нений.  Светлое  будущее  наступит  само
собой, благодаря тому, что этому роду предопределено вымирание, как  уже
случалось во Франции всякий раз, когда три короля сменяли один  другого.
Так было с сыновьями Филиппа Красивого:
   Людовик  Сварливый,  Филипп  Долговязый  и  Карл  Четвертый,  умершие
бездетными после того, как поочередно сидели на королевском  троне.  Так
случилось и с тремя сыновьями Генриха Второго: Франциском Вторым, Карлом
Девятым и Генрихом Третьим, скончавшимися  бездетными  после  того,  как
каждый из них побывал у власти. Подобно им, его высочество  дофин,  граф
де Прованс и граф д'Артуа один за другим будут  править  страной  и  все
трое умрут бездетными, как их предки: таков закон судьбы. А  затем,  как
после Карла Четвертого, последнего из  рода  Капетингов,  пришел  Филипп
Четвертый Валуа, родственник по боковой линии предыдущих королей,  после
того, как Генриха Третьего, последнего  из  рода  Валуа,  сменил  Генрих
Четвертый Бурбон, побочный родственник  предыдущего  рода;  после  графа
д'Артуа, записанного в книге судьбы как последний из королей  старейшего
рода, придет, быть может, какой-нибудь Кромвель или Вильгельм  Оранский,
чужак либо по крови, либо по праву наследования. Вот что нам дает первая
гипотеза.
   Вторая заключается в  том,  что  у  ее  высочества  будут  дети.  Вот
прекрасная  ловушка  для  наших  врагов,  куда  они  попадутся,   будучи
уверенными в том, что загнали в нее нас с вами. Если  ее  высочество  не
останется бездетной, если она станет матерью,  ах,  как  все  при  дворе
возрадуются  и  будут  считать,  что  королевская  власть   во   Франции
укрепилась! У нас тоже будут причины для радости: мы  будем  располагать
тайной столь страшной, что никакой  престиж,  никакая  власть,  никакие?
усилия не  умалят  известных  лишь  нам  преступлений  и  не  спасут  от
несчастий, грозящих будущей королеве из-за ее плодовитости. Мы без труда
докажем, что наследник, которого она подарит трону, - незаконный,  а  ее
плодовитость мы объявим результатом супружеской неверности. Рядом с этим
ненастоящим счастьем, словно посланным Небом, бездетность  покажется  ее
высочеству великой милостью Божьей. Вот почему я воздерживаюсь, господа.
Вот почему я выжидаю, братья! Вот почему, наконец, я считаю  бесполезным
разжигать сегодня страсти в народе: я смогу  употребить  их  с  пользой,
когда настанет час. Теперь, господа, вы знаете, что было сделано за этот
год. Вы видите, как мы продвинулись. Можете быть уверены, что мы победим
благодаря гению и отваге тех, кто  будет  глазами  и  мозгом;  благодаря
настойчивости и трудолюбию тех,  кто  будет  руками;  благодаря  вере  и
преданности  тех,  кто  будет  сердцем  нашего   братства.   Вы   должны
проникнуться  необходимостью  слепого  повиновения.  Помните,  что   ваш
руководитель тоже подчинится  законам  ордена  в  тот  лень,  когда  это
потребуется. На этом, господа, на этом, возлюбленные братья, я и  закрыл
бы заседание, если бы мне не надо было еще совершить одно благое дело  и
указать на зло. Сегодня нас посетил великий писатель. Он был  бы  уже  в
наших рядах, если бы неуместное  усердие  одного  из  наших  братьев  не
испугало его робкое сердце. Писатель был совершенно прав, когда  говорил
о нашем собрании, и я рассматриваю как огромное несчастье тот факт,  что
чужак одержал верх над большинством братьев, плохо знающих наши  правила
и не имеющих понятия о нашей конечной  цели.  Руссо,  победивший  своими
софизмами истины нашего  братства,  представляет  собою  фундаментальный
порок, который я выжег бы каленым железом, если бы у меня не  оставалась
надежда излечить его при помощи убеждения. У  одного  из  наших  братьев
болезненно развито самолюбие. Оно  привело  к  тому,  что  мы  потерпели
поражение в этой дискуссии. Надеюсь, что  это  более  не  повторится,  в
противном случае мне придется прибегнуть  к  дисциплинарным  взысканиям.
Теперь, господа, призываю вас к тому, чтобы вы распространяли нашу  веру
добром и убеждением. Действуйте внушением,  не  навязывайте  истину,  не
насаждайте ее против воли, огнем и мечом, как инквизиторы или палачи. Не
забывайте, что мы станем великими, только когда сумеем стать добрыми,  и
нас признают добрыми лишь в том случае, если мы станем  лучше  тех,  кто
нас окружает. Помните еще, что  для  нас  доброта  -  ничто  без  науки,
искусства и веры; Бог отметил нас особой  печатью  для  того,  чтобы  мы
руководили   людьми   и   правили   государством!   Господа!   Заседание
закрывается.
   С этими словами Бальзамо надел шляпу и завернулся в плащ.
   Присутствующие в полном  молчании  расходились  по  одному,  дабы  не
вызвать подозрений.

Глава 33

ТЕЛО И ДУША

   Рядом с учителем остался только Марат, хирург.
   Он почтительно и робко подошел к грозному оратору, власть которого не
знала границ.
   - Учитель! Неужто я и в самом Деле допустил ошибку? - спросил он.
   - И немалую, - отвечал Бальзамо. - Но что еще хуже - вы не  верите  в
то, что в самом деле виноваты.
   - Да, признаюсь, вы правы. Я не только не думаю, что допустил ошибку,
- я верю в то, что говорил правильно.
   -  Гордыня!  Гордыня!  -  прошептал  Бальзамо.  -  Гордыня  -   демон
разрушения! Люди сумеют победить лихорадку  в  крови  больного,  одолеют
чуму в воде и воздухе, но они позволяют гордыне пустить  столь  глубокие
корни в их сердца, что потом никак не могут вырвать ее оттуда.
   - Учитель! До чего же вы невысокого обо мне мнения! Неужели я в самом
деле так ничтожен, что ничем не выделяюсь среди себе подобных? Неужто  я
так мало почерпнул из своего труда, что неспособен сказать  свое  слово,
чтобы не быть сейчас же уличенным в невежестве? Или я уже  не  страстный
приверженец и сила моего убеждения вызывает сомнение? Да если бы у  меня
кроме этого ничего больше не было, я жил бы ради счастья народа.
   - Добро еще борется в вас со  злом,  -  заметил  Бальзамо.  -  И  мне
кажется, что придет тот  день,  когда  зло  возьмет  верх.  Я  попытаюсь
избавить вас от недостатков. Если мне суждено  в  этом  преуспеть,  если
гордыня еще не подавила в вас другие чувства, я мог  бы  сделать  это  в
течение одного часа.
   - Часа? - переспросил Марат.
   - Да. Угодно вам подарить мне этот час?
   - Разумеется.
   - Где я могу вас увидеть?
   - Учитель! Это я должен к вам прийти туда, где вы изволите  назначить
встречу своему покорному слуге.
   - Ну хорошо, - сказал Бальзамо, - я приду к вам.
   - Прошу вас обратить внимание на то,  что  вы  сами  этого  пожелали,
учитель. Я живу в мансарде на улице Корделье.  В  мансарде,  слышите?  -
повторил  Марат,  выставляя  напоказ  свою  бедность,  хвастаясь   своей
нищетой, что отнюдь не ускользнуло от внимания  Бальзаме,  -  тогда  как
вы...
   - Тогда как я?..
   - Тогда как  вы,  как  рассказывают,  живете  во  дворце.  Тот  пожал
плечами, как сделал бы великан, наблюдая сверху  за  тем,  как  сердится
карлик.
   - Хорошо, - отвечал он, - я приду к вам в мансарду.
   - Когда вас ждать?
   - Завтра.
   - В котором часу?
   - Поутру.
   - Я с рассветом пойду в анатомический театр, а оттуда - в больницу.
   - Это именно то, что мне нужно. Я  попросил  бы  вас  проводить  меня
туда, если бы вы не предложили этого сами.
   - Приходите пораньше. Я мало сплю, - сказал Марат.
   - А я вообще не сплю, - сказал Бальзамо. - Ну так до утра!
   - Я буду вас ждать.
   На том они и расстались, потому  что  подошли  к  двери,  ведущей  на
улицу, столь же темную и безлюдную теперь,  сколь  оживленной  и  шумной
была она в ту минуту, как они входили в  дом  Бальзамо  пошел  налево  и
скоро исчез из виду.
   Марат последовал его примеру, только свернул  направо  и  зашагал  на
длинных худых ногах.
   Бальзамо был точен: на следующий день в шесть утра он уже стоял перед
дверью на лестничной площадке; эта дверь являлась  центром  коридора,  в
который выходили шесть дверей. Это был последний этаж одного  из  старых
домов на улице Корделье.
   Было заметно, что Марат готовился к тому, чтобы как  можно  достойнее
принять именитого гостя. Куцая  ореховая  кровать,  комод  с  деревянным
верхом засверкали чистотой под шерстяной тряпкой прислуги,  которая  изо
всех сил чистила эту рухлядь.
   Марат старательно ей помогал, поливая из голубого  фаянсового  горшка
бледные звездочки цветов - единственное украшение мансарды.
   Он зажимал под мышкой полотняную тряпку; это свидетельствовало о том,
что он взялся за цветы только после того, как помог протереть мебель.
   Ключ торчал в двери, и Бальзамо вошел без стука. Он застал Марата  за
этим занятием.
   При виде учителя Марат покраснел значительно сильнее,  чем  следовало
бы истинному стоику.
   - Как видите, я - человек хозяйственный, - проговорил  он,  незаметно
швырнув предательскую тряпку за занавеску,  -  я  помогаю  этой  славной
женщине. Я выбрал, может быть, занятие не то чтобы совсем плебейское, но
и не совсем достойное знатного господина.
   - Это  -  занятие,  достойное  бедного  молодого  человека,  любящего
чистоту, и только, - холодно проговорил Бальзамо. - Вы готовы?  Как  вам
известно, мне время дорого.
   - Сию минуту, я только надену сюртук... Гриветта, сюртук!..  Это  моя
консьержка, мой камердинер, моя кухарка, моя экономка  и  обходится  мне
всего в один экю в месяц.
   - Я ценю экономию, - отвечал Бальзамо. -  Это  богатство  бедняков  и
мудрость богатых.
   - Шляпу! Трость! - приказал Марат.
   - Протяните руку, - вмешался Бальзамо.  -  Вот  ваша  шляпа,  трость,
которая лежит рядом со шляпой, тоже, без сомнения, ваша.
   - Простите, я так смущен.
   - Вы готовы?
   - Да. Часы, Гриветта!
   Гриветта окинула взглядом комнату, но ничего не ответила.
   - Вам не нужны часы, чтобы отправиться  в  анатомический  театр  и  в
больницу. Часы, возможно, пришлось бы долго искать, и это нас задержит.
   - Но я очень дорожу своими часами. Это  отличные  часы,  я  купил  их
благодаря строжайшей экономии.
   - В ваше отсутствие Гриветта их поищет, - с улыбкой заметил Бальзамо,
- и если она будет искать хорошо, то к вашему возвращению часы найдутся.
   - Ну конечно! - отвечала Гриветта. - Конечно, найдутся, если господин
не оставил их где-нибудь. Здесь ничего не может потеряться.
   - Вот видите! - проговорил Бальзамо. - Идемте, идемте!
   Марат не посмел настаивать и с ворчанием последовал за Бальзамо.
   Когда они были у двери, Бальзамо спросил:
   - Куда мы пойдем сначала?
   - В анатомический театр, если вы  ничего  не  имеете  против.  Я  там
присмотрел одного человека, который должен был умереть сегодня ночью  от
менингита. Мне нужно изучить его мозг,  и  я  не  хотел  бы,  чтобы  мои
товарищи меня опередили.
   - Ну так идемте в анатомический театр, господин Марат.
   - Тем более, что это в двух шагах отсюда. Он примыкает к больнице,  и
нам придется только войти да выйти. Вы  даже  можете  подождать  меня  у
двери.
   - Напротив, мне хотелось бы зайти вместе с вами: вы мне скажете  свое
мнение о. , больном.
   - Когда он еще был жив?
   - Нет, с тех пор, как стал мертвецом.
   - Берегитесь! - с улыбкой воскликнул Марат. - Я смогу взять над  вами
верх, потому что досконально изучил эту сторону своей профессии  и,  как
говорят, стал искусным анатомом.
   - Гордыня! Гордыня! Опять гордыня! - прошептал Бальзамо.
   - Что вы сказали? - спросил Марат.
   - Я сказал, что это мы еще увидим,  -  отвечал  Бальзамо.  -  Давайте
войдем!
   Марат  первым  вошел  в   тесный   подъезд   анатомического   театра,
расположенного в самом конце улицы Отфей.
   Бальзамо без колебаний последовал за ним.  Они  пришли  в  длинный  и
узкий зал. На мраморном столе лежали два трупа, один - женщины, другой -
мужчины.
   Женщина умерла молодой. Мужчина был  старый  и  лысый.  Грубый  саван
покрывал их тела, оставляя наполовину открытыми их лица.
   Оба лежали бок о бок на холодном столе. Скорее всего, они никогда  не
встречались в этом мире, и вот теперь их вечные души были, должно  быть,
очень удивлены, видя такое тесное соседство их земных оболочек.
   Марат  приподнял  и  отшвырнул  грубое  одеяние,   укрывавшее   обоих
несчастных: смерть уравняла их скальпелем хирурга.
   Трупы были обнажены.
   - Вид смерти вас не отталкивает?  -  спросил  Марат  с  присущим  ему
высокомерием.
   - Он меня огорчает, - отвечал Бальзамо.
   - Это с непривычки, - заметил  Марат.  -  Я  вижу  это  представление
каждый день и потому не  испытываю  ни  огорчения,  ни  отвращения.  Мы,
практики, живем, как видите, среди мертвецов, и они  никоим  образом  не
отвлекают нас от наших привычных занятий.
   - Это довольно печальная привилегия вашей  профессии  -  И  потом,  -
прибавил Марат,  -  чего  ради  я  стал  бы  огорчаться  или  испытывать
отвращение? Ведь у меня есть разум, а кроме того, я уже привык...
   - Поясните свою мысль,  -  попросил  Бальзамо,  -  я  не  совсем  вас
понимаю. Начните с разума.
   - Как вам будет угодно. Почему я должен бояться? С  какой  стати  мне
испытывать страх при виде неподвижного тела, точно такой  же  статуи  из
плоти, как если бы она была из мрамора или гранита?
   - А в мертвом теле действительно ничего нет?
   - Ничего, совершенно ничего.
   - Вы так думаете?
   - Уверен!
   - А в живом теле?
   - А живое обладает движением!  -  с  видом  превосходства  проговорил
Марат.
   - Вы ничего не говорите о душе, сударь...
   - Я никогда ее не видал, копаясь в человеческом теле со скальпелем  в
руках.
   - Это оттого, что вы копались только в мертвых телах.
   - Вы не правы, я много оперировал и живых.
   - И вы никогда не обнаруживали в них ничего такого, что  отличало  бы
их от мертвых?
   - Я находил боль. Может быть, под душой вы подразумеваете  физическое
страдание?
   - Так вы, стало быть, не верите?
   - Во что?
   - В душу.
   - Верю, однако я называю это движением!
   - Прелестно! Итак, вы верите в существование души - это все, о чем  я
вас спрашивал. Мне нравится, что вы в это верите.
   - Минуточку, учитель! Кажется, мы не  поняли  друг  друга.  Не  будем
преувеличивать, - ядовито улыбаясь, молвил Марат.  -  Мы,  практики,  до
некоторой степени материалисты.
   - Как холодны эти тела! - задумчиво  проговорил  Бальзамо.  -  А  эта
женщина была очень хороша собой.
   - Да!
   - В таком прекрасном теле была, несомненно, прекрасная душа.
   - Вот в этом была ошибка того, кто  ее  создал.  Прекрасные  ножны  и
никудышный клинок! Это тело, учитель, принадлежало мерзавке, которая, не
успев выйти из Сен-Лазар, скончалась от воспаления мозга в Отель-Дье. Ее
жизнеописание пространное и очень скандальное. Если вы  называете  душой
движение, которое руководило этим существом, вы оскорбили бы наши  души,
уподобляя их ее душе.
   - Ее душу следовало бы вылечить, - возразил Бальзамо, -  она  погибла
потому,  что  рядом  не  оказалось   единственно   необходимого   врача:
врачевателя души.
   - Учитель! Это только ваша теория. Врачи существуют для  того,  чтобы
лечить тело, - горько усмехнувшись, сказал Марат. - У вас, учитель, едва
не сорвалось сейчас с губ одно слово, которое Мольер  часто  вставлял  в
свои комедии. Это оно заставило вас улыбнуться.
   - Нет, - возразил Бальзамо, - вы ошибаетесь и не можете знать, чему я
улыбаюсь. Итак, мы пришли к выводу, что в мертвых телах ничего нет?
   - Да, и они ничего не чувствуют, - проговорил Марат, приподняв голову
молодой женщины и отпустив ее так, что она со стуком ударилась о мрамор;
тело при этом не только не двинулось, но и не дрогнуло.
   - Прекрасно! - воскликнул Бальзамо. - Теперь пойдемте в больницу.
   - Одну минуту, учитель. Если позволите, я сначала отрежу ей голову. У
меня  большое  желание  в  ней  покопаться:  в  ней  гнездилась   ужасно
любопытная болезнь.
   - Я вас не совсем понимаю, - молвил Бальзамо.
   Марат раскрыл сумку с инструментами, вынул скальпель и  взял  в  углу
огромный деревянный молоток, забрызганный кровью.
   Опытной рукой он сделал круговой надрез, рассекая кожу и  мышцы  шеи.
Добравшись до кости, он вставил скальпель между двумя позвонками и резко
и энергично ударил по нему деревянным молотком.
   Голова покатилась по столу, со  стола  на  пол.  Марат  подхватил  ее
влажными руками.
   Бальзамо отвернулся, не желая доставлять радость победителю.
   - Придет день, - заговорил  Марат,  полагавший,  что  нащупал  слабое
место учителя, - когда какой-нибудь филантроп займется изучением смерти,
как другие занимаются жизнью. Он изобретет машину, которая  отделяла  бы
одним махом голову от тела и производила бы мгновенное уничтожение,  что
недоступно никакому другому орудию смерти; колесование, четвертование  и
повешение - это пытки, достойные варваров, а  не  цивилизованных  людей.
Просвещенная нация вроде французской должна наказывать,  но  не  мстить;
общество, которое колесует, вешает  или  четвертует,  мстит  преступнику
мучением, прежде чем наказать его смертью, а это,  как  мне  кажется,  в
корне неверно.
   - Я с вами согласен. А как вы представляете себе этот инструмент?
   - Я полагаю,  что  это  должна  быть  машина,  столь  же  холодная  и
бесстрастная,  как  сам  закон.  Человек,  в  чьи   обязанности   входит
наказание,  начинает  волноваться  при  виде  себе  подобного  и   порой
промахивается, как было с Шале и герцогом де Монмаутом. Этого  не  может
случиться с машиной, которая состояла бы, например, из двух дубовых лап,
взмахивающих огромным тесаком.
   - А вы думаете, что если тесак молниеносно скользнет между основанием
затылка  и  трапециевидными  мышцами,  то  смерть  будет  мгновенной,  а
страдание - недолгим?
   - Смерть будет мгновенной, это бесспорно,  потому  что  железо  разом
отсечет нервы,  сообщающие  телу  движение.  Страдание  будет  недолгим,
потому что железо отделит  мозг,  в  котором  собраны  все  чувства,  от
сердца, в котором бьется жизнь.
   - Смерть через обезглавливание уже существует в Германии,  -  заметил
Бальзамо.
   - Да, но там  голову  отсекают  шпагой,  а  я  уже  сказал  вам,  что
человеческая рука может дрогнуть.
   - Подобная машина есть в  Италии.  Ее  приводит  в  движение  дубовый
корпус, она называется mannaya.
   - Ну и что же?
   - Я видел, как преступники, обезглавленные  палачом,  поднимались  на
ноги, уходили, покачиваясь, и падали в десяти шагах от места казни.  Мне
случалось поднимать головы, скатывавшиеся к подножию mannaya, точно  так
же, как бы держите за волосы голову,  скатившуюся  с  мраморного  стола;
стоило шепнуть этой голове  имя,  данное  ей  при  крещении,  как  глаза
приоткрывались и поворачивались в орбитах, желая увидеть  того,  кто  ее
окликнул с земли в тот момент, когда она переходила в мир иной.
   - Это всего-навсего движение нервов.
   - Разве нервы - не органы чувств? Я полагаю, что вместо  того,  чтобы
изобретать машину, убивающую ради наказания, человеку следовало бы найти
способ наказания  без  умерщвления.  Поверьте,  что  общество,  которому
удалось бы найти такой способ, стало бы лучшим и самым  просвещенным  на
земле.
   - Опять утопия! Все время какие-нибудь утопии! - проворчал Марат.
   - На этот раз вы скорее всего правы, - согласился Бальзамо.  -  Время
покажет... Впрочем, вы, кажется, говорили о больнице... Идемте же!
   - Пожалуй.
   Марат завернул голову женщины в носовой платок, аккуратно связав  все
четыре уголка.
   - Теперь я по крайней мере уверен, - проговорил, выходя, Марат, - что
моим товарищам достанется только то, что будет не нужно мне.
   Они отправились в Отель-Дье. Мыслитель и практик шагали рядом.
   - Вы очень  хладнокровно  и  ловко  отрезали  эту  голову,  -  сказал
Бальзаме. - Когда вы  меньше  волнуетесь:  имея  дело  с  живыми  или  с
мертвыми? Что более вас трогает: страдание или неподвижность?  Кого  вам
больше жаль: живое тело или покойника?
   -  Слабость  была  бы  недостатком,  таким  же,   как   для   палача,
позволяющего  себе  жалеть  жертву.  Чел