чем же тогда говорить про китайцев? Какое отношение их реки имеют
к моей дочери?
   - Очень большое... Как я тебе говорил, китайцам  можно  позавидовать,
потому что они могут утопить слишком добродетельных дочерей, и никто  им
слова не скажет.
   - Слушай, герцог, надо же быть справедливым, - возразил Таверне. - Ну
представь, что у тебя есть дочь.
   - Тысяча чертей!.. Да есть у меня дочь... И если кто-нибудь сказал бы
мне, что она чересчур добродетельна... Я бы этого не вынес!
   - А ты бы хотел, чтобы было наоборот?
   - Я не вмешиваюсь в дела своих детей после того, как  им  исполнилось
восемь лет.
   - Ты хотя бы выслушай меня! Если бы король поручил мне передать колье
твоей дочери, а дочь тебе пожаловалась бы?..
   - Друг мой! Не надо сравнивать... Я всю жизнь провел при дворе. Ты же
скорее похож на Харона; между нами не может быть ничего общего. Что  для
тебя - добродетель, то для меня - глупость. Нет  большей  неловкости,  к
твоему сведению, чем спрашивать у людей "Что бы вы сделали в таком-то  и
таком-то случае?" И потом, ты напрасно сравниваешь, дорогой  мой.  Я  не
собираюсь передавать твоей дочери колье.
   - Ты же сам мне сказал...
   - Я ни словом об этом не обмолвился. Я сказал,  что  король  приказал
мне забрать у него ларец для мадмуазель де Таверне,  голос  которой  ему
очень понравился. Но я  не  говорил,  что  его  величество  поручил  мне
передать его девушке.
   - Тогда уж я не знаю, что и думать! - в отчаянии воскликнул барон.  -
Я ни слова не понимаю, ты говоришь  загадками.  Зачем  было  давать  это
колье, если оно не для этого  предназначено?  Зачем  было  поручать  его
тебе, чтобы потом передать, кому следует?
   Ришелье вскрикнул, словно заметив ловушку.
   - Ну и Харон! - пробормотал он. - Вот скотина так скотина!
   - О ком это ты?
   - Да о тебе, мой добрый друг, о тебе, мой верный товарищ... Ты  будто
с луны свалился, бедный барон.
   - Ничего не понимаю...
   - Да, ты ничего не понимаешь. Дорогой мой! Если король хочет  сделать
подарок женщине и поручает это дело герцогу де Ришелье, значит,  подарок
окажется достойным, а поручение будет в точности исполнено, запомни  это
хорошенько... Я не передаю ларцы, дорогой мой; это обязанность господина
Лебеля. Ты знаешь Лебеля?
   - Кому же ты собираешься поручить это дело?
   - Друг мой! - отвечал Ришелье, хлопнув Таверне по плечу и сопровождая
свой жест демонической улыбкой. - Когда я  имею  дело  с  таким  ангелом
чистоты,  как  мадмуазель  де   Таверне,   я   и   сам   чувствую   себя
добродетельным; когда я приближаюсь к голубице,  как  ты  ее  называешь,
ничто во мне не напоминает ворона; когда меня посылают  с  поручением  к
благородной девице, я начинаю с разговора с ее отцом... Вот я и говорю с
тобой. Таверне, и передаю ларец тебе, с  тем  чтобы  ты  сам  отдал  его
дочери... Что ты на это скажешь?
   Он протянул ларец.
   - Может быть, ты не захочешь его взять?
   Он отдернул руку.
   - Скажи только, что его величество сам поручил  мне  передать  дочери
этот подарок, - вскричал Таверне, - и он будет выглядеть  совсем  иначе,
это будет отеческий знак внимания, он словно очистится от скверны!..
   - Ты что же, подозреваешь его величество  в  недобрых  намерениях?  -
строго спросил Ришелье. - Как ты посмел это подумать?
   - Боже меня сохрани! Однако люди.., то есть, моя дочь...
   Ришелье пожал плечами.
   - Так ты берешь или нет? - спросил  он.  Таверне  торопливо  протянул
руку.
   - Так ты считаешь себя порядочным человеком? -  спросил  он  Ришелье,
ответив ему той же улыбкой, которую послал барону герцог.
   - Не кажется ли тебе, барон, - отвечал маршал, - что с  моей  стороны
было благородно сделать посредником отца? Ведь отец словно очищает  этот
поступок от  скверны,  как  ты  говоришь,  -  так  вот  я  выбираю  тебя
посредником между влюбленным монархом и твоей очаровательной  дочерью...
Если бы нас взялся рассудить сам  Жан-Жак  Руссо,  который  недавно  тут
рыскал, он сказал бы тебе, что я чище самого Иосифа Праведного.
   Ришелье  произнес  эти  слова  сдержанно,  с  чувством   собственного
достоинства. Таверне удержался от замечаний и заставил себя  поверить  в
то, что Ришелье его убедил.
   Он схватил своего великого друга за руку и с чувством пожал ее.
   - Благодаря твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.
   - Твоя дочь - источник и  первопричина  тех  милостей,  о  которых  я
говорил тебе с самого начала.
   - Спасибо, дорогой герцог, от всего сердца тебя благодарю!
   - Еще одно слово... Постарайся скрыть  от  друзей  графини  Дю  Барри
новость об этой милости. Графиня Дю  Барри  способна  бросить  короля  и
сбежать.
   - Разве король рассердился бы за это на нас?
   - Не знаю. А вот графиня не была бы нам благодарна. Я бы погиб... Вот
почему я прошу тебя никому об атом не говорить.
   - Не беспокойся. Передай королю благодарность от меня.
   - И от твоей дочери, разумеется... Но ты нынче в милости,  ты  и  сам
можешь поблагодарить короля, дорогой мой. Его величество приглашает тебя
сегодня на ужин.
   - Меня?
   - Тебя, Таверне. Мы поужинаем в тесном кругу: его величество, ты,  я.
Поговорим о добродетелях твоей дочери.  Прощай,  Таверне!  Вон  идут  Дю
Барри с д'Эгийоном, они не должны видеть нас вместе.
   Тут он с юношеской легкостью исчез в конце галереи, оставив Таверне с
ларцом  в  руках;  Таверне  напоминал   немецкого   мальчика,   который,
проснувшись, обнаружил в руках игрушки, оставленные ночью Дедом Морозом.
Глава 41

УЖИН У КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV

   Маршал нашел его величество в малой гостиной, куда он удалился вместе
с несколькими придворными, которые предпочли обойтись без ужина,  нежели
уступить другим возможность находиться поблизости от повелителя, ловя на
себе его рассеянный взгляд.
   Впрочем, казалось, что в этот вечер Людовику XV было не  до  них.  Он
отпустил всех, объявив, что не будет ужинать, или если  и  будет,  то  в
полном одиночестве. Получив свободу,  придворные,  из  опасения  вызвать
неудовольствие дофина своим отсутствием во время репетиции, подобно стае
голубей вспорхнули и полетели к тому, кто позволял  им  себя  лицезреть;
они  были  готовы  объявить,  что  ради  дофина  покинули  гостиную  его
величества.
   Покинутый ими с такой поспешностью, Людовик XV  был  далек  от  того,
чтобы думать о них. Ничтожество всего этого придворного сброда могло  бы
при других обстоятельствах вызвать у него усмешку. На этот  раз  оно  не
пробудило в монархе никакого чувства, несмотря на  то,  что  он  был  по
природе  очень  насмешлив  и  не  прощал  ни  физических,  ни  моральных
недостатков даже лучшим своим друзьям, если предположить, что у Людовика
XV были когда-нибудь друзья.
   Нет, в эту минуту внимание Людовика XV привлекла карета,  стоявшая  у
служб Трианона. Казалось, кучер только и ждал, когда хозяин  усядется  в
золоченый экипаж, чтобы огреть кнутом лошадей.
   Карета, принадлежавшая графине  Дю  Барри,  была  освещена  факелами.
Сидевший рядом с кучером Замор болтал ногами, словно на качелях.
   Графиня Дю Барри, подкарауливавшая, по-видимому, в коридоре  посланца
от короля, появилась,  наконец,  под  руку  с  д'Эгийоном.  Судя  по  ее
торопливой походке, она была вне  себя  от  гнева  и  разочарования.  За
внешней решительностью она пыталась скрыть растерянность.
   Рассеянно комкая в руках шляпу, Жан  шел  вслед  за  сестрой.  Он  не
участвовал в спектакле, так как дофин забыл его  пригласить.  Однако  он
вместе с лакеями зашел  в  переднюю  и  оттуда  в  задумчивости,  словно
Ипполит, наблюдал за происходившим, не обращая внимания на то, что  жабо
выбилось из-под серебристого сюртука в розовый цветочек, и  не  замечая,
что его манжеты обтрепались,  и  это  прекрасно  сочеталось  с  грустным
выражением его лица.
   Жан видел, как побледнела от испуга его сестра, из чего он  заключил,
что опасность велика. Жан был силен только в рукопашной, зато ничего  не
понимал в дипломатии, потому что не умел воевать с призраками.
   Из своего окна король наблюдал за мрачной процессией, спрятавшись  за
занавеской. Он видел, как все трое исчезли в карете графини. Когда дверь
захлопнулась и лакей поднялся  на  запятки,  кучер  взмахнул  вожжами  и
лошади рванули с места в галоп.
   - Ого! - воскликнул король. - Она даже не пытается со мной  увидеться
и поговорить? Графиня разгневана! И он повторил громче:
   - Да, графиня разгневана!
   Ришелье, только что проскользнувший в комнату без  доклада,  так  как
король его ждал, услышал эти слова.
   - Разгневана, сир? -  переспросил  он.  -  А  чем?  Тем,  что  вашему
величеству стало весело? Это дурно со стороны графини.
   - Герцог! Мне совсем не весело, -  возразил  король.  -  Напротив,  я
устал и хочу отдохнуть. Музыка  меня  раздражает,  а  мне  пришлось  бы,
послушайся я графиню, ехать ужинать в Люсьенн, есть и, особенно, пить. А
у графини крепкие вина; не знаю уж, из какого винограда их делают, но  я
после  них  чувствую  себя  разбитым.  Честное  слово,   я   предпочитаю
понежиться здесь.
   - И вы, ваше величество, тысячу раз правы, - согласился герцог.
   -  Кстати,  и  графиня  развлечется!  Неужели  я  такой  уж  приятный
собеседник? Хоть она так и говорит, я ей не верю.
   - А вот сейчас вы, ваше величество, неправы, - возразил маршал.
   - Нет, герцог, нет, это в самом деле так: мне остались считанные дни,
и я думаю что говорю.
   - Сир, графиня понимает, что ей  в  любом  случае  не  удастся  найти
лучшее общество, - вот что приводит ее в бешенство.
   - Признаться, герцог, я не знаю, как вам удается так устроиться,  что
вокруг вас всегда женщины, будто вам двадцать лет. Ведь  именно  в  этом
возрасте выбирает мужчина. А в мои годы, герцог...
   - Что, сир?
   -  В  мои  годы  можно  надеяться  не  на  любовь,   а   на   женскую
расчетливость. Маршал рассмеялся.
   - В таком случае, сир, - проговорил он, - это только лишний довод,  и
если ваше величество полагает,  что  графиня  развлекается,  у  нас  нет
поводов для беспокойства.
   - Я не говорю, что она развлекается, герцог.  Я  говорю,  что  она  в
конце концов начнет искать развлечений.
   - Позволю заметить вашему величеству, что такого еще никто никогда не
видывал.
   Король поднялся в сильном волнении.
   - Кто здесь еще находится? - спросил он.
   - Вся ваша прислуга, сир. Король на мгновение задумался.
   - А из ваших-то есть кто-нибудь?
   - Со мной Рафте.
   - Прекрасно!
   - Что ему надлежит сделать, сир?
   - Герцог! Пусть он узнает, действительно ли графиня Дю Барри  поехала
в Люсьенн.
   - Да ведь графиня уехала, если не ошибаюсь.
   - Так это, во всяком случае, выглядело.
   - Куда же она могла отправиться, как вы полагаете, ваше величество?
   - Кто знает? Она может потерять голову от ревности, герцог.
   - Сир! Скорее уж вам следовало бы...
   - Что?
   - Ревновать...
   - Герцог!
   - Да, вы правы: это было бы унизительно для всех нас, сир.
   - Чтобы я ревновал! - воскликнул Людовик XV, натянуто улыбнувшись.  -
Неужели вы говорите серьезно, герцог?
   Ришелье и в самом деле не верил в то, что говорил. Надобно  признать,
что он был весьма недалек от истины, когда думал, напротив,  что  король
желал знать, поехала ли графиня Дю Барри в  Люсьенн,  только  для  того,
чтобы быть совершенно уверенным, что она не вернется в Трианон.
   - Итак, сир, решено, - произнес  он  вслух,  -  я  посылаю  Рафте  на
поиски?
   - Да, пошлите, герцог.
   - А чем угодно заняться вашему величеству перед ужином?
   - Ничем. Мы будем ужинать сейчас же. Вы предупредили известное лицо?
   - Да, оно в приемной у вашего величества.
   - Что это лицо ответило?
   - Просил благодарить.
   - А дочь?
   - С ней еще не говорили.
   - Герцог! Графиня Дю Барри ревнива и может возвратиться.
   - Ах, сир, это было бы  дурным  тоном!  Я  полагаю,  что  графиня  не
способна на такую дерзость.
   - Герцог! В такую минуту она способна на все,  в  особенности,  когда
злоба подогревается ревностью. Она вас ненавидит, - не знаю, известно ли
вам это.
   Ришелье поклонился.
   - Я знаю, что она удостаивает меня этой чести, сир.
   - Она ненавидит также господина де Таверне.
   - Если вашему величеству угодно было бы перечислить всех,  я  уверен,
что найдется третье лицо, которое она ненавидит еще сильнее, чем меня  и
барона.
   - Кого же?
   - Мадмуазель Андре.
   - Ну, по-моему, это вполне естественно, - заметил король.
   - В таком случае...
   - Однако не мешало бы, герцог, проследить за тем,  чтобы  графиня  Дю
Барри не наделала шуму нынешней ночью.
   - Да, это нелишне.
   - А вот и метрдотель! Тише! Отдайте приказания Рафте и идите вслед за
мной в столовую - сами знаете, с кем.
   Людовик XV поднялся и пошел в столовую,  а  Ришелье  вышел  в  другую
дверь.
   Пять минут спустя он с бароном догнал короля.
   Король ласково поздоровался с Таверне.
   Барон был умным человеком - он ответил так, как умеют  отвечать  иные
господа, которых короли и принцы признают ровней и, в  то  же  время,  с
которыми они могут не церемониться.
   Все трое сели за стол и начали ужинать.
   Людовик XV был плохой король, но приятный собеседник.  Его  общество,
когда он этого хотел, было притягательно для любителей выпить,  а  также
для говорунов и сладострастников.
   И потом, король  посвятил  много  времени  изучению  приятных  сторон
жизни.
   Он ел с аппетитом и следил за  тем,  чтобы  бокалы  сотрапезников  не
пустовали. Он завел речь о музыке.
   Ришелье подхватил мяч на лету.
   - Сир! - проговорил он. - Если музыка способна  привести  к  согласию
мужчин, как  говорит  учитель  танцев  и  как  полагает,  кажется,  ваше
величество, то можно ли это же сказать и о женщинах?
   - Герцог! Не будем говорить о женщинах, - сказал король. - Со  времен
Троянской войны и до наших дней на  женщин  музыка  производит  обратное
действие. У вас-то с ними особые счеты, и я  не  думаю,  чтобы  вам  был
приятен этот разговор; среди них есть одна дама, не самая безобидная,  с
которой вы на ножах, - Вы имеете в виду графиню, сир? Разве  в  том  моя
вина?
   - Разумеется.
   - Вот как? Надеюсь, ваше величество мне объяснит...
   - Сейчас же и с большим удовольствием, - с насмешкой сказал король.
   - Я вас слушаю, сир.
   - Ну как же! Она предлагает вам портфель не знаю уж какого ведомства,
а вы отказываетесь, потому что,  как  вы  говорите,  она  не  пользуется
большой популярностью!
   - Я это сказал? - переспросил Ришелье, смутившись от того, что беседа
принимает такой оборот.
   - Ходят слухи, черт побери! - отвечал король,  напустив  на  себя  по
обыкновению добродушный вид. - Я уж не помню, от кого я это узнал...  Из
газеты, должно быть.
   - Ну что ж, сир, - молвил Ришелье, воспользовавшись свободой, которую
предоставил своим гостям августейший хозяин, - должен признать,  что  на
этот раз и слухи, и даже газеты не так уж далеки от истины.
   - Как! - вскричал Людовик  XV.  -  Вы  в  самом  деле  отказались  от
министерства, дорогой герцог?
   Нетрудно догадаться,  что  Ришелье  оказался  в  довольно  щекотливом
положении. Король лучше, чем кто бы то ни было, знал, что он ни от  чего
не отказывался. Однако Таверне должен был по-прежнему верить в  то,  что
Ришелье сказал ему правду. Герцогу следовало найти  такой  ответ,  чтобы
разом избежать мистификации короля и не заслужить упрек во лжи,  готовый
сорваться с губ барона и мелькавший в его улыбке.
   - Сир! - заговорил Ришелье. - Не будем обращать внимание на следствие
и остановимся на причине. Отказался я или не отказался от портфеля,  это
государственная тайна, которую вашему величеству не следует  разглашать.
Главное - это причина, по которой я мог бы отказаться от портфеля.
   - Герцог! Кажется, эта причина не является государственной тайной?  -
со смехом воскликнул король.
   - Нет, сир, в особенности для вашего величества. Ведь вы для  меня  и
моего друга барона де Таверне являетесь сейчас - да простится мне  такая
смелость! - самым радушным из земных хозяев. Итак, у меня  нет  секретов
от моего короля. Я изливаю перед ним свою душу, потому что не хотел  бы,
чтобы кто-нибудь имел основание утверждать, что у короля Франции не было
слуги, способного сказать ему всю правду.
   - Что же это за правда? - спросил король, в  то  время  как  Таверне,
обеспокоенный тем, что  Ришелье  может  сказать  лишнее,  кусал  губы  и
старательно принимал такое же выражение лица, как у короля.
   - Сир! В вашем государстве есть  две  силы,  которым  должен  был  бы
подчиняться министр: одна сила - это ваша  воля;  другая  -  воля  ваших
самых близких друзей, которых выбирает себе ваше величество. Первая сила
неотразима,  никто  не  может  и  помыслить  о  том,  чтобы  оказать  ей
неповиновение. Вторая еще более священна, потому что  заставляет  любить
тех, кто вам служит. Она называет себя вашей душой;  чтобы  повиноваться
этой силе, министр должен любить фаворита или фаворитку своего короля.
   Людовик XV рассмеялся.
   - Герцог! До чего хорошо вы сказали! Однако могу поручиться,  что  вы
не станете об этом трубить на Новом мосту.
   - О, я отлично понимаю, сир, - отвечал Ришелье,  -  что  после  этого
философы возьмутся за оружие. Правда, я не думаю, что вашему  величеству
или мне это чем-либо грозило бы. Главная задача состоит в том, чтобы обе
силы королевства были удовлетворены. Так вот, сир, я не побоюсь  сказать
вашему  величеству,  хотя  бы  после  этого  я  впал  в  немилость,  что
равносильно для меня смерти: я не  мог  бы  исполнять  волю  графини  Дю
Барри.
   Людовик XV примолк.
   - Вот какая мысль пришла мне в  голову,  -  продолжал  Ришелье,  -  я
недавно окинул взглядом придворных вашего величества и,  честно  говоря,
увидел столько красивых и благородных девиц, столько знатных  дам,  что,
будь я королем Франции, я бы не смог сделать выбор.
   Людовик XV повернулся к Таверне. Тот, чувствуя,  что  дело  косвенным
образом касалось и его, трепетал от страха и надежды; он впился  глазами
в герцога и всем своим существом готов был помочь  красноречию  герцога,
словно подталкивая к берегу  корабль,  на  котором  находилось  все  его
состояние.
   - Вы придерживаетесь того же мнения, барон? - спросил король.
   - Сир! Мне кажется,  что  вот  уже  несколько  минут  герцог  говорит
превосходно! - отвечал Таверне в сильном волнении.
   - Так вы согласны с тем, что он говорит о благородных красавицах?
   - Сир! Мне кажется, что при французском дворе и  в  самом  деле  есть
очень хорошенькие!
   - Вы того же мнения, барон?
   - Да, сир.
   - И вы готовы призвать меня, как и он, к  тому,  чтобы  сделать  свой
выбор среди придворных красавиц?
   -  Признаться,  я  совершенно  согласен  с   маршалом;   смею   также
предположить, что и ваше величество придерживается того же мнения.
   Наступило  молчание,   в   течение   которого   король   благосклонно
разглядывал Таверне.
   - Господа! - проговорил  он  наконец.  -  Я,  вне  всякого  сомнения,
последовал бы вашему совету, будь мне тридцать лет. И меня нетрудно было
бы понять. Однако я считаю, что сейчас я слишком стар  для  того,  чтобы
быть чересчур доверчивым.
   - Доверчивым? Объясните, пожалуйста, что вы хотите этим сказать, сир!
   - Быть доверчивым, дорогой герцог, означает "верить". Так вот,  ничто
не заставит меня поверить в некоторые вещи.
   - В какие?
   - Ну, например, что меня в моем возрасте можно полюбить.
   - Ах, сир! - воскликнул Ришелье. - Я до сегодняшнего дня  думал,  что
ваше величество - самый красивый дворянин королевства. А вот теперь я  с
глубоким прискорбием вынужден признать, что ошибался!
   - В чем же дело? - со смехом спросил король.
   - Да в том, что я стар, как Мафусаил, - ведь я  родился  в  девяносто
четвертом году. Вспомните, сир: ведь я на шестнадцать лет старше  вашего
величества.
   Это была ловкая  лесть  со  стороны  герцога.  Людовик  XV  неустанно
восх