ором  инженер  гениально  сочетал  мощность  пара  с
выносливостью лошадей.
   Это казалось еще более вероятным оттого, что к  карете,  запряженной,
как мы уже говорили, четверкой лошадей,  управляемых  парой  форейторов,
была привязана  сзади  еще  одна  лошадь.  Маленькая,  вытянутая  голова
лошади, тонкие изящные ноги, узкая грудина, густая грива и  летевший  по
ветру хвост  свидетельствовали  о  том,  что  это  скакун.  Лошадь  была
оседлана - значит, время от времени кто-то  из  путешественников,  будто
заключенных в Ноевом ковчеге,  доставлял  себе  удовольствие  проехаться
верхом и скакал галопом рядом с каретой, которая, пожалуй, не вынесла бы
такой скорости.
   В Понт-а-Муссоне сменившийся кучер  получил,  помимо  вознаграждения,
двойные прогонные;  прогонные  протянула  ему  белая  мускулистая  рука,
высунувшись  между  кожаных  занавесок,  отгораживавших  переднюю  часть
кабриолета почти так  же  надежно,  как  муслиновые  занавески  скрывали
переднюю часть главного кузова.
   Обрадованный кучер проворно снял шляпу и воскликнул:
   - Благодарю вас, ваша светлость!
   Звучный голос ответил на  немецком  языке,  который  еще  понимают  в
окрестностях Нанси, хотя уже не говорят на нем:
   - Schnell, schneller!
   В переводе на французский это означало:
   - Быстро, скорее!
   Форейторы понимают почти все языки,  когда  обращенные  к  ним  слова
сопровождаются звоном металла, который очень любит эта порода  людей,  о
чем прекрасно осведомлены все путешественники.
   Вот почему два новых кучера делали  все  возможное,  чтобы  заставить
лошадей помчаться  галопом  в  начале  пути.  Однако  после  неимоверных
усилий, больше делавшим честь их крепким рукам, чем лошадиным ногам, они
вынуждены  были,  устав  от  бесполезной  борьбы,   перейти   на   рысь,
позволявшую делать по две с половиной - три мили в час.
   Около семи переменили лошадей в  Сен-Михеле,  та  же  рука  протянула
между занавесок плату за почтовый прогон, тот  же  голос  отдал  прежнее
приказание.
   Само собой  разумеется,  что  необычайная  карета  вызвала  столь  же
сильное  удивление,  как   в   Понт-а-Муссоне,   экипаж   выглядел   еще
фантастичнее в надвигавшихся сумерках.
   После Сен-Михеля дорога  поднималась  в  гору.  Лошади  пошли  шагом:
полчаса ушло на то, чтобы преодолеть около четверти мили.
   Одолев подъем, форейторы дали лошадям передохнуть, и  путешественники
могли,  откинув  кожаные  занавеси,  окинуть  взором  широкий   простор,
постепенно исчезавший в вечернем тумане.
   Погода была ясная и теплая до трех часов пополудни.  К  вечеру  стало
душно. Огромное белое облако, тянувшееся с юга, будто пыталось  угнаться
за каретой. Прежде чем путешественники успели  доехать  до  Бар-ле-Дюка,
где форейторы предлагали на всякий случай остановиться на ночлег, облако
едва не настигло карету.
   Продолжая   надвигаться,   огромная   туча   опускалась   все   ниже,
расползалась по земле, смешиваясь с туманом, как бы  расталкивая  другие
голубоватые облачка, которые пытались  расположиться  по  ветру,  словно
корабли во время морского сражения.
   Вскоре за огромной, пугающе белой тучей, расползавшейся  по  небу  со
скоростью прибывающей во время прилива воды, исчезли последние солнечные
лучи. Тускло-серый свет просачивался сквозь облако, едва освещая  землю.
Листья на деревьях затрепетали, хотя даже слабый ветерок не колебал  их,
и потемнели, как бывает после захода солнца.
   Внезапно вспышка молнии распорола тучу, небо  словно  раскололось  на
тысячу огненных кусков, испуганный взгляд проникал в  неизмеримую  глубь
небосвода, пылавшую, словно адская бездна.
   В тот же миг удар  грома,  достигший  лесной  опушки,  вдоль  которой
проходила дорога, потряс землю  и  подстегнул  огромную  грозовую  тучу,
словно бешеного коня.  Карета,  однако,  продолжала  свой  путь,  пуская
сквозь  трубу  яшл,  черный  вначале  и  превратившийся   постепенно   в
прозрачно-опаловый.
   Небо потемнело, и  сейчас  же  оконце  на  крыше  кареты  засветилось
ярко-красным  огнем;  было  очевидно,  что  обитатель  этой  коробки  на
колесах, не привыкший к дорожным случайностям, принимал возможные  меры,
чтобы не прерывать дело, которым он был занят.
   Карета все еще находилась на плоскогорье. Путешественники  не  начали
еще спускаться, как раздался другой, более мощный, зазвеневший  металлом
удар грома, а затем пошел дождь, вначале падавший редкими каплями, потом
хлынул частый и  сильный,  -  можно  было  подумать,  что  небо  пускает
множество стрел.
   Форейторы совещались; карета остановилась.
   Тот же голос, только  на  сей  раз  на  чистейшем  французском  языке
спросил:
   - Какого черта мы здесь торчим?
   - Мы спрашивали друг друга, стоит ли ехать дальше.
   - Сначала у меня надо было спросить. Вперед! Голос был такой властный
и мощный, что форейторы повиновались, и карета покатилась вниз по горе.
   - В добрый путь! - добавил голос.
   На  минуту  приподнявшись,  кожаные  занавеси  вновь   упали,   скрыв
говорившего от форейторов.
   Глинистая дорога, залитая потоками дождя, стала такой скользкой,  что
лошади не могли идти.
   - Сударь! -  сказал  кучер,  придерживая  коренную.  -  Дальше  ехать
нельзя.
   - Это почему же? - переспросил уже знакомый нам голос.
   - Лошади скользят.
   - Сколько нам осталось до постоялого двора?
   - Далеко, сударь, мы от него в четырех милях.
   - Вот что, любезный, подкуй  своих  лошадей  серебром  и  поезжай,  -
произнес незнакомец, отодвинув занавеску и протянув четыре экю по  шесть
ливров.
   - Вы очень добры, - сказал кучер, зажав  монеты  в  огромном  кулаке,
потом засунул их в широченный сапог.
   - Мне показалось, господин  что-то  тебе  сказал?  -  спросил  второй
кучер, услыхав, как звякнули упавшие в сапог монеты. Ему  тоже  хотелось
принять участие в интересном  разговоре,  принимавшем  столь  любопытный
оборот.
   - Да он говорит: надо ехать!
   - Вы что-нибудь имеете против, друг  мой?  -  спросил  путешественник
ласково, но твердо, давая понять, что не потерпит возражений.
   - Да не я, сударь, - лошади не идут! Видите, не слушаются...
   - А для чего же существуют шпоры? - спросил путешественник.
   - Да хоть проткни я им живот, они ни шага больше  не  сделают.  Пусть
меня Бог накажет, если...
   Не  успел  кучер  договорить,  как  вспыхнула   молния   и   раздался
оглушительный грохот, в котором потонули последние слова кучера.
   - Не вовремя я Бога  помянул!  -  проговорил  кучер.  -  Ох,  сударь,
глядите: карета сама пошла, ох, сейчас она и  понесется!  Господи  Боже,
сами едем!
   В самом деле, лошади не могли сдержать тяжелую повозку,  давившую  им
на  круп,  ноги  их   оступались,   скользили,   карета   катилась   все
стремительнее.
   Лошади обезумели от боли и понесли, экипаж стрелой  полетел  вниз  по
темному склону навстречу неизбежной гибели.
   Путешественник высунулся из кареты.
   - Бездельник! - закричал он. - Мы  все  из-за  тебя  погибнем!  Держи
левее, да левее же!
   - Вас бы на мое место,  сударь!  -  прокричал  в  ответ  перепуганный
насмерть кучер, безуспешно пытаясь поймать вожжи и обуздать  непослушных
лошадей.
   - Джузеппе! - вскричала женщина, которую до тех пор не было слышно. -
Джузеппе, на помощь! На помощь! Царица небесная!
   Этот призыв к Божьей матери вполне был уместен,  так  как  катастрофа
казалась неизбежной, ужасной,  невообразимой.  Тяжелая  карета,  потеряв
управление, неслась к  пропасти,  над  которой  уже,  казалось,  занесла
копыта передняя  лошадь.  Еще  три  оборота  колес,  и  лошади,  экипаж,
форейторы - все было бы смято, погибло бы в  бездне.  В  тот  самый  миг
путешественник прыгнул из кабриолета  прямо  на  дышло,  схватил  кучера
одной рукой за шиворот, другой - за ремень, приподнял, словно  младенца,
отшвырнул шагов на десять, вскочил вместо него в седло и схватил вожжи.
   - Левее! Левее, дурак! - диким голосом крикнул он другому  кучеру.  -
Не то башку сверну!
   Окрик возымел магическое действие: кучер, управлявший двумя передними
лошадьми, подхлестнутый криками своего товарища,  сделал  нечеловеческое
усилие и, вывернув карету, вывел ее  с  помощью  незнакомца  на  мощеную
дорогу, по которой карета помчалась со страшной  скоростью,  подгоняемая
громовыми раскатами.
   - В галоп! - прокричал  путешественник.  -  В  галоп!  Если  посмеешь
ослушаться, я сверну шею тебе и твоим лошадям!
   Кучер понимал, что это не пустая  угроза;  он  принялся  нахлестывать
лошадей с удвоенной энергией, и бешеная скачка продолжалась.
   Можно было подумать, глядя со стороны на грохочущий экипаж с дымившей
трубой, слыша приглушенные крики, доносившиеся из кареты, что это мчится
дьявольская колесница,  запряженная  сказочными  лошадьми,  подгоняемыми
ураганом.
   Не успели путешественники прийти в себя  после  пережитого  волнения,
как столкнулись с другой опасностью. Туча летевшая,  будто  на  крыльях,
над равниной, неслась столь ее стремительно,  что  и  лошади.  Время  от
времени незнакомец задирал голову, и когда молния  вспарывала  тучу,  на
его лице при свете вспышек можно было прочитать беспокойство, которое он
не пытался скрыть, так как был уверен, что никто, кроме Всевышнего,  его
не  видит.  Едва  карета  достигла  подножия  горы,   из-за   внезапного
перемещения воздушных масс возникло два электрических  разряда,  которые
разодрали тучу с ужасным треском,  сопровождавшимся  громом  и  молнией.
Лошадей словно охватил огонь,  сначала  фиолетовый,  затем  зеленоватый,
перешедший потом в белый. Лошади, мчавшиеся сзади, взметнулись на  дыбы,
в воздухе запахло серой, впереди лошади рухнули, будто под  их  копытами
разверзлась земля. В тот же миг одна из них, подхлестываемая форейтором,
поднялась и,  почувствовав,  что  ее  больше  не  сдерживают  постромки,
лопнувшие от сильного толчка, умчалась в темноту, унося седока.  Карета,
проехав еще немного, остановилась, натолкнувшись на труп убитой лошади.
   Вся  эта  сцена  сопровождалась  душераздирающими  воплями   женщины,
сидевшей в карете.
   Наступила минута крайнего  замешательства,  когда  никто  не  мог  бы
сказать, жив он еще или уже мертв. Путешественник поспешил ощупать себя.
   Он был жив и здоров, дама лежала без сознания.
   Путешественник догадывался, что с ней  произошло,  судя  по  глубокой
тишине,  последовавшей  за  криками,   только   что   доносившимися   из
кабриолета. Однако он не бросился к ней немедленно на помощь,  как  того
следовало ожидать.
   Спрыгнув на землю,  он  подбежал  к  арабскому  красавцу  скакуну,  о
котором мы уже рассказывали. Конь был сильно напуган, напряжен, грива  у
него ходила ходуном. Он дергал дверцу кареты, натягивая  корду,  которой
был привязан к ручке. После тщетных усилий освободиться, гордое животное
застыло, словно зачарованное  бурей.  Хозяин  коня  свистнул  и  ласково
погладил его, конь отпрянул и тревожно заржал, будто не узнавая его.
   - А-а, опять эта проклятая лошадь, - проворчал надтреснутый голос  из
глубины фургона, - будь она проклята, опять раскачивает карету!
   Затем тот же голос, но значительно  громче,  закричал  нетерпеливо  и
угрожающе:
   - Nhe goullac hogoud shaked, haffrit <Кому  говорят,  стой  спокойно,
черт! (арабск.)>!
   - He сердитесь на  Джерида,  учитель,  -  проговорил  путешественник,
отвязывая коня и собираясь привязать его сзади кареты,  -  он  испугался
только, да и было, по правде говоря, чего испугаться.
   При этих словах путешественник открыл  дверцу,  откинул  подножку  и,
шагнув внутрь, захлопнул за собой дверь.

Глава 2

АЛЬТОТАС

   Путешественник  оказался  лицом  к  лицу  с  сероглазым   крючконосым
стариком; руки у него тряслись. Сидя в огромном  кресле,  старик  правой
рукой перелистывал объемистый пергаментный манускрипт, озаглавленный  La
Chivre del Gabinetto, а в левой держал серебряную шумовку.
   Поза старика, его занятие, неподвижное морщинистое лицо,  на  котором
живыми были только глаза и губы, - все показалось бы странным  читателю.
Однако незнакомцу все это, очевидно, было привычно,  потому  что  он  не
удостоил необычную обстановку даже беглым взглядом, несмотря на то,  что
она этого заслуживала.
   Три  стены  -  старик,  если  помнит  читатель,  именно  так  называл
перегородки экипажа,  -  три  стены,  уставленные  заполненными  книгами
этажерками,  окружали  кресло,  принадлежавшее  исключительно  странному
старику, в угоду которому сверху над книгами были прикреплены полки, где
разместились в  большом  количестве  разнообразные  склянки,  коробки  в
деревянных футлярах, как это делается со столовой  посудой  на  корабле.
Любой из этих футляров или ящиков старик  мог  достать  без  посторонней
помощи, потому что  свободно  передвигался  вместе  с  креслом,  которое
поднималось и опускалось по мере надобности при помощи боковых  рычагов,
и старик легко сам справлялся с управлением.
   Комната - так мы будем называть ее -  имела  восемь  футов  в  длину,
шесть - в ширину и столько же - в высоту. Напротив двери, помимо склянок
и перегонных аппаратов, ближе к четвертой стене, остававшейся  свободной
для входа и выхода, громоздилась печурка с навесом, кузнечными мехами  и
колосниками. В тот момент в печке раскалился добела  тигель,  в  котором
что-то кипело.  Поднимавшийся  над  тигелем  пар  выходил  через  трубу,
которую читатель уже видел на крыше кареты, тот самый таинственный  пар,
который неизменно вызывал удивление  и  любопытство  у  прохожих  любого
возраста, пола и любой национальности.
   Помимо всего прочего, среди банок, склянок, книг, картонок,  лежавших
на полу в живописном беспорядке, можно было  заметить  медные  щипцы,  а
также несколько угольков, плававших в разнообразных  растворах.  Там  же
стоял большой сосуд, наполовину наполненный водой, а с  потолка  свисали
подвешенные за нитки пучки трав, одни из которых, казалось,  могли  быть
собраны накануне, другие - лет сто назад.
   В  комнате  стоял  сильный  запах,  который  в   менее   экзотической
обстановке можно было бы назвать благоуханием.
   Путешественник вошел, когда старик, развернув кресло  с  удивительной
ловкостью, подъехал  к  печке  и  стал  снимать  накипь  с  почтительной
осторожностью.
   Его отвлекло появление незнакомца, правой рукой  он  глубже  надвинул
бывший когда-то черным  бархатный  колпак,  из-под  которого  выбивалось
несколько редких прядей, блестевших, словно серебряные  нити.  Старик  с
замечательной легкостью выдернул из-под  колесика  кресла  полу  длинной
шелковой мантии, подбитой ватой, которая за десять  лет  превратилась  в
выцветшую бесформенную тряпку.
   Старик, казалось, был в скверном настроении; он ворчал, снимая накипь
и придерживая другой рукой мантию:
   - Боится он, видите ли, проклятая животина! А чего ему бояться, хотел
бы я знать? Дернул дверь за ручку, толкнул печку, и почти половина моего
эликсира пролита в огонь. Ашарат! Богом прошу,  бросьте  эту  скотину  в
первой пустыне.
   Путешественник в ответ улыбнулся.
   - Прежде всего, дорогой учитель, - сказал он, - пустынь мы больше  не
встретим на своем пути, потому что мы уже во Франции. Кроме того,  я  не
могу себе позволить  просто  так  бросить  лошадь  стоимостью  в  тысячу
луидоров, точнее, бесценную, так как она из породы Аль-Бораха.
   - Подумаешь, тысяча луидоров! Да я их вам хоть сейчас выложу:  тысячу
луидоров или что-нибудь на ту же сумму. Ваша лошадка и так обошлась  мне
уже больше чем в миллион, не считая дней, которые  она  унесла  из  моей
жизни.
   - Да чем же так провинился Джерид? Ну, рассказывайте!
   - Чем провинился? Да еще несколько минут, и эликсир так  закипел  бы,
что ни одна капля не успела  бы  испариться.  Правда,  ни  Зороастр,  ни
Парацельсий не указывают на то, что именно так должно проходить кипение,
но зато Борри настоятельно это рекомендует.
   - Дорогой учитель! Еще две-три секунды, и эликсир закипит.
   - А-а, да, как же,  закипит!  Видите,  Ашарат?  Наверное,  надо  мной
проклятье тяготеет: огонь гаснет, не знаю, что там падает через трубу...
   - Зато я знаю, что падает через трубу, и воскликнул со смехом ученик,
- это вода!
   - То есть как вода? Вода! Раз так -  пропал  эликсир!  Опять  начинай
сначала! Можно подумать, у меня есть на это время! Господи, Боже мой!  -
в отчаянии вскричал старик, воздев руки к небу. - Вода! Какая еще  вода,
Ашарат!
   - Чистейшая дождевая вода, учитель. На  улице  ливень,  вы  разве  не
заметили?
   - А разве я что-нибудь замечаю, когда работаю? Вода!..  Так  вот  это
что... Знаете, Ашарат, это так меня взволновало! Подумать только! Я  уже
полгода прошу у вас дымник на трубу... Полгода!..  Да  что  я  говорю  -
целый год. А вот вы о нем не подумали, а о чем вам еще думать-то? Но  вы
молоды. Ну и что вышло из-за вашей небрежности?  Сегодня  дождь,  завтра
ветер нарушают все мои расчеты и опыты. А ведь я должен спешить, клянусь
Юпитером! Вы хорошо знаете, мой час близок, и если я не буду готов, если
не найду эликсир  жизни  -  прощай,  мудрец,  прощай,  ученый  Альтотас!
Тринадцатого июля в одиннадцать часов вечера мне исполняется сто лет.  К
этому времени эликсир должен достигнуть совершенства.
   - Мне кажется, все идет прекрасно, дорогой учитель, - заметил Ашарат.
   - Вне всякого сомнения! Я даже снял  пробу:  левая  рука  была  почти
полностью парализована, теперь я могу  согнуть  ее.  И,  кроме  того,  я
сэкономил  время,  которое  раньше  тратил  на  еду:  при   всем   своем
несовершенстве эликсир поддерживает мои силы. О, иногда я думаю, что мне
недостает  всего   одной   какой-нибудь   травки,   одного-единственного
стебелька этой травы, чтобы эликсир был готов. Ведь мы  могли  уже  сто,
тысячу раз пройти мимо нее, эту траву могли растоптать наши  лошади,  мы
могли раздавить ее колесами, да, Ашарат, ту  самую,  о  которой  говорит
Плиний и которую ученые так и не нашли  или,  вернее,  не  узнали,  ведь
ничто не исчезает! Послушайте, а что если  вы  спросите  ее  название  у
Лоренцы во время одного из ее откровений?
   - Конечно, учитель, будьте спокойны, я узнаю у нее!
   - А пока, - глубоко вздохнув, проговорил старый ученый, -  опять  мой
эликсир не готов, мне понадобится еще полтора месяца, чтобы снова прийти
к тому, чего я достиг сегодня, да вы знаете! Имейте в виду,  Ашарат,  вы
потеряете по крайней мере столько же, сколько и я, в день моей смерти...
Что там за шум? Карета так громыхает?
   - Нет, учитель, гроза.
   - Какая гроза?
   - Та, что едва всех нас не погубила, особенно мне досталось.  Правда,
на мне шелковая одежда, это меня и спасло.
   Хлопнув себя по колену, щелкнувшему, словно  высохшая  кость,  старик
произнес:
   - Итак, вот к чему приводит  ваше  ребячество,  Ашарат:  погибнуть  в
грозу, глупейшим образом, от электрического разряда, который  я  мог  бы
отвести, имей я на это время,  в  свою  печку.  По-вашему,  недостаточно
того, что я подвергаюсь риску сломать шею  по  вине  неловких  или  злых
людей. Вы заставляете  меня  преодолевать  трудности,  которые  посылает
небо, иными словами, те, которые мне было бы легче всего избежать.
   - Простите, учитель, вы еще не объяснили мне...
   - Как! Разве я не излагал вам свою систему начал,  лежащую  в  основе
всего мироздания?  Когда  я  открою  секрет  вечной  молодости,  мы  еще
вернемся к этой теме, а сейчас, понимаете, у меня нет времени.
   - Так вы полагаете, можно остановить грозу?
   - Не только остановить, но и отвести ее, куда вам  заблагорассудится.
В тот день, когда мне перевалит за сто  лет  и  я  смогу  спокойно  жить
дальше еще лет пятьдесят, в тот самый день я  обуздаю  ее  и  поведу  за
собой так же свободно, как вы водите Джерида. А пока, Ашарат,  прикажите
поставить дымник на трубу, умоляю вас!
   - Будет исполнено, не беспокойтесь.
   - "Будет  исполнено"!  "Будет  исполнено"!  Опять  в  будущем,  точно
будущее принадлежит нам двоим! О, никто и  нико