ежей зелени.
   Был  тот  час  дня,  когда  с  неба   опускается   глубокая   тишина,
предшествующая сумеркам, час, когда цветы, закрывая лепестки,  прячут  в
чашечке уснувшее насекомое. Золотистые жужжащие мухи возвращаются в гущу
дубов, служащую им убежищем; птицы беззвучно пролетают в листве,  слышен
лишь шорох их крыльев; единственная песня, которую еще можно услышать, -
это ритмичное посвистывание дрозда и робкий щебет малиновки.
   Жильбер знал лес, ему знакомы были его тишина и его звуки.  Потому-то
не раздумывая более, не поддаваясь детским страхам, он смело  отправился
в путь среди вересковых зарослей по красным прошлогодним листьям.
   Вместо беспокойства Жильбер испытывал теперь огромную радость. Он пил
долгими глотками чистый и свежий воздух, он чувствовал, что  и  на  этот
раз  он,  как  настоящий  стоик,  вышел  победителем  из  всех  ловушек,
подстерегающих человека с  его  слабостями.  И  разве  имело  какое-либо
значение то, что у него не было ни хлеба, ни денег, ни ночлега? Ведь  он
был свободен и мог всецело располагать собой.
   Он растянулся у подножия гигантского  каштана,  на  мягкой  подстилке
между двумя толстыми корнями, поросшими мхом, и,  глядя  на  улыбавшееся
ему небо, заснул.
   Разбудило его пение птиц. Едва светало. Приподнявшись на затекшем  на
жестком  корне  локте,  Жильбер  увидел,  что  в  голубоватом   рассвете
открывается тройная развилка; там и сям,  по  влажным  от  росы  тропкам
пробегают ушастые  быстрые  кролики,  а  любопытная  лань,  перебиравшая
стройными ногами со стальными  копытцами,  остановилась  посреди  аллеи,
чтобы разглядеть это странное неизвестное существо, лежавшее под деревом
и внушавшее ей желание как можно быстрее убежать прочь.
   Поднявшись на  ноги,  Жильбер  почувствовал,  что  голоден.  Читатель
помнит, что накануне он не пожелал ужинать с Замором, и потому у него не
было во рту ни крошки после  того  завтрака,  которым  его  накормили  в
Версале, в маленькой мансарде под крышей. Очутившись под  сводами  леса,
отважный путник, прошедший через леса Лотарингии и Шампани, почувствовал
себя как в парках Таверне или в зарослях Пьерфита, пробудившись на  заре
после ночи, проведенной в засаде ради Андре.
   Но тогда он находил рядом пойманную им куропатку  или  подстреленного
фазана, а сейчас около него лежала только шляпа, изрядно пострадавшая  в
пути и окончательно испорченная утренней росой.
   Так, значит, это был  не  сон,  как  он  подумал,  едва  проснувшись?
Версаль и Люсьенн были  явью,  начиная  с  его  триумфального  въезда  в
Версаль и кончая побегом из Люсьенн?
   Затем чувство голода окончательно  вернуло  его  к  действительности,
голода, все усиливавшегося и все более острого.
   Машинально он  поискал  вокруг  себя  сочную  ежевику,  дикие  сливы,
хрусткие корешки родных лесов, вкус которых, хотя и более  терпкий,  чем
вкус репы, был тем не  менее  приятен  лесорубам,  которые  по  утрам  с
топорами и пилами в руках отправляются на вырубки.
   Но время для этих растений было неподходящее. Жильбер  увидел  вокруг
одни только ясени, вязы,  каштаны  и  вечные  дубы,  которые  так  любят
песчаную почву.
   "Ну же, ну, - сказал себе Жильбер, - пойду прямо в Париж. Я  от  него
милях в трех-четырех, самое большее  -  в  пяти.  Это  дело  двух  часов
ходьбы. И разве уж так важны двухчасовые муки, когда  есть  уверенность,
что вскоре они прекратятся? В  Париже  хлеба  хватает  на  всех.  Увидев
честного, работящего молодого человека, любой встречный  ремесленник  не
откажет мне в куске хлеба за работу. В Париже я заработаю себе на еду на
сутки вперед. Чего же мне еще  надо?  Ничего  при  условии,  что  каждый
следующий день позволит  мне  стать  выше,  величественнее  и  приблизит
меня.., к цели, которой я хочу достичь".
   Жильбер ускорил шаг, он хотел выйти на  большую  дорогу,  но  утратил
способность ориентироваться. В Таверне и  во  всех  окрестных  лесах  он
легко различал восток и запад,  любой  лучик  солнца  осведомлял  его  о
времени и направлении. Ночью любая звезда, хотя он  и  не  знал  ее  под
именем Венеры, Сатурна или Люцифера, была для него путеводной. Но в этом
новом для него мире он так же мало знал вещи, как и людей, и  надо  было
отыскать среди тех и других свой путь, отыскать случай, но на ощупь.
   "К счастью, я видел дорожные столбы с указателями  дорог",  -  сказал
себе Жильбер.
   И он отправился к развилке, на которой заметил эти столбы-указатели.
   Действительно, это была развилка трех  дорог:  одна  из  них  вела  в
Маре-Жон, другая - в Шам-д'Алуэт, третья - в Тру-Сале.
   Жильбер был теперь дальше от цели, чем раньше:  ему  пришлось  шагать
три часа, все еще не  выходя  из  леса,  и  двигаться  от  Рон-дю-Руа  к
перекрестку Прэнс.
   Пот струился по его лицу, двадцать раз он  снимал  сюртук  и  куртку,
чтобы залезть на высоченный каштан, но, взобравшись на его  вершину,  он
видел Версаль - то справа, то слева: Версаль, к которому  его  постоянно
приводила злая судьба.
   В ярости, не смея идти по дороге, так как он  был  уверен,  что  весь
Люсьенн кинулся ему вдогонку, Жильбер пробирался сквозь чащу и  в  конце
концов прошел Вирофле, затем Шавиль, потом Севр.
   В  замке  Медон  пробило  половину  шестого,  когда  он  добрался  до
монастыря капуцинов, расположенного между фабричным  зданием  и  Бельвю.
Оттуда, вскарабкавшись на крест с риском сломать его и, как Сивен,  быть
приговоренным Парламентом к  колесованию,  он  увидел  Сену,  предместье
Парижа и дымки крайних домов.
   Но вдоль Сены через предместье проходила большая версальская  дорога,
от которой Жильберу надо было держаться подальше.
   На мгновение Жильбер забыл об усталости  и  голоде.  Он  видел  вдали
скопление домов, тонувших в утренней дымке; он  решил,  что  это  Париж,
побежал в ту сторону  и  остановился,  лишь  когда  у  него  перехватило
дыхание.
   Он  находился  в  самом  центре  медонского  леса,  между   Флери   и
Плесси-Пике.
   "Ну что ж, - сказал он, оглядываясь вокруг, - отбросим ложный стыд. Я
непременно  встречу  поднявшегося  спозаранку   одного   из   тех,   кто
отправляется на работу с большим куском хлеба под мышкой. Я  скажу  ему:
"Все люди братья и, значит, должны помогать  друг  другу.  У  вас  хлеба
достаточно не только для того, чтобы позавтракать, но и на весь день,  и
не на одного. А я умираю с голоду".  И  тогда  он  отдаст  мне  половину
своего хлеба", Голод  заставлял  Жильбера  философствовать  больше,  чем
обычно, и он продолжал свои размышления.
   "В самом деле, - размышлял он, - разве не все у людей на земле общее?
Бог, вечный источник всего  сущего,  разве  дал  одним  воздух,  который
оплодотворяет землю, или землю, которая  оплодотворяет  плоды?  Нет,  но
некоторые захватили ее. Однако в  глазах  Всевышнего,  как  и  в  глазах
философа, ни у кого ничего нет: тот, кто чем-то владеет, имеет это  лишь
потому, что Бог дал это в его временное распоряжение".
   Жильбер со свойственной ему рассудительностью собрал воедино  смутные
и еще не определившиеся мысли, которые в  ту  эпоху  витали  в  воздухе,
пролетая над головами, как облака, влекомые ветром в одну сторону, чтобы
собраться в грозовую тучу.
   "Кто-то, - продолжал Жильбер, - силой завладел тем,  что  принадлежит
всем. Ну что ж. У  них  можно  силой  отобрать  то,  что  они  не  хотят
разделить со всеми. Если мой брат, у которого слишком  много  хлеба  для
него одного, откажется дать мне кусок,  тогда..,  я  возьму  его  силой,
следуя закону  природы,  источнику  здравого  смысла  и  справедливости,
потому что он вырастает из естественной потребности. Конечно, не  в  том
случае, если мой брат скажет мне:
   "Та часть, которую ты просишь, - это часть моей жены,  и  детей"  или
же: "Я сильнее тебя и не отдам тебе свой хлеб".
   Жильбер, предаваясь размышлениям голодного волка, вышел  на  лужайку,
посреди которой находилось болотце с рыжей водой, поросшее тростником  и
кувшинками.
   На травянистом склоне, спускавшемся к самой воде,  исполосованной  во
всех направлениях длинноногими водомерками, синели, как россыпь  бирюзы,
многочисленные незабудки.
   В глубине полукругом высилась  изгородь  из  больших  осин  и  ольхи,
заполнявшей своей густой листвой промежутки, оставленные природой  между
серебристыми стволами высоких деревьев.
   Шесть аллей выходили на этот своего рода  перекресток.  Две  из  них,
казалось, уходили к самому солнцу,  которое  золотило  верхушки  дальних
деревьев, тогда как  четыре  других,  расходившихся,  как  лучи  звезды,
пропадали в синей лесной дали.
   Этот зеленый зал казался более прохладным и более цветущим, чем любое
другое место в лесу.
   Жильбер вошел в него по одной из темных аллей.
   Первое, что он заметил,  когда,  окинув  взглядом  далекий  горизонт,
перевел свой взгляд на то, что  окружало  его,  это  был  -  в  сумраках
глубокого рва - ствол упавшего дерева, на котором сидел человек в  седом
парике с мягкими и тонкими чертами лица, одетый  в  сюртук  из  толстого
рыжего драпа, штаны такого же цвета, жилет из серого пике в полоску; его
серые хлопчатобумажные чулки обтягивали нервную ногу  довольно  красивой
формы; туфли на пуговицах, местами пыльные, были омыты спереди  утренней
росой.
   Рядом с человеком на поваленном дереве стояла выкрашенная  в  зеленый
цвет коробка с откинутой крышкой, полная только что собранных  растений.
Меж ног его лежал посох из падуба, закругленный конец которого блестел в
тени; он заканчивался маленькой тяпкой в два дюйма шириной и три длиной.
   Жильбер мельком окинул все эти  подробности,  но  что  он  заметил  в
первую очередь, так  это  кусок  хлеба,  от  которого  старик  отламывал
кусочки, чтобы съесть их, поделившись с зябликами и зеленушками, которые
издалека поглядывали на желанную  добычу.  Они  кидались  на  нее,  едва
старик протягивал им крошки, и с веселым щебетом улетали, шумя крыльями,
в глубину леса.
   Время от времени старик, следивший  за  ними  добрым  и  одновременно
живым взглядом, запускал руку в узелок из клетчатого  цветного  носового
платка, вынимал вишню и заедал ею хлеб.
   "Ну вот мне и представился случай", - сказал себе Жильбер,  раздвигая
ветки и делая несколько  шагов  по  направлению  к  отшельнику,  который
наконец прервал свои размышления.
   Заметив добрый и спокойный взгляд этого человека, Жильбер остановился
и снял шляпу.
   Увидав, что он уже не один,  старик  бросил  быстрый  взгляд  на  его
костюм и длинный сюртук.
   Жильбер застегнул костюм и запахнул сюртук.

Глава 10

БОТАНИК

   Жильбер набрался храбрости и  подошел  совсем  близко.  Однако,  едва
раскрыв рот,  он  сейчас  же  его  закрыл,  не  проронив  ни  звука.  Он
колебался: ему вдруг почудилось, что он просит  милостыню,  а  вовсе  не
требует того, что принадлежит ему по праву.
   Старик  заметил  его  робость;  казалось,  это   обстоятельство   его
приободрило.
   - Вы хотите мне что-то сказать, друг мой? -  с  улыбкой  спросил  он,
положив хлеб под дерево.
   - Да, сударь, - отвечал Жильбер.
   - Что вам угодно?
   - Я вижу, что вы бросаете хлеб птицам, а разве не сказано  было,  что
их кормит Бог?
   - Конечно, он их кормит, юноша, - проговорил незнакомец,  -  но  рука
человека - одно  из  орудий  Божьего  промысла.  Если  вы  меня  в  этом
упрекаете, то напрасно, потому что ни в глухом лесу, ни на шумной  улице
не пропадет хлеб, который мы разбрасываем. Здесь его подберут  птицы,  а
там поднимут бедняки.
   - Что ж, сударь, - отвечал Жильбер в сильном волнении от ласкового  и
проникновенного голоса старика, - хоть мы сейчас с вами в лесу,  я  знаю
одного человека, который готов оспаривать ваш хлеб у птиц.
   - Не вы ли это, мой друг? - вскричал старик. - Уж не голодны ли вы?
   - Очень голоден, сударь, клянусь вам, и если вы позволите...
   Старик схватился за хлеб с выражением искреннего  сострадания.  Потом
замер и пристально посмотрел на Жильбера.
   Жильбер и в самом деле  не  очень  походил  на  нищего,  стоило  лишь
повнимательнее к нему приглядеться. Он был одет чисто, хотя его одежда в
некоторых местах была выпачкана землей. На нем было свежее белье, потому
что накануне в Версале он достал из своего узелка рубашку и  переоделся,
но рубашка эта была теперь помята и влажна.  Было  совершенно  очевидно,
что молодой человек ночевал в лесу.
   Особенно удивительны были его белые изящные руки,  выдававшие  в  нем
мечтателя, а вовсе не человека, привыкшего к тяжелой работе.
   Жильбер был достаточно  сообразителен,  чтобы  заметить  недоверие  и
колебание незнакомца; он поспешил опередить  догадки  старика,  которые,
как он понимал, были бы не в его пользу.
   - Человек испытывает голод, сударь, если не ел  двенадцать  часов,  -
сказал он, - а у меня уже целые сутки во рту не было ни крошки.
   Взволнованное выражение его лица, дрожавший голос,  бледность  -  все
подтверждало правдивость его слов.
   У старика уже не было сомнений, вернее - опасений. Он  протянул  хлеб
вместе с носовым платком, в который были завернуты вишни.
   - Благодарю вас, сударь, - проговорил Жильбер, вежливо отказываясь от
ягод, - с меня довольно и хлеба.
   Он разломил  краюху  надвое,  половину  оставил  себе,  другую  отдал
старику.  Потом  сел  на  траву   в   нескольких   шагах   от   старика,
разглядывавшего его со все возраставшим интересом.
   Трапеза его  была  недолгой.  Хлеба  было  мало,  а  у  Жильбера  был
прекрасный аппетит.  Старик  не  стал  беспокоить  его  расспросами,  он
украдкой наблюдал за ним, делая  вид,  что  занят  лежавшими  в  коробке
травами и цветами, тянувшими головки к жестяной крышке, словно в надежде
глотнуть свежего воздуху.
   Однако видя, что Жильбер направляется к луже, старик закричал:
   - Не пейте этой воды,  юноша!  Она  заражена  остатками  прошлогодней
травы, а на поверхности плавает лягушачья икра. Возьмите лучше ягод, они
освежат не хуже воды. Берите, не стесняйтесь. Я вижу, вы сотрапезник  не
навязчивый.
   - Вы правы, сударь, навязчивость мне совсем не свойственна, я  больше
всего на свете боюсь быть навязчивым. Это я недавно доказал в Версале.
   - А-а, так вы из  Версаля  держите  путь?  -  взглянув  на  Жильбера,
спросил незнакомец.
   - Да, сударь, - отвечал молодой человек.
   - Богатый город. Надо быть или очень  бедным,  или  чересчур  гордым,
чтобы умирать там с голоду.
   - Я как раз и беден, и горд, сударь.
   -  Вы  поссорились  с  хозяином?  -  неуверенно  спросил  незнакомец,
вопросительно поглядывая на Жильбера  и  продолжая  перебирать  травы  в
коробке.
   - У меня нет хозяина, сударь.
   -  Друг  мой,  так  может  говорить  только  честолюбец,  -   заметил
незнакомец, надевая шляпу.
   - Я сказал правду.
   - Это не может быть правдой, потому что здесь, на  земле,  у  каждого
есть хозяин, и только гордец может сказать: "У меня нет хозяина".
   - Неужели?
   - Ну конечно, Боже мой! И старые, и молодые, все,  какими  бы  мы  ни
были, себе не принадлежим. Одними управляют люди, другими - воззрения, а
самые строгие хозяева - не всегда те,  что  отдают  приказания,  обижают
грубым словом или наказывают плетью.
   - Пусть так, - проговорил Жильбер, - в таком  случае  мною  руководят
воззрения - это я готов признать. Воззрения  -  вот  единственная  сила,
которую не стыдясь может признать разум.
   - А каковы ваши воззрения? По-моему, вы еще очень молоды, друг мой, и
глубоких воззрений у вас быть не может.
   - Сударь! Я знаю, что люди - братья,  что  при  рождении  на  каждого
человека возлагаются обязанности по отношению к  братьям.  Я  знаю,  что
Господь вложил в меня некую ценность, хотя бы и самую малую, а так как я
готов признать ценность других, я вправе требовать от них того же.  Пока
я не совершил бесчестных или  несправедливых  поступков,  я  имею  право
рассчитывать на уважение моей личности.
   - Ах, ах! - воскликнул незнакомец. - Вы где-нибудь учились?
   - К сожалению, нет, сударь. Я прочел только "Рассуждения о  начале  и
основаниях неравенства" и "Общественный  договор".  Из  этих  книг  я  и
почерпнул все свои знания и даже, может быть, все свои мечты.
   При этих словах  в  глазах  незнакомца  вспыхнул  огонек,  он  сделал
порывистое движение и едва не сломал стебелек бессмертника с блестевшими
на солнце листиками,  который  никак  не  желал  укладываться  в  тесную
коробку.
   - Так какие же у вас воззрения?
   - Вероятно, они не совпадут с вашими, - отвечав  молодой  человек,  -
это воззрения Жан-Жака Руссо.
   - Хорошо ли вы их поняли? - спросил незнакомец с видимым  недоверием,
которое должно было задеть самолюбие Жильбера.
   - Так ведь я, как мне кажется, понимаю  свой  родной  язык,  особенно
когда на нем выражаются так же ясно и поэтично, как Жан-Жак Руссо...
   - Да, видно, не очень, - с улыбкой заметил старик, - потому что  если
то, о чем я вас сейчас спрашиваю, не поэтично, то уж, во всяком  случае,
вполне ясно. Я хотел спросить, помогли ли вам  ваши  занятия  философией
лучше понять политическую экономию...
   Незнакомец смущенно замолчал.
   - Политическую экономию Руссо? - переспросил молодой  человек.  -  Да
ведь я, сударь, изучал философию не в коллеже,  я  своему  чутью  обязан
тем, что открыл для себя среди прочитанных книг  самую  замечательную  и
полезную:
   "Общественный договор".
   - Бесплодный предмет для молодого  человека,  пустое  созерцание  для
двадцатилетнего мечтателя, горький и  мало  соблазнительный  цветок  для
юного воображения, - слегка опечалившись, проговорил незнакомец.
   - В несчастье человек мужает до срока, сударь, - возразил Жильбер,  -
а если дать волю мечтательности, то она может довести до беды.
   Незнакомец удивленно  раскрыл  глаза,  которые  все  это  время  были
полуприкрыты  в  задумчивости,  свойственной  старику  в  минуты  покоя,
сообщавшего его лицу некоторую привлекательность.
   - Кого вы имеете в виду? - краснея, спросил он.
   - Никого, сударь, - отвечал Жильбер.
   - Не может быть.
   - Да нет же, уверяю вас.
   - Мне показалось, что вы досконально изучили  женевского  философа  и
имеете в виду его жизнь.
   - Я его не знаю, - простодушно отвечал Жильбер.
   - Не знаете?  -  вздохнул  незнакомец.  -  Невелика  потеря,  молодой
человек, это весьма жалкое создание.
   - Что вы говорите! Жан-Жак  Руссо  -  жалкое  создание?  Значит,  нет
больше справедливости ни на земле, ни на небе. Жалкое  создание!  И  это
человек, посвятивший жизнь счастью других людей!..
   - Ну, я вижу, вы и в самом деле его не знаете! Впрочем, давайте лучше
поговорим о вас, если ничего не имеете против.
   - Я охотнее предпочел бы уяснить себе предмет, о  котором  мы  только
что говорили. Кроме  того,  я  -  ничто,  сударь,  что  же  я  могу  вам
сообщить?
   - Ну да, и потом, вы меня совсем не знаете и боитесь быть  откровенны
с незнакомым человеком.
   - Сударь! Чего мне бояться кого бы то ни было  и  кто  может  сделать
меня более несчастным, чем я есть? Вспомните,  каким  я  предстал  перед
вами: одинокий, бедный, голодный.
   - Куда же вы направлялись?
   - В Париж. Вы парижанин, сударь?
   - Да.., то есть нет.
   - Да или нет? - с улыбкой спросил Жильбер.
   - Я не люблю лгать. Я не раз имел случай убедиться, что надо подумать
прежде, чем ответить. Я парижанин, если под парижанином  подразумевается
человек, давно проживающий в Париже и ведущий городской образ жизни.  Но
родился я в другом городе. А почему вы об этом спросили?
   - Мой вопрос связан с тем, о чем мы только что  говорили.  Я  имел  в
виду то, что, если вы живете в Париже, вы, должно быть, видели Руссо.
   - Я и впрямь видел его несколько раз.
   - Его, наверное, провожают взглядами,  когда  он  проходит  мимо?  Он
вызывает восхищение, прохожие показывают на него друг Другу пальцем, как
на благодетеля человечества, не так ли?
   - Ничего похожего. За ним бегут дети и, подученные родителями, кидают
ему вдогонку ка