пе беспорядки, которые,
будь они на службе, подавили бы ударом приклада, ногой, локтем или  даже
прибегли бы к аресту, если  бы  их  командир  Цезарь  Бирон  имел  право
называть их в тот вечер солдатами.
   Крики женщин, недовольное ворчание мещан, жалобы  торговцев,  которым
они отказывались платить за пирожки  и  пряники,  -  все  это  создавало
суматоху,   словно   предварявшую   настоящий   беспорядок,   совершенно
неизбежный, когда шестьсот тысяч зевак  соберутся  на  этой  площади,  и
тогда к восьми  часам  вечера  на  площади  Людовика  XV  словно  оживет
огромное полотно Теньера, только с французскими действующими лицами.
   После того, как парижские мальчишки, самые занятые и, в то же  время,
самые ленивые во всем мире, устроились на своих обычных местах, а мещане
и простой люд разместились по своему вкусу, стали  прибывать  в  каретах
знать и финансовые тузы.
   Для них не было предусмотрено накануне  никакого  маршрута;  они  без
всякого приказания выезжали с улицы Мадлен  или  Сент-Оноре,  подвозя  к
недавно выстроенным особнякам тех, кто получил приглашение занять  место
у окна или на балконе градоначальника, откуда  был  бы  прекрасно  виден
фейерверк.
   Те, у кого не было приглашений, оставляли кареты на  углу  площади  и
продолжали продвигаться пешком благодаря лакеям, расчищавшим путь в  уже
довольно плотной толпе; впрочем, толпа всегда готова расступиться  перед
тем, кто умеет завоевать ее сердце.
   Было любопытно смотреть на то, с какой ловкостью  жадные  до  зрелища
парижане  умеют  в  потемках  пробираться  вперед,  пользуясь  в   своих
интересах даже неровностями дороги. Очень широкая, но еще не законченная
к тому времени Королевская улица была  перерезана  в  нескольких  местах
глубокими канавами, по краям которых была  насыпана  вырытая  земля.  На
каждой из этих возвышенностей располагалась небольшая  группа  зрителей,
словно поднявшийся чуть  выше  других  морской  вал  среди  бесконечного
людского моря.
   Время от времени этот вал, подталкиваемый другими волнами, скатывался
вниз под оглушительный хохот еще не очень плотной толпы, так что в  этих
падениях не было  пока  никакой  опасности,  потому  что  упавшие  могли
подняться.
   К половине девятого  все  взгляды,  бродившие  до  этого  времени  по
сторонам, устремились в одном направлении и остановились на конструкции,
сооруженной специально для фейерверка.  Тогда  локти,  не  перестававшие
отбиваться от соседей, как следует взялись за  охрану  своего  места  от
новых посягательств.
   Фейерверк, подготовленный Руджиери,  должен  был  по  замыслу  автора
соперничать, - а из-за недавней грозы это было несложно, - с версальским
фейерверком, который устроил инженер Тор. Парижане знали, что в  Версале
щедрость короля, пожаловавшего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, ни к
чему не привела: первые же ракеты были залиты дождем. Так как вечером 30
мая погода стояла прекрасная, жители  Парижа  заранее  радовались  своей
победе над соседями - версальцами.
   Кстати сказать, Париж больше доверял давно известному  Руджиери,  чем
недавней популярности Тора.
   Ну и, наконец, проект Руджиери был менее прихотливым по исполнению  и
не столь туманным по задумке, как план его собрата по роду  занятий.  Он
отчетливо обнаруживал намерения пиротехника: аллегория  -  королева  тех
времен - сочеталась с  изысканнейшей  архитектоникой;  сама  конструкция
символизировала древний храм Гименея, который  для  французов  столь  же
дорог, как и храм Славы; его поддерживала гигантская колоннада,  он  был
окружен парапетом, а на углах парапета дельфины с раскрытыми ртами ждали
только сигнала, готовые в любой момент изрыгнуть огненные  реки.  Против
каждого дельфина  величаво  поднималась  декоративная  ваза;  каждая  из
четырех ваз символизировала Луару, Рону, Сену и  Рейн  -  реку,  которую
французы упрямо  считают  своей  вопреки  всему  свету,  а  если  верить
современным немецким песням, то вопреки даже самому Рейну, - все  четыре
реки были готовы излить вместо воды огонь - голубой,  белый,  зеленый  и
розовый - в тот самый миг, как вспыхнет колоннада.
   Другие участки фейерверка должны были воспламениться одновременно  со
всем этим великолепием и изображать огромные цветочные горшки на террасе
дворца Гименея.
   А  на  крыше  дворца  возвышалась  светящаяся  пирамида,  венчавшаяся
глобусом;  предполагалось,  что,   вспыхнув,   глобус   брызнет   снопом
разноцветных ракет.
   Однако самой  главной  была  заключительная  часть  фейерверка,  ведь
именно  по  ней  парижане  судят  обо  всем  празднике;  Руджиери  решил
произвести последний залп со стороны реки, из-за статуи; предполагалось,
что взоры собравшихся будут привлечены благодаря тому,  что  залп  будет
произведен с высоты трех-четырех туаз.
   Город был занят обсуждением  всех  этих  подробностей.  Вот  уже  две
недели парижане с восхищением  взирали  на  Руджиери  и  его  подручных,
сновавших среди скупо освещенных строительных лесов и  останавливавшихся
лишь затем, чтобы привязать фитиль или закрепить запал.
   Когда на  террасу  всей  этой  пирамиды  были  вынесены  фонари,  что
означало приближение той  минуты,  когда  начнется  фейерверк,  в  толпе
произошло  движение:  стоявшие  впереди  отшатнулись,  и  людское   море
всколыхнулось, волны прокатились до самых окраин площади.
   Экипажи все прибывали, загораживая собою  въезд  на  площадь.  Лошади
упирались мордами в  спины  стоявших  позади  зрителей,  а  те  начинали
волноваться из-за опасного соседства. Вскоре за каретами  собралась  все
увеличивавшаяся толпа зевак; если бы кареты захотели  покинуть  площадь,
им это не удалось бы: они оказались со всех сторон  окружены  плотной  и
шумной толпой. Французские гвардейцы, мастеровые, лакеи облепили со всех
сторон экипажи, словно скалы во время кораблекрушения.
   Огни бульваров издалека бросали  красноватый  свет  на  головы  тысяч
собравшихся людей, среди которых  то  здесь,  то  там  поблескивал  штык
городского лучника; впрочем, они были  так  же  редки,  как  колоски  на
скошенном поле.
   Вдоль только что выстроенных особняков - ныне Крийон  и  Гардмебль  -
кареты приглашенных стояли в три ряда, тесно прижатые друг  к  другу;  с
одной стороны тройная вереница карет протянулась от бульвара к  Тюильри,
с другой - к Елисейским Полям.
   Вдоль карет блуждали, словно  привидения  по  берегу  Стикса,  те  из
приглашенных, кому не удалось подъехать  к  площади;  оглушенные,  боясь
ступить, в особенности разодетые в атлас женщины, на  пыльную  мостовую,
гости натыкались на простолюдинов, смеявшихся над  их  изнеженностью,  и
пытались пробраться между колесами экипажей и  лошадьми,  продирались  к
назначенному месту подобно кораблям, стремящимся поскорее достичь гавани
во время шторма.
   Одна из карет прибыла к девяти часам,  то  есть  всего  за  несколько
минут до начала фейерверка,  и  попыталась  пробиться  поближе  к  двери
градоначальника. Однако это уже было не  только  рискованно,  но  просто
невозможно.
   Экипажи начали образовывать четвертый ряд, измученные лошади  вначале
разгорячились, а потом и вовсе взбесились: при малейшем раздражении  они
били копытами то вправо, то влево, но крики пострадавших оставались пока
не замеченными в гомоне толпы За  рессоры  этой  кареты,  прокладывавшей
себе путь сквозь толпу, держался молодой  человек,  отгонявший  на  ходу
всех, кто пытался ухватиться рядом с ним за  пружину  и  воспользоваться
образовавшимся за каретой проходом  Едва  карета  остановилась,  молодой
человек отскочил, не выпуская, однако, спасительной рессоры, за  которую
он продолжал держаться одной  рукой  Через  распахнутую  дверцу  он  мог
слышать оживленный разговор хозяев экипажа.
   Из кареты высунулась одетая в белое женщина, ее голова была  украшена
живыми цветами. В ту же минуту раздался крик -  Андре!  Провинциалка  вы
этакая! Не высовывайтесь, черт  побери!  Не  то  вас  приласкает  первый
попавшийся мужлан! Разве вы не видите, что наша карета застряла в толпе,
словно посреди реки? Мы в  воде,  дорогая,  и  в  грязной  воде:  будьте
осторожны.
   Девушка скрылась в карете.
   - Но отсюда ничего не видно, - проговорила она, - если бы можно  было
развернуть лошадей, то мы бы увидели все через окно не хуже, чем из окна
дома градоначальника.
   - Поворачивай, кучер! - крикнул барон.
   - Невозможно, господин барон, - отвечал кучер, - не то я  раздавлю  с
десяток людей.
   - Да черт с ними, дави!
   - Что вы говорите! - воскликнула Андре.
   - Отец!.. - попытался остановить барона Филипп.
   - Что это там за барон, который собирается давить  простых  людей?  -
угрожающе прокричали  сразу  несколько  голосов  -  Ну,  я,  дьявол  вас
разорви! - пробормотал Таверне, высунувшись из кареты и показав  красную
орденскую ленту на перевязи.
   В те времена орденские ленты еще были в почете, возмущение постепенно
стихло.
   - Погодите, отец, я выйду и взгляну, нет ли возможности ехать дальше,
- предложил Филипп.
   - Будьте осторожны, брат: слышите, как ржут лошади?
   - Можно даже сказать, что  они  ревут,  -  сказал  барон.  -  Давайте
выйдем; прикажите расступиться, Филипп, пусть нас пропустят вперед.
   - Да вы не знаете теперешних парижан, отец, - возразил Филипп, -  так
командовать можно было раньше, а нынче ваши приказания скорее всего ни к
чему не приведут. Не станете же вы унижать свое достоинство?
   - Но когда эти олухи узнают, что я...
   - Отец, - с улыбкой перебил его  Филипп,  -  даже  если  бы  вы  были
дофином, боюсь, что и в этом случае никто ради вас  не  пошевелился  бы,
особенно теперь: фейерверк вот-вот начнется.
   - Мы так ничего и не увидим! - с раздражением заметила Андре.
   - Это ваша вина, черт возьми! -  проговорил  барон.  -  Вы  два  часа
одевались.
   - Филипп! Нельзя ли мне опереться на вашу руку и встать  в  толпе?  -
спросила Андре.
   - Да, да, мамзель! -  разом  прокричали  в  ответ  несколько  мужских
голосов, так приглянулась этим людям Андре, - идите к нам, вы худенькая,
мы подвинемся.
   - Хотите пойти, Андре? - спросил Филипп.
   - Очень хочу,  -  отвечала  она,  и  легко  спрыгнула  на  землю,  не
коснувшись подножки.
   - Идите, - проговорил барон, -  а  мне  наплевать  на  фейерверки,  я
останусь здесь.
   - Хорошо, оставайтесь, - согласился Филипп, - мы будем неподалеку.
   Когда толпу ничто не раздражает, она почтительно  расступается  перед
царицей мира - красотой. Народ пропустил Андре  и  ее  брата  вперед,  а
горожанин, занимавший со своим семейством каменную скамью, заставил жену
и дочь подвинуться и уступить место Андре.
   Филипп устроился у нее в ногах, а она положила руку ему на плечо.
   Жильбер последовал за ними, остановившись в четырех шагах от Андре  и
не сводя с нее глаз.
   - Вам удобно, Андре? - спросил Филипп.
   - Прекрасно, - отвечала девушка.
   - Вот что значит быть красивой, - с улыбкой заметил виконт.
   - Да, да, она красивая, очень красивая! - прошептал Жильбер.
   Андре услыхала его слова, но подумала, что их произнес кто-нибудь  из
простолюдинов, и обратила на них  внимание  не  более,  чем  обратил  бы
индийский божок на поклонение жалкого парии.

Глава 34

ФЕЙЕРВЕРК

   Едва Андре и ее брат устроились на скамейке, как  в  воздух  взвились
первые ракеты, и над толпой пронесся оглушительный крик; с  этой  минуты
все, как один, не сводили глаз с площади.
   Начало фейерверка было великолепным и  достойным  великого  Руджиери.
Украшения храма Гименея постепенно загорались, и вскоре весь  его  фасад
пылал. Послышались рукоплескания, и вскоре  они  переросли  в  неистовые
крики "браво", когда лицо дофина и вазы с цветами брызнули разноцветными
огнями.
   Андре была потрясена при виде этого зрелища, не имевшего себе  равных
во  всем  мире,  она  и  не  пыталась  скрыть   свое   удивление   среди
семисоттысячной толпы ревевших от восторга людей.
   А всего в трех шагах от нее, спрятавшись за  широкоплечим  грузчиком,
поднимавшим над головой своего  сынишку,  Жильбер  смотрел  на  Андре  и
только на нее, не обращая внимания на фейерверк.
   Жильбер  видел  Андре  в  профиль;  при  каждом  очередном  залпе  ее
прекрасное лицо освещалось,  молодого  человека  охватывала  дрожь:  ему
казалось,  что  всеобщее  восхищение  вызывает  обожаемая  им   девушка,
божественное создание, которому он поклонялся.
   Андре никогда раньше не  видела  ни  Парижа,  ни  толпы,  ни  больших
праздников: ее оглушало разнообразие впечатлений.
   Неожиданно вспыхнул яркий огонь и стал приближаться со стороны  реки.
Это была с треском  рвавшаяся  бомба,  Андре  продолжала  любоваться  ее
разноцветными искрами.
   - Взгляните, Филипп, как красиво! - проговорила она. Молодой  человек
встревожился.
   - Боже мой! - вскричал он.  -  Эта  ракета  неправильно  летит:  она,
должно быть, отклонилась от курса: вместо того, чтобы описать  параболу,
она несется почти горизонтально.
   Едва Филипп выразил беспокойство, как толпа зашевелилась. Вдруг столб
огня вырвался со стороны бастиона, где  были  сосредоточены  ракеты  для
заключительного залпа и резерв  пиротехнических  средств.  Невообразимый
грохот сотряс всю площадь, огонь  будто  изрыгнул  разрывную  картечь  и
привел  в  полное  замешательство  близко   расположенных   зевак:   они
почувствовали, как жаркое пламя опаляет их лица.
   - Заключительный залп! Так скоро?! - кричали далеко стоявшие зрители.
- Слишком рано!
   - Как, это все? - повторила за ними Андре. - Слишком рано!
   - Нет, - возразил Филипп, - нет,  это  не  заключительный  залп!  Это
несчастье, и через минуту вся эта пока спокойная толпа придет в страшное
волнение, словно  бушующее  море.  Идемте,  Андре,  пойдемте  в  карету,
скорее!
   - Давайте еще немножко посмотрим, Филипп. Как красиво!
   - Андре, не стоит терять ни минуты, идите  за  мной.  Это  несчастье,
которое я и предсказывал...  Сорвавшаяся  ракета  угодила  в  бастион  и
подожгла его. Там уже началась давка. Слышите крики? Это  кричат  не  от
радости, а  от  горя.  Скорее,  скорее  в  карету!..  Господа,  господа,
позвольте пройти!
   Обхватив рукой сестру за талию, Филипп потащил ее к карете, где  ждал
их обеспокоенный отец, понявший по доносившимся крикам,  что  им  грозит
опасность. Он еще не знал, что произошло,  и  выглянул  из  кареты,  ища
глазами детей.
   Однако было  уже  слишком  поздно,  предсказание  Филиппа  сбывалось.
Заключительный залп, состоявший из пятнадцати тысяч ракет, воспламенился
и разорвался, пронзая любопытных  огненными  стрелами,  какие  мечут  на
арене в быков, вызывая их на бой.
   Поначалу удивленные, зрители пришли затем в ужас и отхлынули в едином
порыве; под напором стотысячной толпы другие сто тысяч, задыхаясь,  тоже
отступили, нажимая на тех, кто стоял сзади. Теперь полыхал  весь  остов,
кричали дети; женщины,  задыхаясь,  поднимали  руки;  лучники  раздавали
удары налево и  направо,  полагая,  что  так  можно  заставить  крикунов
замолчать и восстановить порядок силой. Все это привело к тому, что, как
и предполагал Филипп, поднявшаяся волна, подобно смерчу,  обрушилась  на
угол площади, где находились молодые люди. Филипп не успел добраться  до
кареты барона, как он рассчитывал: его  подхватил  людской  поток,  силу
которого невозможно описать: сила эта удесятерялась из-за страха и боли,
в сотни раз увеличивалась из-за всеобщего безумия.
   В ту минуту, когда Филипп потащил за собой Андре, Жильбер отдался  на
волю подхватившего их потока, однако шагов через двадцать  другой  поток
заставил его свернуть налево на улицу Мадлен; Жильбер взвыл от бессилия,
боясь разлуки с Андре.
   Повиснув  на  руке  Филиппа,  Андре  оказалась  в  мечущейся   толпе,
пытавшейся избежать встречи с  каретой,  запряженной  парой  обезумевших
лошадей. Филипп увидел надвигавшуюся опасность казалось, лошадиные глаза
мечут огненные стрелы,  из  ноздрей  вылетала  пена.  Он  нечеловеческим
усилием попытался свернуть с  их  пути.  Но  все  оказалось  тщетно,  он
увидел, как за его спиной расступилась толпа, и почувствовал возле  себя
горячее  дыхание  обезумевших  коней.  Они  взвились  на  дыбы   подобно
мраморным коням у входа в Тюильри с пытающимся их обуздать рабом. Филипп
выпустил руку Андре и оттолкнул ее как можно дальше от опасного прохода,
а сам повис на удилах ближайшей к нему лошади. Конь  вновь  поднялся  на
дыбы. Андре видела, как брат рухнул наземь и исчез. Протянув  руки,  она
закричала; ее оттолкнули, повернули, в следующее мгновение она уже  была
одна; она шаталась; ее, словно перышко, подхватило потоком;  она  больше
не могла сопротивляться.
   Оглушительные крики, еще  более  пугающие,  чем  во  время  сражения;
громкое конское  ржание;  страшный  грохот  колес,  переезжавших  трупы;
догоравшие синеватые огни; зловещий блеск  сабель  в  руках  обезумевших
солдат, а над всем этим кровавым хаосом - бронзовая  статуя  в  багровых
отблесках, словно возглавлявшая резню. Этого было более, чем достаточно,
чтобы помутить разум Андре и лишить ее последних сил. Впрочем,  и  Титан
оказался бы бессильным в подобном сражении, в битве одного против  всех,
да еще против смерти.
   Андре пронзительно закричала. В это время  солдат  стал  прокладывать
себе путь в толпе шпагой.
   Сталь сверкнула у нее над головой.
   Она сложила на груди руки подобно  терпящему  бедствие,  над  которым
смыкается последняя волна, крикнула:
   "Господи Боже мой!" - и упала.
   Как только человек падает в толпе, он сейчас же оказывается мертвым.
   Впрочем, ее необыкновенный,  нечеловеческий  крик  услышали.  Жильбер
узнал ее голос и, несмотря на то, что он оказался в этот миг  далеко  от
нее, он изо всех сил бросился на помощь Андре и  скоро  был  около  нее.
Нырнув в  волну,  поглотившую  Андре,  он  вновь  поднялся,  прыгнул  на
угрожавшую девушке шпагу и, вцепившись солдату в глотку, опрокинул  его;
возле солдата лежала девушка в белом; он схватил ее и легко поднял.
   Когда он  прижал  ее  к  себе,  столь  прекрасную  и,  возможно,  уже
бездыханную, лицо его засветилось гордостью: он  -  он!  -  оказался  на
высоте, он был самым сильным и отважным! Он бросился  в  людские  волны,
поток подхватил его вместе с ношей; он шел, вернее плыл несколько минут.
Вдруг  движение  прекратилось,  словно  волна   разбилась   о   какое-то
препятствие. Ноги Жильбера коснулись земли. Только тогда он  ощутил  вес
Андре, поднял голову, пытаясь понять, что послужило причиной  остановки,
и увидел, что находится в трех шагах  от  особняка  Гардмебль:  каменная
глыба остановила людскую массу.
   В минуту вынужденной остановки он успел  разглядеть  Андре,  уснувшую
крепким сном, походившим на смерть: сердце  ее  не  билось,  глаза  были
закрыты, в лице появился мертвенный оттенок, как у увядающей розы.
   Жильбер решил, что она мертва. Он закричал, прижался губами сначала к
ее платью, потом к руке и, осмелев, стал осыпать поцелуями  ее  холодное
лицо и прикрытые веками глаза. Краска бросилась ему в лицо, он  зарыдал,
потом завыл, изо всех сил пытаясь вдохнуть свою душу в бездыханную грудь
Андре, и дивясь тому, что  его  поцелуи,  способные,  казалось,  оживить
мрамор, оказались бессильными перед смертью.
   Вдруг Жильбер почувствовал, что сердце ее затрепетало под его рукой.
   -  Она  жива!  -  вскричал  он,  глядя  на  разбегавшиеся  темные   и
окровавленные фигуры и слыша проклятия, ругань, стоны умиравших.  -  Она
жива! Я спас ее!
   Прислонившись спиной к стене и устремив взгляд  на  мост,  несчастный
юноша не посмотрел направо; там стояли кареты, долгое время сдерживаемые
толпой. И вот теперь, почувствовав, что  капор  ослабел,  они  двинулись
наконец вперед. И коней, и  кучеров  словно  охватило  безумие:  кареты,
увлекаемые пущенными вскачь лошадьми, понеслись на несчастных,  двадцать
тысяч человек было искалечено и раздавлено.
   Люди инстинктивно жались к стенам, где их и насти