Если я сдохну, а ты  не успеешь в силу  войти -- держи яд при себе. Как
родная тетка советую..."
     Государыня  долго  смотрит  на  матушку,  с  какой-то  видимой  грустью
проводит рукой по голове фойермейстера, ласкает ей волосы и бормочет:
     - "Я уже довольно  стара, чтобы разучиться верить  в людей. И я не верю
ни в  идеалы, ни в общие ценности. Я верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. И
еще --  Интерес.  Личный, шкурный твой  Интерес.  Если я  найду  чем  купить
человека, я  доверюсь ему  больше  и  подпущу много  ближе,  чем  преданного
дурака. Ты меня понимаешь?"
     Матушка улыбается:
     - "Тогда нам не повезло. Деньги  мне не нужны, Карьере  в Науке цари не
подмога, если что -- поеду в Европу,  -  с такой Кровью, как  у  меня, найду
себе угол в любом нужном гетто. Выходит, - мне и кольцо негде продеть".
     - "Какое кольцо?"
     - "Ну, такое вот - в нос, - вроде бычьего".
     Тут уж Государыня изволит смеяться так  долго и так заразительно, что и
матушка невольно  поддается  этой  странной веселости. А потом Ее Величество
вдруг  перестает смеяться, цепко хватает еще улыбающуюся племянницу за плечо
и та в ужасе отшатывается, как будто видит перед собой - привидение. А тетка
шипит прямо в ухо:
     - "Да нет же, дурочка. Запомни первое правило Софьи Фредерики  Шарлотты
фон Шеллинг, -  даже и не  думай встречаться с  быком,  не продев  ему в нос
кольца. Ты  у меня вот  где сидишь", - на  миг Государыня стискивает матушке
горло  железной рукой,  и сразу  же отпускает,  - "что захочу, то с  тобой и
сделаю.  Знаешь, где у тебя кольцо?" - тетка внезапно хватает  племянницу за
другое место, опять на миг стискивает  и сразу же отпускает, - "Тебе хочется
замуж. Тебе нужен дом, семья, детишки, не век же тебе нюхать все эти мерзкие
запахи?!
     Так вот, - заруби себе на носу - я дам тебе мужа. Богатого, родовитого,
так что все твои подружки на тебя обзавидуются. Дам!
     Может быть... На колени, сука..."
     Девушка в офицерском  мундире,  которая в эти  минуты уже  вскочила  со
своего места и отчаянно  отдирает от себя руки тетки своей,  вдруг обмякает,
обхватывает  Государыню и медленно сползает  бесформенным кулем по тетке  на
пол. Обнимает  царице колени, и, закусив губы, смотрит на родственницу снизу
вверх. А та из своего кресла чуть наклоняется и по-матерински целует девушку
в лоб.  Затем  вдруг зевает,  достает  из  складок платья тонкий стилет,  и,
подавая его племяннице, говорит сонным голосом:
     -  "Постереги  меня.  До  личной  охраны  мне  не  дойти,  а  тут...  Я
недолго..."
     Племянница растерянно теребит сонную тетку, с ужасом говоря:
     -  "Здесь  нельзя.  Здесь  же  --  запахи!  Пойдемте  на  воздух,  ведь
надышитесь здесь всякой гадости!"
     Тетка  на  миг  приоткрывает  глаза,   строго  грозит  моей  матушке  и
назидательно, с трудом ворочая неподатливым языком, выговаривает:
     - "Никогда не  спи вне закрытого  помещения. Уж  лучше  я  у  тебя  тут
надышусь, чем там -- проснусь с дырой в голове!
     Да, и напомни мне завтра -- снять с тебя мерку.  Есть у меня портной --
чистый кудесник. От Бога кузнец -- даром, что крепостной".
     С этими  словами венценосица засыпает. Матушка прислушивается с дыханию
тетки, затем  осторожно встает, запирает дверь палатки  на ключ  и задвигает
тяжелый  засов. Затем она подбирает с  полу  осколки  колбы  с  лекарством и
собирает тряпкою с пола мокрую  кляксу. Когда племянница кончает работу, она
замечает, что теткина рука соскользнула вниз с подлокотника и теперь  нельзя
подсесть к креслу с сухой стороны. Со стороны ж влажного пола...
     В палатке трудно дышать  от окислов азота  и серы. Но еще сильнее здесь
пахнет  соляною  кислотой.  Поэтому пол в лаборатории каменный  - деревянный
паркет  после  влажной  уборки  каждый раз  покрывался б обугленной коркой и
дырами.
     Матушка долго смотрит на  пятно  влаги, в  коем  потихоньку  осаждается
кислота,  а  потом  снимает  с  полки  свой  лабораторный журнал. С  видимым
сожалением она  перелистывает его,  а  затем  решительно  закрывает и кладет
журнал на пол -- прямо на кислотное пятно на полу. У самой ноги венценосицы.
     Матушка садится на свой журнал, сжимает в  ладони  стилет  и ждет, пока
Государыня проспится и протрезвеет.
     Ее  Величество  тяжело  дышит,  чуть похрапывает  и что-то бормочет, но
девушка не  обращает  на это внимания. Государыне  сие нравится -- многие из
вроде пригодных в такие минуты  подсаживались еще ближе,  пытаясь в монаршем
бреду услыхать что-то лишнее. Таких моя бабушка потихонечку отстраняла.

     Матушке  же через год  она  даст совет.  В стране, где пьянство -- есть
образ  жизни, все  важные разговоры,  или  смотрины будущих протеже  надобно
проводить сполоснув горло водкой. И еще капнуть в глаз "берлинской росы". От
сей  гадости  страшные  рези  и  портится  зрение, но глаза обр