платье
Терезы; при виде Руссо он потерялся.
   - Какого черта вы здесь делаете, милейший? -  нахмурившись,  вскричал
философ, не скрывая гнева и подозрительно разглядывая платье своей жены.
   Жильбер изо всех сил пытался отвлечь внимание Руссо от окна.
   - Ничего не делаю, сударь, - отвечал он, - решительно ничего.
   - Ничего... Зачем же вы прятались под этим платьем?
   - Солнце сильно припекает...
   - Это окно выходит на западную сторону, сейчас утро... Так, говорите,
припекает? Ну, молодой человек, нежные, должно быть, у вас глаза!
   Жильбер что-то пролепетал, но, почувствовав,  что  заврался,  спрятал
лицо в ладонях.
   - Вы лжете и боитесь, - заметил Руссо, - значит, вы поступили дурно.
   Жильбера окончательно  потрясла  логика  старика,  а  тот  решительно
направился к окну.
   Жильбер, трепетавший совсем недавно при мысли, что может быть замечен
в окне, сделал естественное и вполне  понятное  движение,  бросившись  к
окну в надежде опередить Руссо.
   - Ага! - проговорил старик тоном, от которого кровь застыла  в  жилах
Жильбера. - В павильоне теперь кто-то живет...
   Жильбер не проронил ни слова.
   - Какие-то темные личности... - продолжал философ, -  они  знают  мой
дом, потому что показывают на него друг другу пальцем.
   Жильбер понял, что слишком близко подошел к окну, и отступил.
   Это движение не ускользнуло от Руссо. Ом понял,  что  Жильбер  боится
быть замеченным.
   - Ну нет! - воскликнул он, схватив юношу за руку. - Нет,  дружище!  В
этом есть что-то подозрительное! На  вашу  мансарду  обращают  внимание?
Извольте-ка встать вот здесь!
   И он подвел оглушенного юношу к  окну,  словно  желая  выставить  его
напоказ.
   - Нет, сударь! Нет! Пощадите! - кричал Жильбер, пытаясь вырваться.
   Ему не составило бы труда отделаться от старика, потому  что  он  был
силен и ловок. Но тогда Жильберу пришлось бы оказать сопротивление тому,
на кого он готов был молиться! Из уважения к  старику  он  был  вынужден
сдерживаться.
   - Вы знаете этих женщин, - проговорил Руссо, - и они тоже вас  знают,
не так ли?
   - Нет, нет, нет, сударь!
   - Если вы незнакомы, почему же вы не желаете показаться им на глаза?
   - Господин Руссо, вам случается в жизни иметь тайны,  не  правда  ли?
Так вот прошу вас пощадить меня, это моя тайна.
   - А! Предатель! - вскричал Руссо. -  Знаю  я  эти  ваши  тайны!  Тебя
подослали Гримм или Гольбах! Это они научили тебя, как втереться ко  мне
в доверие. Ты пробрался в мой дом, а теперь продаешь меня! Ах, какой  же
я болван! Любитель природы!  Думал  помочь  ближнему,  а  привел  в  дом
шпиона!..
   - Шпиона? - негодующе вскричал Жильбер.
   - Ну, когда ты меня продашь, Иуда? - воскликнул Руссо, завернувшись в
платье Терезы, которое он машинально все это время держал  в  руках,  он
полагал, что выглядит величественно в своем страдании, а на самом  деле,
к сожалению, был смешон.
   - Сударь, вы на меня наговариваете! - оскорбился Жильбер.
   - Ах ты, змей! - взорвался Руссо. - Я на тебя наговариваю?! Да ведь я
застал тебя в тот момент, как ты подавал знаки моим врагам!  Как  знать,
может  быть,  ты  им  таким  способом  пересказываешь  содержание   моей
последней книги!
   - Сударь, если бы я проник к вам для этого,  я  бы  скорее  переписал
рукописи,  что  лежат  на  вашем  столе,  чем  передавать   знаками   их
содержание!
   Это было справедливо, и Руссо почувствовал,  что  зарвался  и  сказал
одну из тех глупостей, которые ему случалось  высказывать  под  влиянием
навязчивой идеи. Он распалился.
   - Сударь! - заговорил он. - Мне жаль вас, но  и  меня  можно  понять:
жизнь научила меня быть строгим. Я пережил много разочарований. Все меня
предавали, отрекались от меня, продавали меня, мучили... Как вы  знаете,
я  один  из  тех  печально  известных  людей,  кого  власти  предержащие
поставили  вне   общества.   В   таких   условиях   позволительно   быть
недоверчивым. Так вот вы мне подозрительны и должны покинуть мой дом.
   Жильбер не ожидал такого финала.
   Чтобы его выгнали!
   Он сжал кулаки, и в глазах его  вспыхнул  огонек,  заставивший  Руссо
вздрогнуть.
   Но огонек этот тотчас погас.
   Жильбер подумал,  что  если  он  уйдет,  он  лишится  тихого  счастья
ежеминутно видеть Андре, вдобавок потеряет дружбу Руссо:  для  него  это
было огромным несчастьем и в то же время большим позором.
   Он позабыл свою необузданную гордыню и умоляюще сложил руки.
   - Сударь, - вымолвил он, - выслушайте  меня,  дайте  мне  хоть  слово
молвить!
   - Я буду беспощаден! - продолжал греметь Руссо. -  Благодаря  людской
несправедливости я стал свирепее дикого зверя! Раз вы подаете знаки моим
врагам, ступайте к ним, я вас не задерживаю. Примкните к ним,  я  ничего
не имею против, только покиньте мой дом!
   - Сударь, эти девушки вам не враги: это мадмуазель Андре и Николь.
   - Что еще за  мадмуазель  Андре?  -  спросил  Руссо;  ему  показалось
знакомо это имя, потому что он раза три слышал его от  Жильбера.  -  Ну,
говорите!
   - Мадмуазель Андре, сударь, - дочь барона де Таверне. Простите, что я
сообщаю вам такие подробности, но вы сами меня к этому  вынуждаете:  это
та, которую я люблю больше, чем вы любили мадмуазель Галлей, госпожу  де
Варен и кого бы то ни было еще; это та, за которой я последовал  пешком,
без копейки денег, не имея ни куска хлеба, пока не упал  посреди  дороги
без сил, едва не умерев от страданий; это та, которую я встречал вчера в
Сен-Дени, за которой бежал до Ла Мюэтт, а потом незаметно следовал от Ла
Мюэтт до соседней с вашей улицы;  это  та,  которую  я  случайно  увидал
сегодня утром в павильоне; наконец, это та, ради которой я  готов  стать
Тюренном, Ришелье или Руссо.
   Руссо был знатоком человеческого сердца, он знал его возможности.  Он
понимал, что даже самый блестящий актер не мог бы говорить, как Жильбер,
в его голосе звенела  неподдельная  слеза;  актер  не  мог  бы  передать
порывистые движения, которыми Жильбер сопровождал свои слова.
   - Так эта молодая дама - мадмуазель Андре? - переспросил он.
   - Да, господин Руссо.
   - И вы ее знаете?
   - Я сын ее кормилицы.
   - Вы, стало быть, лгали, утверждая, что незнакомы с ней? Если  вы  не
предатель, то, значит, лгун.
   - Сударь, - вскричал Жильбер,  -  не  рвите  мне  сердце!  По  правде
говоря, мне было бы легче, если бы вы убили меня на этом самом месте.
   - Э, все это болтовня в стиле Дидро и Мармонтеля! Вы лгун, сударь.
   - Ну да, да, да! - вскричал Жильбер. - Я лгун, сударь.  Но  тем  хуже
для вас, если вы не способны понять такую ложь. Лгун! Лгун!..  Я  ухожу,
прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть это будет на вашей совести.
   Руссо в задумчивости потер подбородок, разглядывая молодого человека,
так поразительно напоминавшего его самого.
   "Либо это великодушный юноша, либо большой мошенник, - подумал он,  -
но, в конце концов, если против меня что-то замышляется, я смогу держать
в руках нити интриги".
   Жильбер направился к двери и,  взявшись  за  ручку,  ждал  последнего
слова, которое должно было прогнать его или удержать.
   - Довольно об этом, дитя мое, - обратился к нему  Руссо.  -  Если  вы
влюблены так, как утверждаете, - тем хуже для  вас!  Впрочем,  время  не
ждет. Вы уже потеряли вчерашний день, сегодня нам обоим нужно переписать
тридцать страниц. Торопитесь, Жильбер, пошевеливайтесь!
   Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами, чего не сделал
бы ни с чьей другой рукой, будь на месте Руссо хоть сам король.
   Прежде чем отправиться за взволнованным юношей, ожидавшим  его  возле
двери, Руссо еще раз подошел к окну и выглянул.
   В эту минуту Андре сбросила пеньюар и взяла из рук Николь платье.
   Она увидала бледное лицо, неподвижную  фигуру,  отшатнулась  в  глубь
комнаты и приказала Николь запереть окно.
   Николь повиновалась.
   - А-а, моя седая голова ее напугала, - проговорил Руссо, - юное  лицо
так ее не отпугивало! О прекрасная молодость! - со вздохом прибавил он:

   O gioventu pj-imavera del eta!
   O primavera gioventu del annol
   <О молодость, весна жизни!
   О весна, начало года! (итал.)>

   Повесив платье Терезы на  гвоздь,  он  стал  медленно  спускаться  по
лестнице вслед за юношей. В эту минуту он был, наверное, готов отдать за
молодость Жильбера свою известность, соперничавшую со славой Вольтера  и
так же, как она, вызывавшую восхищение всего мира.

Глава 22

ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД

   Улица Сен-Клод, где граф Феникс назначил свидание кардиналу де Роану,
почти не изменилась с той поры; можно было бы, наверное,  найти  в  наши
дни развалины того дома, который мы попытаемся описать.
   Улица Сен-Клод приводила, как и сегодня, на улицу Сен-Луи и  бульвар,
пересекала улицу Сен-Луи и проходила между монастырем Святого  Причастия
и особняком Вуазен, а в наши дни  на  их  месте  расположены  церковь  и
бакалейный магазин.
   Как и  теперь,  в  те  времена  улица  довольно  круто  спускалась  к
бульвару.
   На ней было пятнадцать домов, семь фонарей, а также два тупика.
   Тот, что находился по левую руку, упирался в особняк Вуазен.  Другой,
расположенный  с  правой  стороны,  к  северу,   заканчивался   решеткой
огромного монастырского сада.
   Этот  второй  тупик,  находившийся  под  сенью  высоких  монастырских
деревьев, с левой  стороны  замыкался  одной  из  стен  большого  серого
особняка, выходившего фасадом на улицу Сен-Клод.
   Эта стена напоминала лицо циклопа, потому что  смотрела  единственным
глазом  или,  если  угодно,  имела  одно-единственное  окно,  да  и   то
заделанное решеткой и пугавшее своей темнотой.
   Окно это никогда не отворялось и было затянуто  паутиной.  Прямо  под
ним находилась дверь, обитая гвоздями с широкими  шляпками,  не  столько
свидетельствовавшая  о  том,  что  через  нее  входили  в  дом,  сколько
указывавшая на то, что через нее можно было войти.
   В тупике никто не жил, если не считать сапожника в  деревянной  будке
да штопальщицы на  двухколесной  повозке;  оба  они  укрывались  в  тени
монастырской акации, которая с девяти часов утра  посылала  спасительную
прохладу на пыльную мостовую.
   Вечером штопальщица возвращалась домой, сапожник вешал замок на дверь
своего дворца, и улочка становилась совершенно безжизненной,  не  считая
мрачного и угрюмого окна, о котором мы уже говорили.
   Помимо описанной нами двери в особняке существовал  парадный  вход  с
улицы Сен-Клод. Он представлял собой ворота, украшенные лепниной в стиле
Людовика XIII; на воротах висел молоток в виде головы грифона, о котором
граф Феникс упомянул в разговоре с кардиналом де Роаном.
   Окна особняка выходили на бульвар  и  с  раннего  утра  были  открыты
солнцу.
   Париж тех лет, в особенности - этот  квартал,  был  небезопасен.  Вот
почему  никого  не  удивляли  ни  зарешеченные  окна,  ни  ощетинившиеся
железными артишоками стены.
   Мы говорим  об  этом  потому,  что  второй  этаж  особняка  напоминал
крепость. От  врагов,  разбойников,  влюбленных  железные  балконы  были
защищены тысячами острых шипов; со  стороны  бульвара  дом  был  окружен
глубоким рвом;  чтобы  пробраться  в  эту  крепость  со  стороны  улицы,
понадобились бы лестницы в тридцать  футов  длиной.  Стена  достигала  в
высоту тридцати двух футов и скрывала, вернее, заживо погребала все, что
находилось во дворе.
   Особняк этот, вид которого в наши дни заставил  бы  любого  прохожего
замереть от удивления, беспокойства или  любопытства,  в  1770  году  не
казался необычным. Он, напротив, соответствовал облику всего квартала, и
если благочестивые жители улицы Сен-Луи, а также не менее  благочестивые
жители улицы Сен-Клод старались держаться от особняка подальше, то вовсе
не из-за самого дома - с то время о нем  не  говорили  ни  хорошего,  ни
плохого, - а из-за пустынного бульвара, проходившего от городских  ворот
Сен-Луи  и  пользовавшегося  дурной  славой,  а   также   из-за   моста,
перекинувшего обе арки  над  сточной  канавой  и  напоминавшего  каждому
знакомому с историей парижанину непреодолимые колонны Кадеса.
   Бульвар и в самом деле с этой стороны вел к Бастилии.  На  протяжении
четверти мили здесь едва  ли  можно  было  насчитать  с  десяток  домов;
городские власти, к тому же, не считали необходимым провести в этой дыре
освещение: вот почему, за  исключением  восьми  часов  в  летние  дни  и
четырех часов зимой, все остальное время здесь царили разбой и грабеж.
   Впрочем, именно этой дорогой  промчалась  карета  около  часа  спустя
после разговора в Сен-Дени.
   Двери кареты украшал герб графа Феникса.
   Граф  скакал  впереди  экипажа  верхом  на  Джериде;  конь  несся   с
развевавшимся по ветру хвостом, поднимая густую пыль с нагретой  солнцем
мостовой.
   В карете за опущенными занавесками  лежала  на  подушках  задремавшая
Лоренца.
   Ворота как по волшебству распахнулись на стук колес, и карета исчезла
во дворе описанного нами дома.
   Ворота захлопнулись.
   Впрочем, в такой таинственности не было особой нужды: ни единая  душа
не видела, как граф Феникс вернулся домой; никто не мог бы ему помешать,
даже если бы он увез из Сен-Дени  монастырскую  казну  в  коробах  своей
кареты.
   Теперь  необходимо  в  нескольких  словах  познакомить   читателя   с
внутренним убранством особняка, так как нам придется еще  не  раз  здесь
побывать.
   Начнем со двора, о котором мы уже упоминали. Сквозь булыжник пыталась
пробиться жизнелюбивая,  словно  неиссякаемый  источник,  трава,  упорно
раздвигавшая тяжелые камни. По правую руку находились конюшни,  с  левой
стороны были видны каретные сараи, а в глубине двора  к  парадной  двери
вел подъезд, по обеим сторонам которого можно было насчитать  по  дюжине
ступеней.
   В нижнем этаже особняка находились, насколько  можно  было  заметить,
просторная  приемная,  столовая,  поражавшая  расставленной   в   горках
изысканной серебряной утварью, и гостиная,  которая,  по-видимому,  была
меблирована незадолго до прибытия новых хозяев.
   Между гостиной и приемной была лестница, ведущая во второй этаж,  где
находились три хозяйские комнаты.
   Однако наметанный глаз мог бы заметить, что комнаты были слишком малы
сравнительно с общей площадью этажа.
   Это обстоятельство свидетельствовало о  том,  что,  помимо  доступных
глазу апартаментов, существовали, очевидно, еще и  потайные  комнаты,  о
которых знал только хозяин.
   Приемную украшала статуя бога Гарпократа, прижимавшего к губам палец,
словно призывая к молчанию,  символом  которого  он  являлся.  Рядом  со
статуей  открывалась  небольшая  дверь,  не  заметная  благодаря  лепным
украшениям. За дверью  узкая  лестница  поднималась  во  второй  этаж  и
приводила в небольшую комнату, куда свет проникал через два зарешеченных
окна, выходивших во внутренний дворик.
   Дворик этот был замкнут со  всех  сторон  и  скрывал  от  чужих  глаз
потайные комнаты.
   Хозяином комнаты, в которую вела потайная лестница из приемной,  был,
по всей видимости, мужчина. Пол и диваны в ней были  устланы  роскошными
шкурами льва, тигра и пантеры, привезенными из Африки и Индии; казалось,
глаза их сверкают, словно живые, а  пасти  разинуты  в  злобном  оскале.
Стены  были  обтянуты  кордосской  кожей  с   крупным   пропорциональным
рисунком; на стенах  было  развешано  всевозможное  оружие,  начиная  от
томагавка Харона до малайского ножа, от шпаги крестоносца  до  арабского
кангиара, от инкрустированной слоновой костью аркебузы XVI века до ружья
с золотой насечкой XVIII века.
   Тщетными оказались бы поиски другого входа, кроме  того,  что  вел  с
лестницы; возможно, другие двери и существовали,  но  они  были  надежно
скрыты от глаз.
   Слуга-немец лет тридцати - единственный, кого в эти  дни  можно  было
заметить рыскавшим по  просторному  дому  -  запер  ворота  на  засов  и
распахнул дверцу кареты, в то время  как  невозмутимый  кучер  распрягал
лошадей. Лакей вынес из экипажа спящую Лоренцу и на  руках  отнес  ее  в
приемную. Здесь  он  опустил  ее  на  покрытый  красным  ковром  стол  и
заботливо укутал ей ноги белым плащом, в который она была завернута.
   Затем  он  вышел,  чтобы  зажечь  от  каретного  фонаря  семирожковый
подсвечник, и вернулся в комнаты.
   Но за то короткое время, пока он отсутствовал, Лоренца исчезла.
   Дело в том, что вслед за лакеем в  приемную  вошел  граф  Феникс.  Он
поднял Лоренцу на руки и вынес через потайную дверь, затем  поднялся  по
лестнице в оружейную, тщательно заперев за собой обе двери.
   Оказавшись в комнате, он нажал ногой кнопку в углу камина  с  высоким
колпаком. Сейчас же  чугунная  каминная  доска,  превращенная  в  дверь,
бесшумно отворилась; шагнув в дверной проем, граф исчез,  прикрыв  ногой
таинственную дверь.
   По другую сторону камина он обнаружил еще одну  лестницу;  поднявшись
на полтора десятка ступеней, устланных утрехтским бархатом, он  оказался
на пороге комнаты,  стены  которой  были  обтянуты  атласом  с  вышитыми
цветами, казавшимися живыми благодаря ярким краскам и тонкой работе.
   Комната  была  обставлена  изящной  золоченой  мебелью.  Два  больших
черепаховых шкафа, инкрустированных медью, клавесин и  туалетный  столик
розового дерева, прелестная пестрая кровать, севрский фарфор  составляли
неотъемлемую  часть  меблировки.  Стулья,  кресла,  диваны,  симметрично
расставленные  на  площади  в  тридцать  квадратных   футов,   довершали
убранство апартаментов, состоявших всего-навсего из туалетной комнаты  и
будуара, примыкавшего к описанной комнате.
   Два окна, завешанные плотными шторами, должны были освещать  комнату,
если бы не поздний час.
   В будуаре и туалетной  комнате  окон  не  было.  Лампы,  заправленные
душистым маслом, освещали их днем и ночью; невидимые  руки  поднимали  и
опускали их через отверстия в потолке.
   В комнате царила полная  тишина,  сюда  не  доносилось  ни  шума,  ни
единого вздоха. Можно было подумать, что она находится в  ста  милях  от
города. Только золото мерцало со всех сторон, дорогие картины  улыбались
со стен, богемский хрусталь переливался разноцветными гранями и искрился
яркими огнями. Когда  граф  опустил  Лоренцу  на  диван,  ему  показался
недостаточно  ярким  свет,  падавший  из  будуара;  он  высек  огонь  из
серебряной коробочки, поразившей в свое время  воображение  Жильбера,  и
зажег стоявшие на камине розовые свечи, вставленные в два канделябра.
   Он вернулся  к  Лоренце  и,  опустившись  коленом  на  гору  подушек,
лежавших на полу возле дивана, произнес:
   - Лоренца!
   Молодая женщина откликнулась на его зов: она приподнялась  на  локте,
хотя глаза ее по-прежнему были закрыты. Она ничего не отвечала.
   - Лоренца, - повторил он, -  спите  ли  вы  своим  обычным  сном  или
находитесь под действием гипноза?
   - Под действием гипноза, - отвечала Лоренца.
   - Если я стану вас спрашивать, вы сможете мне отвечать?
   - Думаю, что да.
   - Хорошо.
   После минутного молчания граф Феникс продолжал:
   - Посмотрите, что происходит в комнате  принцессы  Луизы,  откуда  мы
приехали около часа назад.
   - Я смотрю в ту сторону.
   - Что-нибудь видите?
   - Да.
   - Кардинал де Роан еще там?
   - Его я не вижу.
   - Что делает принцесса?
   - Молится перед сном.
   - Посмотрите в коридорах и на монастырском дворе, не видите ли вы его
высокопреосвященства?
   - Нет.
   - Взгляните, не стоит ли его карета за воротами?
   - Нет.
   -  Проследите  за  ним  вдоль  дороги,  по  которой  мы  только   что
проследовали.
   - Слежу.
   - Вы видите на дороге экипажи?
   - Да, очень много.
   - Не видно ли в одном из них кардинала?
   - Нет.
   - А ближе к Парижу?
   - Я приближаюсь...
   - Еще!
   - Да...
   - Еще!
   - Вот он!
   - Где?
   - У городских ворот.
   - Он остановился?
   - Останавливается. Выездной лакей спрыгивает с подножки.
   - Он ему что-нибудь говорит?
   - Собирается заговорить.
   - Послушайте, Лоренца: мне важно зна