гласно своему  опыту  и  сообразно
воспоминаниям... Однако я должен признать, сударь, что монастырь  сильно
ей напортил Моя дочь - надо же такому случиться! -  дочь  моя  оказалась
благодарной воспитанницей, взявшей все лучшее у  монахинь  и  почитающей
Священное писание. Тысяча чертей! Согласитесь, барон,  что  это  большое
несчастье!
   - Мадмуазель - сущий ангел, - отвечал Бальзамо, - по  правде  говоря,
меня ничуть не удивляет все, что вы рассказываете.
   Андре кивнула гостю в знак признательности и симпатии, затем села  на
место, которое указал ей глазами отец.
   - Садитесь,  барон,  -  пригласил  Таверне  путешественника,  -  если
голодны - покушайте. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.
   - Куропатки! И вы называете это  отвратительным  рагу?  -  с  улыбкой
переспросил гость. - Да вы просто несправедливы! Куропатки в  мае!  Они,
должно быть, из ваших лесов?
   - Мои леса... Все, что у  меня  было  -  должен  признаться,  батюшка
оставил мне неплохое состояние - так вот, все, что у  меня  было,  давно
уже продано, съедено и переварено! О Господи, да нет, благодаренье Богу,
у меня и клочка земли не осталось. Это все бездельник Жильбер: он  украл
- уж не знаю, где, - ружье, немного  пороху  да  свинца,  теперь  тайком
охотится на землях моих соседей. А ведь он способен  только  валяться  с
книжкой  и  мечтать...  Угодит  на  галеры,  а  я  ни  за  что  не  буду
вмешиваться, я жду не дождусь, когда от него  избавлюсь.  Правда,  Андре
любит дичь, только поэтому я и терплю этого бездельника.
   Бальзамо пристально всматривался  в  лицо  прекрасной  Андре,  но  не
заметил и тени смущения.
   Он занял место между бароном и его дочерью, она  стала  ухаживать  за
ним,  нимало  не  смущаясь  скудостью  стола,   состоявшего   из   дичи,
подстреленной Жильбером, приготовленной  мэтром  Ла  Бри  и  возмутившей
барона.
   Бедняга Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в  свой
адрес. Он переменял тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу
торжествующим  выражением  по  мере  того,  как   Бальзаме   расхваливал
приправы.
   - Да он даже не посолил это дрянное рагу! - вскричал барон,  обглодав
пару крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в
жиру капустой.
   - Андре! Передайте солонку господину барону! Андре послушно протянула
руку с необычайной грациозностью.
   - Обратите внимание на мою солонку, прошу вас, раз уж  она  попала  к
вам в руки, барон.  Восхитительная  солонка,  вы  сразу  оценили  ее  по
достоинству. Рассмотрите ее  повнимательней,  она  выполнена  знаменитым
Лукасом по заказу  члена  Генерального  Совета  французского  банка.  Вы
видите на ней сатиров и вакханок, это несколько вольно, но премило.
   Только тогда  Бальзамо  отметил,  что,  несмотря  на  тонкое  изящное
исполнение, изображенная на солонке сцена  была  не  просто  вольна,  но
скорее непристойна. Он был  восхищен  спокойным  безразличием  Андре,  -
подчиняясь приказанию  отца,  она  подала  путешественнику  солонку,  не
моргнув глазом, и невозмутимо продолжала ужин.
   Однако барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности,
свойственной его дочери.  Он  продолжал  подробно  расписывать  прелести
серебряной безделушки,  несмотря  на  усилия  Бальзамо  переменить  тему
разговора.
   - Ах да, кушайте, кушайте, барон!  -  воскликнул  Таверне.  -  Должен
предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет.  Вы,  может  быть,
думаете, что принесут еще жаркое или вас ждут закуски - не обольщайтесь,
не то будете сильно разочарованы.
   - Прошу прощения, сударь,  -  произнесла  Андре  со  свойственной  ей
холодностью, - надеюсь, Николь правильно  меня  поняла,  -  она,  должно
быть, уже начала готовить десерт по моему рецепту.
   - Рецепт? Вы дали кулинарный рецепт Николь  Леге,  вашей  камеристке?
Ваша камеристка занимается стряпней? Не хватало только,  чтобы  вы  сами
начали стряпать! Разве герцогиня  де  Шатору  или  маркиза  де  Помпадур
готовили  еду?  Напротив,  король   подавал   им   омлеты   собственного
приготовления... Господи Боже! Что я вижу: в моем доме женщины на кухне!
Барон, извините мою дочь, умоляю вас!
   - Да ведь надо же что-то есть, отец! - спокойно  возразила  Андре.  -
Леге, милочка, - продолжала она громким голосом, - готово?
   - Да, госпожа, -  отвечала  девушка,  внося  блюдо,  распространявшее
изумительный аромат.
   - Я знаю, кто ни за что на свете не притронется к этому!  -  вскричал
взбешенный Таверне, швырнув на пол тарелку.
   - Может быть, вы, сударь, попробуете? - холодно произнесла Андре.
   Затем она обратилась к отцу:
   - Вам хорошо известно, сударь, что у вас  осталось  всего  семнадцать
тарелок этого сервиза, который мне завещала матушка.
   С этими словами она разрезала  на  куски  дымившийся  пирог,  который
подала к столу хорошенькая камеристка.

Глава 6

АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ

   Наблюдательный ум Джузеппе Бальзамо  замечал  малейший  недостаток  в
жизни странных  обитателей  замка,  затерявшегося  в  одном  из  уголков
Лотарингии.
   Одна история с солонкой столько ему поведала о  характере  барона  де
Таверне! Призвав на помощь  всю  свою  проницательность,  он  следил  за
выражением лица Андре в  тот  самый  момент,  когда  она  кончиком  ножа
провела по серебряным фигуркам, словно замершим после  одной  из  ночных
оргий регента, по окончании которых Каниллаку  вменялось  в  обязанности
гасить свечи.
   То ли из любопытства, то ли  под  влиянием  других  чувств,  Бальзамо
наблюдал за Андре с такой настойчивостью, что несколько раз в течение по
меньшей  мере  десяти  минут  взгляды  их  встретились.  Сначала  чистая
целомудренная девушка выдержала его необычный взгляд без тени  смущения.
Однако путешественник смотрел все пристальнее. В  то  время,  как  барон
кончиком  ножа  кромсал  шедевр,   приготовленный   камеристкой,   Андре
почувствовала легкое нетерпение, заставившее  ее  слегка  покраснеть,  а
затем это нетерпение охватило все ее существо. Скоро она  смутилась  под
странным взглядом Бальзамо, попыталась выдержать  его,  в  свою  очередь
устремив на него свои огромные ясные глаза. Но скоро она вынуждена  была
сдаться, ее веки тяжело опустились под гипнотическим  влиянием  горящего
взора путешественника. Теперь она лишь изредка и со страхом  взглядывала
на него.
   Пока шла молчаливая борьба между девушкой и таинственным незнакомцем,
барон изрыгал проклятья, хохотал и бранился, как  настоящий  деревенский
сеньор. Он набрасывался на Ла Бри  всякий  раз,  как  тот  оказывался  к
своему несчастью поблизости от хозяина, когда нервное напряжение  барона
достигало апогея и ему необходимо было кого-нибудь ущипнуть.
   Очевидно, он собирался накинуться  и  на  Николь,  как  вдруг  взгляд
барона упал на ее руки.
   Барон был большим ценителем женской  красоты,  ради  нее  он  наделал
столько глупостей в молодые годы!
   - Взгляните-ка, - произнес он, -  до  чего  хороши  пальчики  у  этой
мерзавки. Как удлинен ноготок, он вот-вот закруглится, это был  бы  верх
совершенства..,  если  бы  не  надо  было  этим  ручкам  колоть   дрова,
откупоривать бутылки, чистить кастрюли - все это источило коготки,  ведь
у вас, мадмуазель Николь, на пальчиках настоящие коготки...
   Николь не привыкла к комплиментам барона. С губ ее просилась  улыбка,
в которой сквозило больше удивления, чем тщеславия.
   - Да, - продолжал барон, догадавшись о том, что  творилось  в  сердце
молодой кокетки,  -  побольше  ржавчины,  мой  тебе  совет!  Должен  вам
сказать, дорогой мой гость,  что  мадмуазель  Николь  Леге,  которую  вы
видите перед собой, совсем  не  такая  скромница,  как  ее  хозяйка,  ее
комплиментами не смутишь!
   Бальзамо поспешно  перевел  взгляд  на  дочь  барона:  он  заметил  в
выражении прекрасного лица Андре снисходительное превосходство. Тогда он
постарался придать своему лицу такое же выражение. Андре заметила это и,
должно быть, желая выразить признательность, взглянула на  него  не  так
смущенно, как смотрела до сих пор.
   - Поверите ли,  сударь,  -  продолжал  тем  временем  барон,  проведя
тыльной стороной ладони по подбородку Николь - казалось,  только  теперь
он заметил, какая она хорошенькая,  -  поверите  ли,  что  эта  чертовка
приехала вместе с моей дочерью из монастыря, где получила почти такое же
воспитание. Кроме того, мадмуазель Николь ни на  минуту  не  отходит  от
хозяйки. Такая преданность могла бы вызвать улыбку у  господ  философов,
утверждающих, что у людей этой породы есть душа.
   - Сударь, - возразила Андре с недовольным видом, - Николь вовсе не из
преданности не отходит от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть
поблизости.
   Бальзамо поднял взгляд на Николь, желая видеть  впечатление,  которое
произвели на нее слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По
тому, как Николь поджала  губки,  он  понял,  что  девушка  была  весьма
чувствительна к унижениям,  которые  ей  доводилось  испытывать,  будучи
служанкой.
   Однако выражение это едва успело промелькнуть в ее  лице;  когда  она
отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу, ее  взгляд  упал  на  окно
столовой, выходившее во двор.
   Бальзамо интересовало все, что могло хоть отчасти прояснить  характер
действующих  лиц,  среди  которых  ом   оказался   волею   судьбы;   все
интересовало Бальзамо, как мы  уже  сказали,  поэтому  он  проследил  за
взглядом Николь: ему показалось, что в окне, на  которое  она  смотрела,
мелькнуло лицо мужчины.
   "В самом деле, - подумал он, - все весьма любопытно в  этом  доме,  у
каждого своя тайна, но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я  узнаю  все,
что касается мадмуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и  догадываюсь  о
том, что скрывает Николь".
   Он на миг  погрузился  в  свои  мысли,  но  этого  времени  оказалось
довольно, чтобы барон заметил его задумчивость.
   - Вы тоже мечтаете, - вскричал он, - ну что ж, однако, вам  следовало
бы по крайней мере дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас
эта болезнь готова нас одолеть,  так  мне  кажется.  Сочтем  мечтателей.
Прежде  всего  грезит  мадмуазель  Андре;  я  вижу,  как  всякую  минуту
предается  мечтам  этот  бездельник  Жильбер,  подстреливший  куропаток,
мечтавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них...
   - Жильбер? - перебил его Бальзамо.
   - Да, философ вроде Ла Бри. Кстати, о философах: вы не из  их  числа?
Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!
   - Ни да, ни  нет,  сударь,  я  не  знаком  с  философией,  -  отвечал
Бальзамо.
   - Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты,  еще  более  ядовитые,
чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше
не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой:
   "Монархическое   правление   не   дает   народу   возможности   стать
добродетельным", или, например: "Существующая монархия - не  более,  чем
надуманное  построение,  созванное  для  того,  чтобы  повредить   нравы
общества и поработить народы", или вот еще: "Если королевская власть  от
Бога, следует рассматривать  ее  как  болезнь  или  стихийное  бедствие,
посланные поразить род людской". Как  это  все  забавно!  Добродетельный
народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А, все пошло кувырком, понимаете?
С тех пор, как его величество  имел  беседу  с  господином  Вольтером  и
прочел книги господина Дидро!
   В это мгновение Бальзама показалось, что в окне опять мелькнуло то же
бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел  его  как
следует рассмотреть.
   -  Мадмуазель  тоже  любит  философствовать?  -  спросил,   улыбаясь,
Бальзамо.
   - Я понятия не имею о философии, - отвечала  Анд-ре.  -  Могу  только
сказать, что мне нравятся серьезные вещи.
   - Ну, мадмуазель, - перебил ее барон, - нет ничего серьезнее, на  мой
взгляд, чем хорошо пожить, так любите жизнь.
   - Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадмуазель не любила жизнь,
- заметил Бальзамо.
   - Все, сударь, зависит от обстоятельств, - возразила Андре.
   - Еще одно дурацкое словцо, -  воскликнул  Таверне.  -  Поверите  ли,
сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?
   - У вас есть сын, дорогой хозяин? - спросил Бальзамо.
   - Господи, да, я  имею  несчастье  быть  отцом  виконта  де  Таверне,
лейтенанта  охраны  его  высочества  дофина;  мой  сын  -  прелюбопытный
субъект!
   Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно  желая  раздробить
каждую букву.
   - Поздравляю вас, сударь! - сказал Бальзамо, отвесив поклон.
   - Да, - продолжал старик, - еще один философ. Все это приводит меня в
замешательство,  клянусь  честью!  Вот  он  мне   недавно   говорил   об
освобождении негров. "А как же сахар? - спросил я.  -  Я  люблю  кофе  с
сахаром, и король Людовик Пятнадцатый - тоже". А он мне:  "Можно  скорее
обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса..."
   "Раса обезьян!" - возразил я. Да и то много будет чести. Знаете,  что
он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе,  что
кружит  им  головы.  Он  заявил,  что  все  люди  -  братья!  Я  -  брат
какого-нибудь мозамбикца, каково?
   - Это уж чересчур!.. - воскликнул Бальзамо.
   - Ну что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а
нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра - ангел, брат
- апостол!.. Выпейте, сударь... Ох, до чего  же  отвратительное  у  меня
вино!
   - На мой вкус, оно превосходно,  -  возразил  Бальзамо,  взглянув  на
Андре.
   - В таком случае вы самый что ни на есть философ!  Будьте  осторожны,
не то я  заставлю  дочь  прочесть  вам  молитву.  Да  нет,  философы  не
религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля,  вот
и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то, ни в другое, надо сперва
очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни  в  чем  не
сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон,
например, в бириби или в пасди; учились хорошо владеть шпагой,  несмотря
на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая
за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне  ухнул  на
Оперу, и это единственное, о чем я  сожалею,  принимая  во  внимание  то
обстоятельство, что разоренный человек - уже не человек.  Я  вам  кажусь
старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в
берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но  взгляните
на моего Друга маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике,
живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю  вас,
он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять  лет  старше
меня, сударь мой, на десять лет!
   - Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?
   - Вот именно.
   - О герцоге?
   - Да не о кардинале же, черт побери! Я полагаю, до  этого  я  еще  не
дошел. Кстати сказать, ему далеко до племянника, он не смог так же долго
продержаться...
   - Меня  крайне  удивляет,  сударь,  что,  имея  таких  могущественных
друзей, как он, вы покинули двор.
   - О, это всего лишь временная отставка.  Когда-нибудь  я  вернусь,  -
произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.
   Бальзамо перехватил его взгляд.
   - Скажите, а господин маршал помогает по крайней мере продвинуться по
службе вашему сыну? - спросил он.
   - Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!
   - Сына своего друга?
   - Да, и он имеет на это основание.
   - Как вы можете так говорить?
   - Черт побери! Так ведь мой сын - философ. Он его просто ненавидит.
   - Ну и Филипп  платит  ему  тем  же,  -  произнесла  Андре  с  полным
хладнокровием. - Убирайте, Леге!
   Девушка, поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не  сводя  с
него глаз, бросилась исполнять приказание.
   - Да-а, - вздохнул барон, - когда-то сиживали за столом до двух часов
ночи. Правда, было,  чем  поужинать,  а  когда  не  могли  больше  есть,
продолжали пить! Но как тут будешь пить плохое вино, если еще и закусить
нечем... Деге! Подайте графин с  мараскином,  если  там  еще  что-нибудь
осталось.
   - Подайте, - приказала Андре  камеристке,  которая,  казалось,  ждала
знака хозяйки, прежде чем исполнить приказание барона.
   Барон откинулся в кресле и, прикрыв глаза, меланхолично вздохнул.
   - Вы мне начали рассказывать о маршале де Ришелье, - вновь  заговорил
Бальзамо.
   - Да, верно, я вам о нем рассказывал, - отвечал  Таверне  и  принялся
напевать мелодию, такую же меланхоличную, как и его вздохи.
   - Если он ненавидит вашего сына, имея лишь то основание, что ваш  сын
философ, - продолжал разговор Бальзамо, -  он,  должно  быть,  сохраняет
дружеское расположение к вам, потому что вы далеки от философии?
   - Я - философ? Разумеется, нет, слава Богу!
   -  У  вас,  я  полагаю,  предостаточно  титулов.  Ведь  вы  были   на
королевской службе, не так ли?
   - Я отслужил пятнадцать лет. Был адъютантом маршала, мы вместе прошли
Маонскую кампанию, наша  дружба  началась..,  хм..,  подождите-ка..,  во
время осады Филипсбурга, то есть с тысяча семьсот сорок второго по сорок
седьмой год.
   - Ага, прекрасно! - отвечал Бальзамо. - Так вы  участвовали  в  осаде
Филипсбурга... Знаете, я тоже там был в то время.
   Старик подскочил в кресле и посмотрел на Бальзамо  широко  раскрытыми
от удивления глазами.
   - Простите, - возразил он, - сколько же вам лет, дорогой гость?
   - У меня нет возраста, - отвечал  Бальзамо,  протягивая  свой  стакан
Андре. Она налила ему мараскину.
   Барон по-своему  понял  ответ  гостя,  подумав,  что  Бальзамо  имеет
причины скрывать свой возраст.
   - Сударь! Позвольте заметить, что вы не похожи на солдата, воевавшего
под Филипсбургом. Осада происходила двадцать  восемь  лет  назад,  а  вы
выглядите самое большее - лет на тридцать.
   - О Господи, да кому из  нас  не  тридцать  лет!  -  небрежно  бросил
путешественник.
   - Мне, черт возьми! - вскричал барон. - Потому что как  раз  тридцать
лет тому назад я вышел из этого возраста.
   - Андре не сводила глаз с путешественника; она находилась  во  власти
непреодолимого любопытства. В  самом  деле  Бальзамо  с  каждой  минутой
открывался ей новой стороной.
   - Так вы, сударь, намеренно меня сбиваете или, что  весьма  вероятно,
путаете Филипсбург с другим городом. Я Дал бы вам не более тридцати лет,
- ты согласна со мной, Андре?
   - Пожалуй, - отвечала та, безуспешно пытаясь вновь выдержать властный
взгляд гостя.
   - Да нет же, вовсе нет! - вскричал  путешественник.  -  Я  знаю,  что
говорю,  а  говорю  то,  что  есть.  Я  имею  в  виду  знаменитую  осаду
Филипсбурга, во время которой его сиятельство герцог де Ришелье убил  на
дуэли своего кузена принца де Ликсена. Это произошло в тот самый момент,
когда я выбрался из траншеи, клянусь честью. Они находились  на  обочине
дороги, по левую сторону; герцог проткнул его шпагой. Я как раз проходил
мимо в ту минуту,  когда  он  умирал  на  руках  у  принца  де  Депонта,
сидевшего на краю траншеи; господин де Ришелье спокойно обтирал шпагу.
   - Сударь! - воскликнул барон. - Клянусь честью, вы потрясли  меня  до
глубины души. Все происходило в точности так, как вы рассказываете.
   - Вы, должно быть,  уже  слышали  от  кого-нибудь  об  этом  деле?  -
спокойно спросил Бальзамо.
   - Да я был там, я имел  честь  быть  секундантом  господина  маршала;
правда, в то время он еще не был маршалом, но это не меняет дела.
   - Погодите-ка, - произнес Бальзамо,  пристально  вглядываясь  в  лицо
барона.
   - В чем дело?
   - Вы были в то время в звании капитана, не так ли?
   - Совершенно верно.
   - Вы служили в королевском полку легкой кавалерии, который был  потом
разбит под Фонтенуа?
   - А вы ив Фонтенуа были? - насмешливо спросил барон.
   - Нет, - спокойно отвечал Бальзамо, - к тому времени я уже был мертв.
   Барон широко р