стительна. А ведь только из гордости у него вошло в привычку
следить за происходившими событиями. Всякий раз, как  бледная,  больная,
прятавшая глаза мадмуазель де  Таверне  появлялась,  словно  привидение,
перед Жильбером, сердце его начинало трепетать от счастья, кровь стучала
в висках, и он  судорожно  прижимал  к  груди  кулак,  пытаясь  подавить
восстававшую в нем совесть.
   - Это я ее сгубил, - шептал он и,  окинув  ее  гневным,  испепеляющим
взглядом, убегал прочь, но она продолжала стоять у него перед глазами, а
в ушах его раздавались ее стоны.
   Сердце его разрывалось от горя, какое только может  выпасть  на  долю
человека. Его страстная любовь нуждалась в утешении, и  он  порой  готов
был отдать жизнь за право упасть перед Андре  на  колени,  взять  ее  за
руку, утешить ее, привести ее в чувство, когда  она  падала  в  обморок.
Неисполнимость его мечты заставляла его невыразимо страдать.
   Жильбер три дня пытался побороть в себе эту муку.
   В первый же день он заметил, как исподволь  начали  искажаться  черты
лица Андре. Там, где никто еще ничего  не  видел,  он,  соучастник,  все
угадывал  и  всему  находил  объяснение.   Более   того:   изучив,   как
продвигается болезнь, он высчитал точно, когда разыграется трагедия.
   Тот день, когда Андре упала  в  обморок,  Жильбер  провел  в  страхе,
обливаясь потом, бросаясь из  крайности  в  крайность,  -  свидетельство
того, что совесть его была нечиста. Он ходил взад и вперед, напустив  на
себя  то  безразличный,  то  озабоченный  вид,   в   разговоре   удивлял
стремительными  переходами  от  выражения  симпатии  к   насмешкам   над
собеседником и полагал, что преуспел таким образом по части скрытности и
тактики,  не  подозревая,  что  любой  письмоводитель  из  Шатле,  любой
тюремщик из Сен-Лазар  разгадал  бы  его  хитрость  так  же  легко,  как
секретарь  де  Сартина  по  прозвищу  Куница  разгадывал   зашифрованную
корреспонденцию.
   Когда видишь, как бегущий со  всех  ног  человек  внезапно  замирает,
издает нечленораздельные звуки, потом  вдруг  надолго  замолкает;  когда
видишь, как он застывает  на  месте  и  прислушивается,  затем  начинает
судорожно копаться в земле, со злостью  принимается  рубить  дерево,  то
невольно остановишься и подумаешь:
   "Либо он безумец, либо преступник".
   После первого приступа раскаяния и сострадания  Жильбер  задумался  о
том, что его ожидает. Он чувствовал,  что  участившиеся  обмороки  Андре
могут кое-кого насторожить и заинтересовать.
   Жильбер вспомнил, что правосудие вершится споро: изворотливые сыщики,
которых принято  называть  судебными  следователями,  способны  раскрыть
любое преступление, наносящее ущерб доброму имени человека.  Они  станут
задавать вопросы, проводить дознания,  сопоставления,  сохраняющиеся  до
поры до времени в тайне, и скоро нападут на след виновного.
   Проступок Жильбера представлялся ему самому в нравственном  отношении
самым отвратительным и наиболее сурово наказуемым.
   Вот когда он испугался, как бы болезнь Андре  не  повлекла  за  собой
расследования.
   С этой минуты  Жильбер  стал  похож  на  изображенного  на  известной
картине преступника, которого преследует олицетворяющий совесть ангел  с
неярко горящим факелом в руке: Жильбер  стал  затравленно  озираться  на
окружавших его людей. Любые слухи, шепот вызывали у него подозрение.  Он
вслушивался в каждое произнесенное при нем слово и, как  бы  малозначаще
оно ни было, ему казалось, что  оно  имеет  отношение  к  мадмуазель  де
Таверне или к нему самому.
   Он видел, как герцог де Ришелье  отправился  к  королю,  а  барон  де
Таверне пошел к дочери. Ему почудилось, что  все  в  этот  день  в  доме
приняли вид заговорщиков.
   Ему стало совсем  худо,  когда  он  приметил,  что  в  комнату  Андре
направляется доктор ее высочества.
   Жильбер относился к скептически настроенным господам, которые  ни  во
что не верят: для него ничего не значили людское мнение и глас  Божий  -
он признавал науку и проповедовал ее всемогущество.
   В иные минуты, когда Жильбер отрицал всепроникающую силу Бога, он  не
стал бы сомневаться в ясновидении доктора. Появление доктора Луи у Андре
оказалось сокрушительным ударом для душевного  равновесия  Жильбера.  Он
побежал к себе в комнату, бросив работу и оставаясь глух  к  приказаниям
старших. Там, прячась за убогой занавеской, которую  он  повесил,  желая
остаться незамеченным, он навострил уши и стал смотреть  во  все  глаза,
стараясь перехватить хоть одно слово,  одно  движение,  чтобы  узнать  о
диагнозе.
   Но ему так и не удалось ничего выведать. Лишь однажды он  заметил  ее
высочество, когда она подошла к окну и выглянула во двор,  который  она,
наверное, никогда до этого не видела.
   Он различил также доктора Луи,  открывшего  окно,  чтобы  впустить  в
комнату немного свежего воздуха. Однако он так  и  не  разобрал,  о  чем
говорили, не рассмотрел выражения лиц: плотные шторы  скрывали  от  него
происходившее в комнате.
   Можно себе представить, что творилось у юноши в душе.  Проницательный
доктор разгадал тайну. Скандал  не  мог  разразиться  в  ту  же  минуту;
Жильбер  был  прав,  предположив,  что   препятствием   этому   окажется
присутствие ее высочества. Однако  сразу  же  после  ухода  принцессы  и
доктора последует бурное объяснение между отцом и дочерью.
   Совсем потерявшись от страдания и  нетерпения,  Жильбер  стал  биться
головой об стену.
   Потом он увидел, как барон  де  Таверне  выходит  с  ее  высочеством.
Доктор ушел еще раньше.
   "Неужели между бароном и ее  высочеством  произойдет  объяснение?"  -
подумал он.
   Барон не возвращался. Андре осталась в одиночестве; лежа на софе, она
либо читала, пока спазмы и мигрень не заставляли ее отложить книгу, либо
предавалась размышлениям с таким безучастным  видом,  что  Жильберу,  не
сводившему глаз с развевавшейся от ветра занавески, временами  казалось,
будто она в полном отчаянии.
   Изнемогшая от боли и волнения, Андре заснула. Жильбер  воспользовался
передышкой, чтобы выйти во двор и послушать, о чем там судачат.
   Поразмыслив обо всем хорошенько, он понял, что ему нельзя  терять  ни
минуты.
   Опасность была столь велика, что необходимо было на что-то решиться.
   Эта мысль его несколько успокоила.
   "Однако на что же я  могу  решиться?  Изменить  что-либо  в  подобных
обстоятельствах значит разоблачить себя. Может, убежать? Да, да, бежать!
Я молод, а отчаяние и страх прибавят мне сил. Днем я буду прятаться,  по
ночам - идти вперед и приду, наконец... Куда? Как мне найти такое место,
где меня не настигнет карающая десница королевского правосудия?"
   Жильберу  были  знакомы  сельские  нравы.  Что   могут   подумать   в
какой-нибудь глухой, почти безлюдной провинции - ведь в городах об  этом
никто не задумывается! - что могут  подумать  в  небольшом  местечке,  в
какой-нибудь деревушке о чужаке, просящем подаяние? А вдруг это  вор?  И
потом, Жильбер отлично себя знал: у него заметное лицо, которое, к  тому
же, отныне будет носить на себе неизгладимый отпечаток страшной тайны  и
привлечет внимание первого  же  мало-мальски  наблюдательного  человека.
Итак: бежать - опасно, а быть уличенным в преступлении - стыдно.
   Бегство доказало бы виновность Жильбера;  он  отверг  эту  мысль.  И,
словно не имея  больше  сил  искать  выход  из  создавшегося  положения,
несчастный юноша подумал о смерти.
   Это случилось с  ним  впервые;  перед  его  мысленным  взором  возник
мрачный призрак, однако юноша не почувствовал страха. К мысли  о  смерти
никогда не поздно будет вернуться после того, подумал он, как все другие
возможности будут исчерпаны. Кстати, Руссо говорил, что  самоубийство  -
это трусость; гораздо достойнее переносить страдания до конца.
   Додумавшись до этого парадокса, Жильбер поднял голову и  снова  пошел
бродить по саду.
   Перед ним забрезжила надежда на спасение, как вдруг внезапный  приезд
Филиппа, свидетелями которого мы явились,  расстроил  все  его  планы  и
снова поверг в уныние.
   Брат! Она вызвала  брата!  Значит,  все  открылось!  И  семья  решила
молчать.  Да,  но  Жильбер  не  переставал  представлять  себе  во  всех
подробностях будущее расследование, а  это  было  для  него  не  меньшим
мучением, как если бы его пытали в Консьержери, в Шатле или  в  Турнель.
Он видел, как его волокут по земле  мимо  Андре,  заставляют  встать  на
колени, вырывают у  него  признание  в  содеянном  и  забивают  насмерть
палкой, как собаку, или убивают ударом ножа. Такая месть была бы  вполне
законна, она уже имела сколько угодно прецедентов.
   Король Людовик XV всегда в подобных случаях принимал сторону знати.
   Кроме того, Филипп был для Жильбера, пожалуй, наиболее  опасен  среди
тех, кого мадмуазель де Таверне могла бы призвать для отмщения.  Филипп,
единственный член семьи  Таверне,  способный  проявить  по  отношению  к
Жильберу человеческие чувства и отнестись к нему почти  как  к  равному,
точно так же был способен, не дрогнув, уложить Жильбера на месте,  и  не
только шпагой, но и словом, если бы сказал ему, к примеру, следующее:
   - Жильбер! Вы ели наш хлеб, а теперь обесчестили наше имя.
   Вот почему Жильбер попытался скрыться при первом же появлении Филиппа
и вернулся он лишь потому, что чувство ему доказывало: он не должен себя
выдавать. Он собрал все свои силы, стремясь только к одному: выстоять.
   Он проследил за Филиппом и видел, как тот поднимался к Андре, а потом
разговаривал с доктором Луи. Он все разнюхал, взвесил и понял,  в  какое
отчаяние впал Филипп. Он видел, как зародилась и все возрастала душевная
мука молодого офицера; по игре  теней  на  занавеске  он  угадал,  какая
ужасная сцена разыгрывается между Андре и ее братом.
   "Я погиб", - подумал он.
   Потеряв рассудок, он схватил нож  с  намерением  убить  Филиппа,  как
только тот появится на пороге  его  комнаты..,  или,  если  понадобится,
покончить с собой.
   Однако Филипп помирился с сестрой; Жильбер увидел, как  он  опустился
на колени и стал целовать Андре руки. И снова перед Жильбером забрезжила
надежда на спасение. Если Филипп до сих пор не ворвался с проклятиями  к
нему в комнату, стало быть, Андре не знала имени  преступника.  А  ежели
она, единственный свидетель, единственный обвинитель, ничего  не  знала,
стало быть, и никто ничего не знал. Если же предположить - о безумец!  -
что Андре знала, но ничего не сказала,  то  это  было  уже  больше,  чем
спасение, это было счастье, победа!
   Отныне Жильбер решительно отбросил все свои сомнения и страхи.  Ничто
не могло больше поколебать его самоуверенность с тех пор, как  он  вновь
обрел утраченное душевное равновесие.
   "Где следы моего преступления, если мадмуазель де Таверне меня  ни  в
чем не обвиняет? - думал он. - Ах, какой же я был дурак!  Ну  в  чем  ей
обвинять меня: в последствии  преступления  или  в  самом  преступлении?
Итак, она не стала обвинять меня в  самом  преступлении:  на  протяжении
трех недель она ничем не показала, что ненавидит или избегает меня чаще,
чем в былые времена. А раз она  не  видит  во  мне  причины  своих  бед,
значит, и в происшедшем несчастье меня  можно  обвинить  не  более,  чем
любого другого. Зато я своими глазами видел, как  сам  король  входил  в
комнату мадмуазель Андре. В случае необходимости я  мог  бы  подтвердить
это ее брату, и, несмотря  за  запирательства  его  величества,  поверят
скорее всего мне... Да, однако это была бы весьма опасная затея... Лучше
я помолчу: у короля слишком большие  возможности,  чтобы  доказать  свою
невиновность или попросту растоптать мое свидетельство. Как бы  за  одно
упоминание имени короля во  всем  этом  деле  не  быть  приговоренным  к
пожизненному  заключению  или  к  виселице!..  Зато  в  моих   руках   -
незнакомец, который заставил мадмуазель Андре  выйти  к  нему  в  сад!..
Разве он может оправдаться? Каким образом  об  этом  узнают?  А  если  и
узнают, то как его найти? Уж он-то не король! Чем я хуже его?  Вот  я  и
выгорожу себя, подставив под удар этого господина! Впрочем, никому  и  в
голову не придет подумать на меня. Один Бог мне свидетель... - с горькой
усмешкой прибавил он. - Но раз  Бог  так  часто  видел  мои  слезы,  мои
страдания и не проронил при этом ни слова мне  в  утешение,  неужели  Он
окажется на сей  раз  настолько  несправедлив,  что  выдаст  меня,  едва
позволив вкусить счастья?.. Да кроме того, если преступление и было,  не
я за него в ответе, а Бог. Вольтер убедительно  доказал,  что  чудес  на
свете не бывает. Итак, я спасен, я спокоен, моя тайна принадлежит только
мне. Будущее - за мной".
   После этих размышлений, вернее, после этой сделки с совестью, Жильбер
собрал инструменты и пошел с  товарищами  ужинать.  Он  повеселел,  стал
беззаботен, вел себя даже вызывающе. Угрызения совести, страхи  остались
в прошлом: для человека, для философа  такая  слабость  Непозволительна.
Однако он плохо знал свою совесть:
   Жильбер всю ночь не сомкнул глаз.

Глава 30

ДВОЕ СТРАЖДУЩИХ

   Жильбер все верно рассчитал, говоря о  незнакомце,  замеченном  им  в
саду в тот самый вечер, оказавшийся роковым для мадмуазель де Таверне:
   - Вряд ли его найдут!
   Филипп в самом деле не представлял себе, где живет Джузеппе Бальзамо,
граф Феникс.
   Однако он вспомнил имя светской дамы,  маркизы  де  Саверни,  в  доме
которой тридцать первого мая Андре оказали помощь.
   Был еще не слишком поздний час, чтобы  нельзя  было  явиться  к  этой
даме, проживавшей по улице Сент-Оноре. Собравшись с мыслями  и  заставив
себя успокоиться, Филипп поднялся к даме, и ее камеристка сию же  минуту
и не колеблясь дала ему адрес Бальзамо: улица Сен-Клод в Маре.
   Филипп без промедления отправился по указанному адресу.
   Он не без волнения тронул молоток у  ворот  подозрительного  дома,  в
котором, как он предполагал, навсегда исчезли  покой  и  честь  бедняжки
Андре. Однако,  призвав  на  помощь  волю,  он  вскоре  подавил  в  себе
возмущение, как и всякое другое чувство, чтобы  сберечь  силы,  которые,
как он полагал, могли еще ему понадобиться.
   Он твердой рукой взялся за молоток, и ворота, как обычно,  сейчас  же
отворились.
   Филипп прошел в ворота и очутился во дворе,  держа  своего  коня  под
уздцы.
   Не успел он сделать и нескольких шагов, как Фриц вышел из передней  и
появился на крыльце, остановив его вопросом:
   - Что вам угодно,  сударь?  Филипп  вздрогнул  от  неожиданности.  Он
сердито  взглянул  на  немца,  словно  забыв,  что  перед   ним   лакей,
исполняющий свой долг.
   - Я хочу поговорить с  хозяином  дома,  графом  Фениксом,  -  отвечал
Филипп, после чего продел уздечку коня в кольцо, поднялся на  крыльцо  и
вошел в переднюю.
   - Хозяина нет  дома,  -  сообщил  Фриц,  пропуская,  однако,  Филиппа
вперед, как и подобало вымуштрованному слуге.
   Это могло показаться странным, но  приготовившийся  ко  всему  Филипп
словно ждал именно такого ответа.
   Он помолчал немного, затем спросил:
   - Где я могу его найти?
   - Не знаю, сударь.
   - Вы обязаны это знать!
   - Прошу прощения, сударь, т хозяин мне не докладывает, где он бывает.
   - Друг мой! Мне непременно нужно поговорить с вашим хозяином нынче же
вечером, - молвил Филипп.
   - Сомневаюсь, чтобы это было возможно.
   - Это совершенно необходимо: дело не терпит отлагательств.
   Фриц поклонился, не проронив ни звука в ответ.
   - Так он вышел? - спросил Филипп.
   - Да, сударь.
   - Он, конечно, вернется?
   - Не думаю, сударь.
   - А-а, вы так не думаете?
   - Нет.
   - Отлично! - воскликнул Филипп, распаляясь. -  А  теперь  ступайте  к
своему хозяину и скажите ему...
   - Как я уже имел честь вам доложить, - невозмутимо  отвечал  Фриц,  -
хозяина нет дома.
   - Я знаю, чего стоят такого рода доклады, друг мой, - заметил Филипп,
-  я  ценю  вашу  исполнительность,  однако  на  меня   это   приказание
распространяться не может, потому что ваш хозяин не мог  предвидеть  мой
визит: меня привел исключительный случай.
   -  Приказание  распространяется  на  всех,  сударь,   -   неосторожно
обмолвился Фриц.
   - Раз было такое приказание, стало быть, граф Феникс дома, -  заметил
Филипп.
   - Ну и что же? - проговорил  Фриц;  его  начинала  выводить  из  себя
настойчивость посетителя.
   - В таком случае, я его подожду.
   - Говорят вам, хозяина нет дома, - возразил Фриц.  -  Несколько  дней
назад в доме случился пожар, и теперь здесь стало невозможно жить.
   - Ты, однако, живешь, - заметил Филипп  и  тут  же  пожалел  о  своих
словах.
   - Я здесь за сторожа.
   Филипп пожал плечами, давая понять, что не верит ни единому слову.
   Фриц начал терять терпение.
   - В конце концов, совершенно не важно, дома его сиятельство  или  его
нет. Ни в его отсутствие, ни когда он у себя, никто никогда не войдет  к
нему силой. Если вам не угодно придерживаться обычаев этого дома, я буду
вынужден...
   Фриц замолчал.
   - Ну, что? - забывшись, вскричал Филипп.
   - ..вышвырнуть вас вон, - с достоинством проговорил Фриц.
   - Ты меня вышвырнешь? - сверкнув глазами, воскликнул Филипп.
   - Я, - отвечал Фриц, все более распаляясь,  однако  внешне  оставаясь
совершенно невозмутимым, что вообще присуще людям этой национальности-.
   Он шагнул к молодому человеку - тот  вне  себя  от  отчаяния  обнажил
шпагу.
   Не растерявшись при виде шпаги, не зовя никого на помощь, - возможно,
он и в самом деле был один в доме, - Фриц, выхватил из коллекции  оружия
со стены пику с ост рым металлическим наконечником, бросился на  Филиппа
и первым же ударом перебил лезвие шпаги пополам.
   Филипп взревел от негодования и рванулся к стене в надежде  завладеть
новым оружием.
   В эту минуту распахнулась потайная дверь и в темном  проеме  появился
граф.
   - Что здесь происходит, Фриц?
   - Ничего, сударь, - отвечал слуга,  опуская  пику  и  становясь  так,
чтобы загородить собой  хозяина;  тот  продолжал  стоять  на  ступеньках
невидимой лестницы и казался в полтора раза выше лакея.
   - Граф! Видимо, это в обычаях вашей  страны,  чтобы  лакеи  встречали
дворянина с пикой в руках? Или,  может  быть,  это  приказание  является
особенностью вашего благородного дома?
   Фриц  опустил  пику  и,  повинуясь  молчаливому  приказанию  хозяина,
поставил ее в угол передней.
   - Кто вы, сударь? - спросил  граф,  силясь  рассмотреть  Филиппа  при
свете одной-единственной лампы, освещавшей переднюю.
   - Тот, кто желает непременно с вами поговорить.
   - Это вы?
   - Да.
   - Вот то самое слово, которое вполне извиняет Фрица,  сударь,  потому
что я не собираюсь ни с кем говорить. А когда я у себя, я ни за  кем  не
признаю права "желать" говорить со мной. Итак,  вы  сами  виноваты,  это
ваша ошибка. Впрочем, - прибавил со вздохом  Бальзаме,  -  я  готов  вас
извинить, при том, однако, условии, что вы немедленно уйдете и не будете
больше нарушать мой покой.
   - Ну что же, вы в самом деле вправе требовать покоя после  того,  как
отняли покой у меня! - воскликнул Филипп.
   - Я лишил вас покоя? - переспросил граф.
   - Я - Филипп де Таверне! - вскричал молодой  человек,  полагая,  что,
услышав его имя, граф сразу все поймет и смутится.
   - Филипп де Таверне?.. Сударь! Я был  хорошо  принят  в  доме  вашего
отца, - отвечал граф, - добро пожаловать ко мне!
   - Как все удачно вышло! - пробормотал Филипп.
   - Прошу следовать за мной, сударь.
   Бальзаме затворил дверь, ведшую на потайную лестницу, и пошел впереди
Филиппа, пригласив его в гостиную, где мы уже были свидетелями некоторых
сцен и,  в  частности,  самой  последней  -  встречи  Бальзамо  с  пятью
верховными членами.
   Гостиная  была  освещена  так  ярко,  словно  ожидались   посетители;
впрочем, было ясно, что таков был один из обычаев дома.
   - Добрый вечер, господин де Таверне! - ласково  проговорил  Бальзамо.
Его приглушенный голос заставил Филиппа поднять голову  и  взглянуть  на
графа.