пп Барон покачнулся.
   - Мы одни? - спросил Филипп.
   - Ну да!
   - Не угодно ли вам будет войти в дом?
   - Почему бы нам не  поговорить  на  свежем  воздухе,  вот  под  этими
деревьями?..
   - Потому что есть вещи, о которых не говорят под открытым небом.
   Барон взглянул на сына  и,  повинуясь  его  молчаливому  приглашению,
последовал за ним в комнату с низким потолком, придав себе  невозмутимый
вид и даже выдавив улыбку. Филипп уже отворил дверь.
   После того, как двери были тщательно заперты, Филипп  подождал,  пока
отец подаст ему знак начинать. Когда барон удобно расположился в  лучшем
кресле гостиной, Филипп заговорил.
   - Отец! - сказал он. - Мы с сестрой решили с вами расстаться.
   - Как так? - в величайшем изумлении спросил барон. -  Вы  собираетесь
отлучиться?.. А как же служба?
   - Для меня службы больше  не  существует:  как  вы  знаете,  обещание
короля не выполнено.., к счастью.
   - Я не понимаю, что значит "к счастью".
   - Отец...
   - Объясните, как можно чувствовать себя  счастливым  оттого,  что  не
стал полковником отличного полка? Вы уж слишком далеко заходите в  своей
философии.
   -  Я  захожу  достаточно  далеко,  чтобы  не  отдавать   предпочтения
бесчестию перед состоянием, только и всего. Впрочем, не будем  вдаваться
в подобного рода рассуждения...
   - Нет уж, черт побери, почему же не поговорить?!
   - Я прошу  вас!..  -  проговорил  Филипп  так  твердо,  словно  хотел
сказать: "Я не желаю!" Барон насупился.
   - А что ваша сестра?.. Неужто и она забыла свои обязанности, службу у
ее высочества...
   - Отныне она должна пожертвовать этими обязанностями во имя других.
   - Какого рода эти ее новые обязанности, скажите на милость?
   - Насущно необходимые!
   Барон поднялся.
   - Самая глупая порода людей,  -  проворчал  он,  -  та,  что  обожают
говорить загадками.
   - Разве для вас загадка - то, о чем я с вами толкую?
   - Я не понимаю ни слова! - воскликнул барон,  с  апломбом,  удивившим
Филиппа.
   - В таком случае, я готов объясниться: моя сестра уезжает, потому что
вынуждена избегать бесчестья. Барон расхохотался.
   - Тысяча чертей! Что за примерные у  меня  дети!  Сыну  наплевать  на
возможность получить полк,  потому  что  он  опасается  бесчестья!  Дочь
оставляет теплое местечко, потому что боится бесчестья! Может, я живу во
времена Брута и Лукреции? Наше время, - разумеется, дурное: ведь оно  ни
в какое сравнение не  идет  с  золотым  веком  философии.  Прежде,  если
человек замечал, что ему грозит бесчестье, - а он, как вы, носил шпагу и
брал, как и вы, уроки фехтования у двух учителей и трех их  учеников,  -
он просто-напросто поднимал обидчика на шпагу, Филипп пожал плечами.
   - Да, то, что я говорю - малоубедительно для филантропа,  который  не
выносит вида крови. Однако офицерами рождаются совсем не для того, чтобы
стать потом филантропами.
   - Я не хуже вашего понимаю, что такое долг чести, но  пролитая  кровь
отнюдь не искупает...
   - Пустые фразы!.. Так может говорить.., философ! -  вскричал  старик,
выглядевший в гневе даже довольно  величественно.  -  Мне  следовало  бы
сказать: трус!
   - Вы  хорошо  сделали,  что  не  сказали  этого,  -  заметил  Филипп,
побледнев и задрожав от негодования.
   Барон выдержал полный лютой ненависти, угрожающий взгляд сына.
   - Я уже говорил, - продолжал он, - и мои  слова  не  лишены  здравого
смысла, как бы ни пытались меня убедить в обратном:  бесчестье  в  нашем
мире идет не от самого поступка, а от пересудов. Да, это так  и  есть!..
Если вы совершите преступление перед глухим, слепым или немым, разве  вы
будете обесчещены? Ну конечно,  вы  сейчас  приведете  мне  этот  глупый
афоризм: "Преступление грозит нечистой совестью,  а  не  плахой".  Такие
речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной, черт  побери,  говорят  на
другом языке!.. Я воображал,  что  мой  сын  -  мужчина...  Если  слепой
прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны  со  шпагой  в
руках выколоть глаза одному,  проткнуть  барабанные  перепонки  другому,
отрезать язык третьему. Вот как отвечает обидчику, посягнувшему  на  его
честь, дворянин, носящий имя Таверне-Мезон-Руж!
   - Дворянин, носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы  имя
его осталось незапятнанным. Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа.
Прибавлю только, что бывают случаи, когда бесчестье неизбежно. Именно  в
таком положении мы с сестрой и оказались.
   - Перейдем к  вашей  сестре.  Если,  по  моему  глубокому  убеждению,
мужчина не должен избегать возможности сразиться  с  врагом  и  победить
его, женщина тоже должна уметь ждать, не сходя с места. Для  чего  нужна
добродетель, господин философ, если не для того, чтобы  отражать  атаки,
предпринимаемые пороком? В чем заключается торжество  этой  добродетели,
если не в поражении порока?
   Таверне захохотал.
   - Мадмуазель де  Таверне  очень  испугалась..,  верно?."  Вот  она  и
почувствовала себя беспомощной... А... Филипп порывисто шагнул к отцу.
   -  Отец!  -  молвил  он.  -  Мадмуазель  де  Таверне   оказалась   не
беспомощной, а побежденной! Ей не повезло: она попала в западню.
   - В западню?
   - Да. Употребите свой пыл на то, чтобы заклеймить позором  мерзавцев,
которые вступили в подлый заговор с целью опозорить ее безупречное имя.
   - Я не понимаю...
   - Сейчас поймете... Какой-то подлец провел известное лицо  в  комнату
мадмуазель де Таверне... Барон побледнел.
   - Какой-то подлец, - продолжал Филипп, - задумал  навсегда  опорочить
имя Таверне.., мое.., ваше... Ну, где же ваша шпага? Не пора ли кое-кому
пустить кровь? Дело стоит того.
   - Господин Филипп...
   - Да  не  волнуйтесь!..  Никого  я  не  обвиняю,  никого  не  знаю...
Преступление замышлялось втайне...  Последствия  его  тоже  исчезнут  во
мраке, я так хочу! Пусть я по-своему понимаю честь моей семьи!
   - Но как вы узнали?.. -  вскричал  барон,  оправившись  от  изумления
благодаря чудовищному честолюбию  и  подленькой  надежде.  -  Почему  вы
решили, что?..
   - Вот об этом как раз никому не придет в голову спрашивать  несколько
месяцев спустя, едва он увидит мою сестру и вашу дочь, господин барон!
   - В таком случае, Филипп, - радостно глядя на сына, вскричал барон, -
состояние и слава нашей семьи обеспечены. Значит, мы победили!
   Вы, видно, в самом деле тот человек, за которого я вас принимал, -  с
глубоким отвращением проговорил Филипп, - вы сами себя  выдали.  Вам  не
хватило ума провести вокруг пальца судью, как  не  хватило  человечности
обмануть сына.
   - Наглец!
   - Довольно! - перебил его Филипп. - Постыдитесь памяти  моей  матери.
Если бы она была жива, она бы сумела уберечь дочь.
   Барон не выдержал гневного взгляда сына и опустил глаза.
   - Моя дочь, - спустя некоторое время сказал он, -  не  оставит  меня,
если на то не будет моей воли.
   - А моя сестра, - подхватил Филипп, - никогда больше вас  не  увидит,
отец.
   - Она так сказала?
   - Да, она прислала меня сообщить вам это.
   Барон вытер дрожащей рукой побелевшие влажные губы.
   - Пусть так! - воскликнул он; потом, пожав плечами, прибавил,  -  да,
не повезло мне с детьми: сын - дурак, дочь - грубиянка.
   Филипп не проронил ни слова в ответ.
   - Ну, вы мне больше не нужны. Ступайте.., если это все, что вы  имели
мне сообщить.
   - Я еще не все вам сказал.
   - Я вас слушаю.
   - Во-первых, король дал вам ларец с жемчужным ожерельем...
   - Вашей сестре...
   - Нет, вам... Впрочем, это не имеет значения... Моя сестра  не  носит
подобных украшений... Мадмуазель де Таверне  -  не  гулящая  девка.  Она
просит вас вернуть ларец владельцу. Если же  вы  побоитесь  обидеть  его
величество, так много сделавшего для нашей семьи, оставьте ларец себе.
   Филипп протянул отцу ларец. Тот взял его в руки, раскрыл, взглянул на
жемчуг и швырнул на комод.
   - Что еще? - спросил он.
   - Еще я хотел сказать вам  следующее:  мы  небогаты,  потому  что  вы
заложили или истратили все состояние, даже то,  что  принадлежало  нашей
матери, в чем я вас не собираюсь упрекать: Бог вам судья...
   - Этого только не хватало! - проговорил, скрипнув зубами, Таверне.
   - Словом,  Таверне  -  это  все,  что  у  нас  осталось  от  скудного
наследства, и потому мы просим вас выбрать между Таверне и особняком,  в
котором мы с вами находимся.
   Скажите, в каком из этих двух домов  вы  собираетесь  поселиться?  Мы
удалимся в другой.
   Барон в бешенстве стал комкать кружевное жабо: руки его дрожали,  лоб
покрылся  испариной,  губы  тряслись.  Однако  Филипп  ничего  этого  не
заметил: он отвернулся.
   - Я предпочитаю Таверне, - вымолвил, наконец, барон.
   - В таком случае, мы остаемся в особняке.
   - Как вам будет угодно.
   - Когда вы собираетесь уезжать?
   - Нынче вечером... Нет, сию же минуту! Филипп поклонился.
   - В Таверне, - продолжал барон, -  я  заживу  как  король,  имея  три
тысячи ливров ренты... Да я буду дважды король!
   Он протянул руку к комоду, взял ларец и сунул  его  в  карман.  Затем
направился было к двери, но вернулся и обратился к сыну с отвратительной
усмешкой:
   -  Филипп!  Я  вам  разрешаю  подписать  нашим   именем   первый   же
опубликованный  вами  философский  трактат.  А  что   касается   первого
произведения Андре.., посоветуйте назвать его Людовиком или Луизой:  это
имя приносит счастье.
   И он, посмеиваясь, вышел. Филипп был вне  себя:  глаза  его  налились
кровью, лоб пылал, рука сжимала ножны. Он прошептал:
   - Господи! Пошли мне терпения, помоги все это забыть!

Глава 35

ДУШЕВНЫЙ РАЗЛАД

   Переписав со свойственной ему  педантичностью  несколько  страниц  из
своей книги "Прогулки мечтателя", Руссо заканчивал скромный завтрак.
   Несмотря на то, что де Жирарден предлагал ему поселиться среди дивных
садов Эрменонвиля, Руссо не решался отдать себя  на  волю  великих  мира
сего, как он сам говаривал в приступе мизантропии, и жил, как прежде,  в
небольшой квартирке по небезызвестной читателям улице Платриер.
   Тереза в это время привела  в  порядок  свое  небольшое  хозяйство  и
взялась за корзину, собираясь за провизией.
   Было девять часов утра.
   Хозяйка  зашла  по  своему  обыкновению  спросить  Руссо,   что   ему
приготовить на обед.
   Руссо вышел из задумчивости, медленно поднял  голову  и  взглянул  на
Терезу, словно только что пробудившись ото сна.
   - Все равно, - отвечал он, - лишь бы были вишни и цветы.
   - Надо еще посмотреть, не слишком ли это дорого, - заметила Тереза.
   - Ну, разумеется, - согласился Руссо.
   - Впрочем... Не знаю уж, стоит ли чего-нибудь то, что вы  делаете,  -
продолжала Тереза, - но мне кажется, что вам стали платить  меньше,  чем
раньше.
   - Ошибаешься, Тереза: мне платят так же. Просто  я  стал  уставать  и
работаю меньше. Кроме того, мой издатель задолжал мне за полтома.
   - Вот увидите: разорит он вас!
   - Будем надеяться, что не разорит: это честный человек.
   - Честный  человек!  Честный  человек!  Когда  вы  так  говорите,  то
думаете, что этим все сказано.
   - Если не все, то, по крайней  мере,  многое,  -  с  улыбкой  отвечал
Руссо, - ведь я говорю это далеко не о каждом.
   - Это неудивительно: вы такой угрюмый!
   - Тереза! Мы отклоняемся от темы нашего разговора.
   - Да, да, вы просили вишен, гурман вы эдакий; вы говорили  о  цветах,
сибарит!
   - Ну, а как же иначе, милая моя хозяюшка?  -  сказал  Руссо,  поражая
даже  ее  ангельским  терпением.  -  У  меня  больное  сердце  и   такая
невыносимая мигрень, что я не могу выйти  из  дому  и  пытаюсь  хотя  бы
частично воссоздать для себя то, чем Бог столь  щедро  наделил  сельскую
природу.
   Руссо в самом деле был бледен и выглядел усталым. Он лениво перебирал
страницы какой-то книги, однако мысли его были далеко.
   Тереза покачала головой.
   - Хорошо, хорошо, я выйду на часок, не больше. Ключ  я,  как  всегда,
положу под коврик. Если он вам понадобится...
   - Я не собираюсь никуда выходить, - поспешил вставить Руссо.
   - Я знаю, что вы не будете выходить - вы едва держитесь на  ногах.  Я
вам говорю об этом затем, чтобы вы присматривались к входящим в  дом,  а
еще затем, чтобы вы отворили дверь, если будут звонить, потому что  если
позвонят, вы будете знать, что это не я.
   - Спасибо, дорогая, спасибо. Идите, Хозяйка вышла, как обычно,  ворча
на ходу. Ее тяжелые шаркающие шаги еще долго доносились с лестницы.
   Но едва дверь захлопнулась, как Руссо воспользовался тем, что остался
один, и с наслаждением развалился на стуле; он стал  разглядывать  птиц,
расклевывавших  на  окне  хлебный  мякиш,  купаясь  в  солнечных  лучах,
пробивавшихся между трубами соседних домов.
   Едва его неутомимо юная мысль почуяла  свободу,  как  она  сейчас  же
расправила  крылья,  подобно  птицам,   разленившимся   после   веселого
завтрака.
   Неожиданно скрип входной  двери  вырвал  философа  из  полудремотного
состояния.
   "Что такое? - подумал он. - Неужели так  скоро  возвращается?  Уж  не
задремал ли я, размечтавшись?"
   Дверь в кабинет медленно отворилась.
   Руссо продолжал сидеть к двери  спиной,  уверенный  в  том,  что  это
вернулась Тереза; он даже не повернул головы.
   Наступила тишина.
   И в этой тишине вдруг прозвучал чей-то голос:
   - Прошу прощения, сударь!
   Философ вздрогнул и с живостью обернулся.
   - Жильбер! - проговорил он.
   - Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.
   Это в самом деле был Жильбер.
   У него был изможденный вид, волосы  разметались;  костюм  его  был  в
беспорядке, плохо скрывал его худобу и не защищал от холода; словом, вид
Жильбера заставил  Руссо  вздрогнуть  и  вскрикнуть  от  жалости,  очень
походившей на беспокойство.
   Взгляд Жильбера был неподвижен, глаза горели, как у  голодной  хищной
птицы. Улыбка, напоминавшая  в  то  же  время  волчий  оскал,  никак  не
вязалась с его гордым орлиным взором.
   - Зачем вы здесь? - громко  вскричал  Руссо,  не  любивший  в  других
неопрятности и считавший ее признаком дурных наклонностей.
   - Я голоден, - отвечал Жильбер, При звуке его голоса,  произносившего
самое ужасное из всех известных ему слов, Руссо вздрогнул.
   - А как вы сюда вошли? - спросил он. - Ведь дверь была заперта.
   -  Мне  известно,  что  госпожа  Тереза  оставляет  обычно  ключ  под
ковриком. Я подождал, пока она выйдет из дому, потому что  она  меня  не
любит и могла бы  не  пустить  меня  в  квартиру  или  не  позволила  бы
поговорить с вами. Удостоверившись в том, что вы - один, я  поднялся  по
лестнице, взял ключ из тайника, и вот я перед вами!
   Руссо поднялся, опираясь руками на подлокотники кресла.
   -   Выслушайте   меня,   -   попросил   Жильбер,   -   подарите   мне
одну-единственную  минуту  вашего  драгоценного  времени.  Клянусь  вам,
господин Руссо, что я заслуживаю, чтобы меня выслушали.
   - Ну-ну, - пробормотал Руссо,  изумившись  при  виде  лица  Жильбера,
которое не выражало больше никакого человеческого чувства.
   - Мне следовало бы начать с того, что я доведен  до  крайности  и  не
знаю, должен ли я стать вором, покончить с собой или еще того хуже... О,
не бойтесь, дорогой учитель и покровитель, - проникновенным тоном молвил
Жильбер, - все обдумав, я пришел к выводу, что мне не  придется  убивать
себя: я и без этого могу умереть... Неделю назад я сбежал из Трианона  и
с тех пор бродяжничаю по полям и лесам, питаясь только незрелыми овощами
или дикими лесными фруктами. Я ослаб. Я падаю от усталости и  истощения.
Что до воровства, то уж не с вас мне  начинать!  Я  слишком  привязан  к
вашему дому, господин Руссо. Ну, а что касается третьего, то, чтобы  это
исполнить...
   - Так что же?
   - Мне необходимо набраться решимости - за этим я к вам и пришел.
   - Вы сошли с ума?! - вскричал Руссо.
   - Нет, просто я очень несчастен, я в отчаянии, я  утопился  бы  нынче
утром в Сене, если бы мне не явилась одна мысль...
   - Какая?
   - Та, которую вы выразили в одной из своих книг:
   "Самоубийство - это кража у всего рода человеческого".
   Руссо взглянул  на  юношу,  словно  говоря  ему:  "Неужели  вы  столь
самонадеянны, что могли подумать, что я написал это, имея в виду вас?"
   - О, я понимаю! - прошептал Жильбер.
   - Не думаю, - заметил Руссо.
   -  Вы  хотите  сказать:  "Если  вы,  ничтожество,  ничего  собою   не
представляющее, ничего не  имеющее  за  душой,  ничем  не  дорожащее,  и
умрете, - что из этого?"
   - Тут дело иное, - ответил Руссо, чувствуя  себя  пристыженным  из-за
того, что его разгадали. - Впрочем, вы, кажется, голодны?
   - Да.
   - Ну, раз вы вспомнили, где наша дверь, то должны знать,  где  у  нас
хлеб. Ступайте к буфету, возьмите хлеба и уходите.
   Жильбер не двинулся с места.
   - Если вам нужно не хлеба, а денег, то, я полагаю,  вы  не  настолько
жестоки, чтобы дурно обойтись со стариком, вашим бывшим покровителем, да
еще в том самом доме, который был вам когда-то прибежищем. Придется  вам
довольствоваться вот этой малостью... Возьмите!
   Пошарив в кармане, он протянул ему несколько монет.
   Жильбер остановил его руку.
   - Ax! - вскрикнул Жильбер с выражением страдания. - Мне не  нужно  ни
денег,  ни  хлеба.  Вы  не  поняли",  что  я  имел  в  виду,  говоря   о
самоубийстве. Если я до сих пор не покончил с собой, так это потому, что
я могу быть кое-кому полезен, что  моя  смерть  кое-кого  обездолит.  Вы
отлично разбираетесь во всех  законах  общества,  во  всех  естественных
обязанностях человека, вот и скажите мне,  существуют  ли  в  этом  мире
такие узы, которые могут помешать человеку расстаться с жизнью?
   - Таких уз много, - отвечал Руссо.
   - Скажите: могут ли отцовские чувства оказаться  узами  такого  рода?
Смотрите мне в глаза и отвечайте, господин Руссо: я хочу прочесть  ответ
в вашем взгляде.
   - Да, - пролепетал Руссо. - Да,  разумеется.  А  почему  вы  об  этом
спрашиваете?
   - Ваши слова могут меня остановить, - молвил Жильбер. - Заклинаю  вас
хорошенько взвешивать каждое  слово.  Я  так  несчастен,  что  хотел  бы
покончить с собой, но.., но у  меня  есть  ребенок.  Руссо  подскочил  в
кресле от изумления.
   - Не смейтесь надо мной, - жалобно простонал Жильбер.  -  Вы  думаете
что насмешкой лишь слегка заденете мое сердце, а на  самом  деле  можете
глубоко меня ранить. Итак, повторяю: у меня есть ребенок.
   Руссо смотрел на него, не говоря ни слова.
   - Если бы не это обстоятельство, я был  бы  уже  мертв,  -  продолжал
Жильбер. - Оказавшись перед выбором, я подумал, что вы можете  дать  мне
мудрый совет, вот я и пришел.
   - А почему, собственно говоря, я должен давать вам советы? -  спросил
Руссо. - Разве вы спрашивали  моего  мнения  перед  тем,  как  совершить
оплошность?
   - Эта оплошность...
   Жильбер с изменившимся лицом приблизился к Руссо.
   - Так что же? - спросил Руссо.
   - Есть люди, которые считают такую оплошность преступлением.
   - Преступлением? Тем более не стоит мне об этом рассказывать. Я такой
же человек, как и вы, я не исповедник. Кстати, меня совсем  не  удивляет
то, о чем вы говорите: я всегда предвидел, что вы плохо  кончите  у  вас
гнилое нутро.
   - Вы ошибаетесь, - возразил  Жильбер  с  грустью,  качая  головой.  -
Просто у меня мозги не на месте, вернее, кое-кто  забил  мне  голову.  Я
прочел немало книг, проповедовавших равенство всех сословий, воспевающих
силу  разума  и  благородство  инстинктов.  Книги  эти  были   подписаны
прославленными  именами,  и  нет  ничего   удивительного,   что   бедный
деревенский паренек, вроде меня, потерял голову... И вот я  сгубил  свою
душу.
   - Ага! Я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер!
   - Я?
   - Да. Вы обвиняете мою доктрину. А разве у  вас  не  было  свободного
выбора?
   - Я никого не обвиняю, я только рассказываю о том, что я прочел. Если
я и обвиняю, так только свою глупость. Я поверил - и потерпел поражение.
У моего преступления два источника. Вы - первый из  них,  вот  поч