аписали,  привело  меня  в
отчаяние. Разве я не буду выглядеть среди пышных придворных еще нелепее,
чем тогда, когда я была одна, если возьму себе в камеристки  деревенскую
простушку? И Николь будет неприятно видеть мое унижение. Она будет  мною
недовольна, потому что лакеи гордятся богатством или, напротив, стыдятся
бедности своих господ. Что касается замечания  Его  Величества,  дорогой
отец, позвольте Вам заметить, что король слишком умен,  чтобы  сердиться
на меня за невозможность быть богатой дамой. Кроме того, Его  Величество
слишком добр, чтобы не замечать или осуждать мою бедность,  вместо  того
чтобы, не вызывая толков, положить  этой  бедности  конец,  чего  вполне
заслуживают Ваше имя и оказанные Вами в прошлом услуги".
   Вот что написала  в  ответ  юная  особа,  и  надо  признать,  что  ее
простодушие,   ее   благородная   гордость   были   выше   лукавства   и
развращенности ее искусителей.
   Андре не стала больше спорить с  отцом  из-за  Николь.  Возликовавшая
Николь немедленно приготовила себе небольшую постель в правой  туалетной
комнате, выходившей в переднюю, и стала  совсем  незаметной,  воздушной,
нежной, чтобы никоим образом не стеснить хозяйку  своим  присутствием  в
столь тесном жилище. Казалось, она хотела быть похожей на лепесток розы,
который персидские мудрецы уронили  на  поверхность  наполненного  водой
бокала, чтобы доказать, что можно еще кое-что в него добавить так, чтобы
содержимое не перелилось через край.
   Андре ушла в Трианон около часа. Никогда еще она не была так скоро  и
так  изящно  одета.  Николь  превзошла  себя:  услужливость,   внимание,
готовность - она показала все, на что была способна.
   Когда мадмуазель де Таверне ушла, Николь почувствовала себя  хозяйкой
и  произвела  тщательный  осмотр.  Ничто  от  нее  не  ускользнуло,  она
просмотрела все, начиная от  писем  до  последней  мелочи  туалета;  она
обследовала все - от камина до потайного уголка туалетной комнаты.
   Затем она выглянула в окно.
   Внизу, на  большом  дворе,  конюхи  чистили  и  скребли  великолепных
лошадей ее высочества. Конюхи - фи! Николь отвернулась, Справа  был  ряд
окон на одном уровне с  окном  Андре.  В  них  показались  камеристки  и
полотеры. Николь презрительно отвела от них взгляд.
   Напротив  нее  в  просторной  зале  учителя  музыки  репетировали   с
хористами и музыкантами, готовясь к мессе Людовика Святого.
   Николь, вытирая пыль, напевала так громко, что отвлекала  регента,  и
певчие фальшивили немилосердно.
   Однако такое времяпрепровождение не могло долго занимать честолюбивую
мадмуазель Николь; после того, как из-за  нее  учителя  перессорились  с
учениками, перевравшими все ноты, девчонка перешла  к  осмотру  верхнего
этажа.
   Все окна здесь были заперты; кстати сказать, все это были мансарды.
   Николь снова принялась вытирать пыль. Спустя мгновение одно  из  окон
верхнего  этажа  отворилось,  хотя  было  совершенно  непонятно,   каким
образом, потому что никто не появлялся.
   Но ведь кто-то должен был его отворить! Этот кто-то увидал  Николь  и
не стал На нее смотреть? Что за наглец?
   Так, вероятно, думала Николь. Чтобы не упустить случая и изучить лицо
этого наглеца - а Николь старалась изучать все, - она, занимаясь  своими
делами, при малейшей  возможности  возвращалась  к  окну  и  глядела  на
мансарду, иными словами, в этот раскрытый глаз, оказавший ей  неуважение
тем, что за неимением зрачка  не  желал  на  нее  смотреть.  Однажды  ей
почудилось, что  кто-то  спрятался,  когда  она  подходила...  Это  было
невероятно, и она в это не поверила.
   В другой раз она в этом почти уверилась, потому  что  успела  увидать
спину беглеца, захваченного врасплох чересчур  скорым  ее  возвращением,
которого он не ожидал.
   Николь решила  пойти  на  хитрость:  она  спряталась  за  занавеской,
оставив окно широко распахнутым, чтобы не вызывать подозрений.
   Ей пришлось ждать довольно долго. Наконец показались  темные  волосы,
потом с опаской высунулись руки,  поддерживавшие  осторожно  свесившееся
тело; наконец стало отчетливо видно лицо; Николь едва не упала навзничь,
разорвав занавеску.
   Это был Жильбер, смотревший в ее сторону с высоты мансарды.
   Увидав, что занавеска затрепетала, Жильбер разгадал хитрость Николь и
более не появлялся.
   Вскоре и окно мансарды захлопнулось.
   Не оставалось никаких сомнений, что  Жильбер  видел  Николь;  он  был
поражен. Он хотел убедиться, что в Трианоне появился его  злейший  враг,
и, когда понял, что о"-самого узнали, бежал в смущении и гневе.
   Так, по  крайней  мере,  объяснила  себе  эту  сцену  Николь  и  была
совершенно права: именно так и следовало ее объяснить.
   Жильбер предпочел бы увидеть дьявола, нежели встретить здесь  Николь.
Он  представлял  себе  разные  ужасы,  связанные   с   появлением   этой
надзирательницы. У него Давно был против нее зуб за то,  что  она  знала
его тайную вылазку в сад на улице Кок-Эрон.
   Жильбер скрылся в смущении, но не только в смущении, но  и  в  гневе,
кусая от бешенства кулаки.
   "Какое теперь значение имеет мое дурацкое  открытие,  которым  я  так
гордился!.. - говорил он себе. - Ну и что из того, что у Николь был  там
любовник. Зло  свершилось,  и  теперь  ее  не  выгонят.  Зато  если  она
расскажет, что я делал на улице Кок-Эрон,  меня  могут  лишить  места  в
Трианоне... Теперь не Николь у меня в руках, а я у нее... Проклятье!"
   Самолюбие  Жильбера  подогревало  злобу,  кровь  клокотала  в  нем  с
неслыханной силой.
   Ему показалось, что с появлением  Николь,  с  появлением  ее  злобной
улыбки улетучились все прекрасные мечты, которые Жильбер лелеял в  своей
мансарде, посылая каждый день вместе с горячей любовью, вместе с цветами
молитву в комнату Андре. До сих пор голова Жильбера была  занята  совсем
другими мыслями. А может, он нарочно старался не думать о Николь,  чтобы
не испытывать ужаса, который она ему внушала?  Вот  чего  мы  не  сможем
сказать. Зато мы можем утверждать, что  видеть  Николь  ему  было  очень
неприятно.
   Он предощущал, что рано или поздно между ним и Николь вспыхнет война.
Но он вел себя осторожно  и  дипломатично,  он  не  хотел,  чтобы  война
началась раньше, чем  он  будет  в  состоянии  вести  ее  мужественно  и
успешно.
   И он решил затаиться до тех пор, пока не  представится  случай  снова
выйти на свет или пока Николь, по  слабости  или  из  необходимости,  не
рискнет на новом месте на поступок, который приведет ее к потере всех ее
преимуществ.
   Вот почему, неусыпно и по-прежнему осторожно следя за Андре,  Жильбер
продолжал быть в курсе происходящего в первой по  коридору  комнате,  но
так, что Николь ни разу не встретила его в саду.
   К несчастью для Николь, она не была святой. Веди она себя безупречно,
в ее прошлом все же оставался камень преткновения, о который она  должна
была споткнуться.
   Это и произошло неделю спустя Выслеживая ее по вечерам  и  по  ночам,
Жильбер в конце концов заметил через решетку  плюмаж,  показавшийся  ему
знакомым. Этот плюмаж неизменно развлекал Николь, потому что принадлежал
Босиру, переехавшему вслед за двором из Парижа в Трианон.
   Николь долгое время была беспощадной; она заставляла  Босира  дрожать
от холода или жариться на солнце, и это ее целомудрие приводило Жильбера
в отчаяние. Но настал вечер, когда Босир достиг  такого  совершенства  в
языке жестов, что сумел убедить  Николь;  она  воспользовалась  минутой,
когда  Андре  обедала  в  павильоне  вместе  с  герцогиней  де  Ноай,  и
последовала за Босиром, помогавшим  своему  другу,  смотрителю  конюшни,
дрессировать ирландскую лошадку.
   Со двора они прошли в сад, а из сада - на тенистую аллею,  ведущую  в
Версаль.
   Жильбер отправился вслед  за  влюбленной  парой,  испытывая  жестокую
радость идущего по  следу  тигра.  Он  сосчитал  все  их  шаги,  вздохи,
наизусть запомнил долетевшие до него слова; можно себе  представить  его
удовлетворение, если на следующий день он бесстрашно показался  напевая,
в окне своей мансарды, не опасаясь, что его увидит Николь, а,  напротив,
словно ища ее взгляда.
   Николь штопала расшитую шелковую митенку  своей  хозяйки;  при  звуке
песни она подняла голову и увидала Жильбера.
   Она посмотрела  на  него  с  презрительным  выражением,  от  которого
портится  расположение  духа,   от   которого   издалека   веет   чем-то
враждебным... Жильбер выдержал ее взгляд и  ее  мину  с  такой  странной
улыбкой, столько вызова было в его поведении и  его  пении,  что  Николь
опустила глаза и покраснела.
   "Она поняла, - подумал Жильбер, - это все, что мне было нужно".
   С тех пор он начал вести прежний образ жизни, зато  теперь  трепетала
Николь. Она дошла до того, что стала искать встречи с  Жильбером,  чтобы
успокоить сердце, встревоженное насмешливыми взглядами юного садовника.
   Жильбер заметил, что она его ищет. Он не  мог  ошибиться,  слыша  под
окном сухое покашливание в те минуты, когда Николь наверное  знала,  что
он находится в своей мансарде, или угадывая  в  коридоре  шаги  девушки,
предполагавшей, что он собирается  выйти,  или,  напротив,  подняться  к
себе.
   Некоторое время он торжествовал, приписывая победу силе своей воли  и
рассчитанности ударов. Николь так старательно его выслеживала, что  один
раз даже видела, как он поднимается по лестнице к себе в  мансарду;  она
окликнула его, но он не ответил.
   Девушка пошла еще дальше в своем любопытстве или в своих опасениях; в
один прекрасный вечер  она  сняла  туфельки  на  каблучках,  которые  ей
подарила Андре, и, дрожа от страха, устремилась к пристройке, в  глубине
которой виднелась дверь Жильбера.
   Было еще довольно  светло,  и  Жильбер,  заслышав  шаги  Николь,  мог
отчетливо разглядеть ее в щель между досками.
   Она толкнулась в дверь, хорошо зная, что он у себя.
   Жильбер не отвечал.
   Для него это было  опасным  искушением.  Он  мог  вволю  унижать  ту,
которая таким образом хотела испросить прощение. Он был  одинок,  горяч;
каждую ночь, когда он приникал  глазом  к  двери,  с  жадностью  пожирая
взглядом чарующую красоту этой сладострастницы, его охватывала дрожь при
воспоминании о Таверне. Раздразнив свое сластолюбие, он уже поднял руку,
чтобы  отодвинуть  засов,   на   который   он   со   свойственными   ему
предусмотрительностью и подозрительностью запер  дверь,  не  желая  быть
захваченным врасплох.
   "Нет! - сказал он себе. - У нее есть какой-то расчет. Она  пришла  ко
мне по необходимости или имея  какой-нибудь  интерес.  Она  рассчитывает
извлечь из этого выгоду. Кто знает, что суждено потерять мне?"
   Поразмыслив, он опустил руку. Постучав несколько раз в дверь,  Николь
удалилась.
   Итак, Жильбер сохранил все свои преимущества. Тогда  Николь  умножила
уловки, чтобы не лишиться окончательно своих завоеваний. И, наконец,  ее
ответная хитрость  привела  к  тому,  что  воюющие  стороны  встретились
однажды под вечер около часовни.
   - Добрый вечер, господин Жильбер! Так вы здесь?
   - А-а, здравствуйте, мадмуазель Николь! Вы - в Трианоне?
   - Как видите: я служу камеристкой у мадмуазель.
   - А я - помощник садовника Засим Николь присела в изящном  реверансе;
Жильбер галантно поклонился, и они расстались.
   Жильбер сделал вид, что поднимается к себе.
   Николь вышла из дому. Жильбер бесшумно спустился и пошел  за  Николь,
полагая, что она направляется на свидание к Босиру.
   В тенистой аллее ее действительно ожидал мужчина.  Николь  подошла  к
нему. Было уже слишком темно, и Жильбер  не  мог  разглядеть  его  лицо,
однако отсутствие плюмажа так его заинтриговало, что он не  пошел  вслед
за Николь обратно к дому, а последовал  за  мужчиной  до  самой  решетки
Трианона.
   Это был не Босир, а господин в  годах,  по  виду  -  знатный  сеньор;
несмотря на солидный возраст, у  него  была  довольно  быстрая  походка.
Жильбер подошел совсем близко и, забыв осторожность, прошел почти  перед
его носом; он узнал де Ришелье.
   "Вот чертовка! - подумал он. -  После  гвардейца  -  маршал  Франции!
Мадмуазель Николь продвинулась по службе!"

Глава 24

ПАРЛАМЕНТ

   Пока мелкие интрижки зрели и  развертывались  под  тополями  и  среди
цветов Трианона, оживляя существование букашек в этом  тесном  мирке,  в
городе начиналась настоящая  буря,  нависшая  над  дворцом  Фемиды,  как
образно выражался Жан Дю Барри в письме сестре.
   Французский  Парламент,   представлявший   вырождавшуюся   оппозицию,
вздохнул свободнее, когда к власти пришел капризный Людовик XV. Однако с
тех пор, как пал покровитель Парламента  де  Шуазель,  члены  Парламента
почувствовали надвигавшуюся опасность и приготовились  предотвратить  ее
самым решительным образом.
   Всякое большое потрясение начинается с малого,  так  же  как  великие
сражения начинаются с отдельных выстрелов.
   С той поры, как де ла Шалоте взялся за  д'Эгийона,  возглавив  борьбу
третьего сословия с феодалами, общественное мнение приняло его сторону.
   Английский и французский Парламенты  забрасывали  короля  протестами,
однако то были протесты второстепенные, мелкие. Благодаря  вмешательству
графини Дю Барри  король,  назначив  д'Эгийона  командиром  рейтаров,  в
борьбе с третьим сословием поддержал феодалов.
   Жан Дю Барри дал этому шагу точное определение:  это  была  увесистая
пощечина любящим и преданным советникам, заседавшим в Парламенте.
   Как будет принята эта пощечина? Вот какой  вопрос  обсуждался  и  при
дворе, и в городе с раннего утра до позднего вечера.
   Члены Парламента - ловкие господа: где другие испытывают затруднение,
там они чувствуют себя свободно.
   Они начали с того,  что  уговорились  между  собой,  как  им  следует
относиться  к  полученному  оскорблению  и   какие   оно   может   иметь
последствия. Единодушно решив, что они принимают вызов, они ответили  на
него следующим решением:
   "Палата Парламента обсудит поведение бывшего наместника  в  Англии  и
сообщит свое мнение".
   Однако король отразил удар, предписав пэрам и принцам отправиться  во
дворец Правосудия для участия в  обсуждениях,  в  том  числе  касавшихся
д'Эгийона; те беспрекословно подчинились.
   Тогда Парламент, решивший обойтись  без  постороннего  вмешательства,
объявил о своем решении, которое заключалось в том, что  против  герцога
д'Эгийона  выдвигаются  серьезные  обвинения,  что  он  подозревается  в
совершении преступлений, могущих запятнать его честь, а потому этот  пэр
временно отстраняется от должности до тех пор, пока на  заседании  пэров
не будет внесено решение по всей форме и в полном соответствии с законом
и королевским указом, "не требующим никаких поправок", и с д'Эгийона  не
будут сняты все обвинения и подозрения, порочащие его имя.
   Однако такой приговор ничего не значил, будучи провозглашен в  тесном
кругу и записан на бумаге: необходимо  было  его  обнародовать,  сделать
достоянием гласности. Нужен был скандал,  который  во  Франции  способна
была вызвать песенка, куплет приобретал власть над событиями  и  людьми.
Необходимо было сделать обвинение достоянием всемогущего куплета.
   Парижу  только  и  надо  было  скандала.  Враждебно  настроенный   по
отношению  к  двору,  равно  как  и  к  Парламенту,  Париж  находился  в
постоянном возбуждении и ожидал лишь повода для смеха,  чтобы  отдохнуть
от слез, повод для которых ему неустанно подавался вот уже лет сто.
   Итак, приговор был вынесен. Парламент назначил уполномоченных,  лично
отвечавших за его распространение. Этот приговор был отпечатан в  десяти
тысячах экземпляров, разошедшихся в мгновенье ока.
   Так как надлежало уведомить главное заинтересованное лицо о том,  что
с ним сделала палата, те же уполномоченные отправились к д'Эгийону в его
особняк,  куда  он  только  что  прибыл  для  неотложного  свидания  Ему
необходимо было откровенно объясниться со своим дядюшкой.
   Благодаря  Рафте  весь  Версаль  одновременно  узнал  о   благородном
сопротивлении старого герцога королевскому приказу о портфеле де Шуазеля
Вслед за Версалем эта новость облетела Париж, а  потом  и  всю  Францию.
Таким образом, де Ришелье с  некоторых  пор  приобрел  известность  и  с
высоты своего нового положения показывал язык графине Дю Барри и  своему
дорогому племяннику.
   У д'Эгийона, и так не пользовавшегося  популярностью  положение  было
неблагоприятное. Хотя маршала и ненавидели в народе, он вызывал  трепет,
будучи живым воплощением знатного  рода,  что  особенно  почиталось  при
Людовике XV. Маршал отличался непостоянством;  едва  избрав  партию,  он
сейчас же изменял ей без зазрения совести, как  только  этого  требовали
обстоятельства или просто ради забавы. Ришелье был ярым противником  кон
серватизма. А его враждебность оборачивалась для врагов тем, что он  сам
называл внезапным нападением.
   Со времени встречи д'Эгийона с графиней Дю Барри у него появилось два
больных места. Догадываясь, что  Ришелье  скрывает  озлобление  и  жажду
мести  за  внешним  спокойствием,  он  совершил  то,  что  следовало  бы
предпринять лишь в том случае, если бы буря уже разразилась: уверенный в
том, что потери будут меньше, если  смело  взяться  за  дело,  он  решил
нанести удар.
   Итак, он стал всюду искать встречи  со  своим  дядюшкой  для  важного
разговора. Однако это  оказалось  невозможным  с  тех  пор,  как  маршал
пронюхал о его намерении.
   Начались  бесконечные  хождения:  стоило  маршалу   завидеть   своего
племянника, он издалека посылал ему улыбку и тотчас окружал себя  такими
людьми, в присутствии которых совершенно немыслимо было говорить. Так он
избегал своего врага, словно прячась от него в неприступной крепости.
   Д'Эгийон пошел ва-банк. Он отправился к  дядюшке  в  его  версальский
особняк. Однако у небольшого окошка, выходившего во двор, дежурил Рафте.
Он узнал лакеев герцога и предупредил хозяина.
   Герцог дошел до спальни маршала, нашел там Рафте, и тот  под  большим
секретом сообщил племяннику, что дядюшка не ночевал дома.
   Д'Эгийон прикусил губу и ретировался.
   Вернувшись к себе, он написал маршалу письмо с просьбой его принять.
   Маршал не мог оставить письмо без ответа. Не мог он  также  в  случае
ответа отказать в аудиенции. А если он согласится принять д'Эгийона,  то
как уйти от объяснения? Д'Эгийон напоминал вежливого, любезного бретера,
скрывающего дурные намерения под  изысканной  вежливостью,  с  поклонами
выводящего врага в чистое  поле  и  там  безжалостно  перерезающего  ему
горло.
   Маршал был не настолько самовлюблен, чтобы обольщаться на  его  счет,
он знал силу своего племянника. Столкнувшись с ним лицом  к  лицу,  этот
противник способен был вырвать  у  него  либо  прощение,  либо  уступку.
Однако Ришелье никогда ничего не прощал, а уступки  врагу  -  чудовищная
политическая ошибка.
   Вот почему, получив письмо д'Эгийона, он сделал вид, что на несколько
дней уехал из Парижа.
   Рафте, у которого он спросил совета, сказал ему следующее:
   - Мы поставили себе целью разорить господина д'Эгийона. Наши друзья в
Парламенте этим занимаются. Если господину д'Эгийону,  который  об  этом
подозревает, удастся напасть на вас раньше, чем разразится  скандал,  он
вырвет у вас обещание помочь ему в случае несчастья, потому  что  вы  не
настолько злопамятны,  чтобы  пройти  с  высоко  поднятой  головой  мимо
погибающего родственника. Если же вы  ему  откажете,  господин  д'Эгийон
уйдет, назвав вас  своим  врагом,  и  припишет  вам  все  злодеяния.  Он
почувствует облегчение, как бывает всякий  раз,  когда  найдена  причина
болезни, даже если болезнь неизлечима.
   - Совершенно  верно!  -  согласился  Ришелье.  -  Однако  я  не  могу
скрываться вечно. Сколько еще ждать скандала?
   - Шесть дней, ваша светлость.
   - Это точно?
   Рафте вынул из кармана письмо от советника Парламента.  Оно  состояло
всего из двух строк:

   "Принято решение о вынесении приговора.  Это  произойдет  в  четверг,
крайний срок, н