головой, словно желая сказать: "Да, это он... Однако давайте послушаем!"
   - Дальше! - приказал Бальзамо.
   - Курьер передает господину с голубой лентой...
   - Вы можете называть его герцогом: это герцог.
   - Курьер передает герцогу письмо, - послушно nonpd-вился голос, -  он
достал его  из  кожаного  мешка,  висящего  у  него  за  спиной.  Герцог
распечатывает и внимательно читает.
   - Дальше?
   - Берет перо, лист бумаги и пишет.
   - Пишет! - прошептал Ришелье. - Черт бы его  побрал!  Если  бы  можно
было узнать, что он пишет! Это было бы просто великолепно!
   - Скажите мне, что он пишет, - приказал Бальзамо.
   - Не могу.
   - Потому что вы слишком далеко. Войдите в кабинет. Вошли?
   - Да.
   - Наклонитесь над его плечом.
   - Готово.
   - Можете прочесть?
   - Почерк отвратительный: мелкий и неразборчивый.
   - Читайте, я приказываю.
   Графиня и Ришелье затаили дыхание.
   - Читайте! - повелительно повторил Бальзамо.
   - "Сестра", - неуверенно произнес голос.
   - Это ответ, - одновременно прошептали Ришелье и графиня.
   - "Сестра, - продолжал голос, - не волнуйтесь:  кризис  действительно
имел место, это правда;  он  был  тяжел,  это  тоже  правда.  Однако  он
миновал. Я с нетерпением ожидаю завтрашнего дня,  потому  что  завтра  я
намерен перейти в наступление, и у меня есть все основания надеяться  на
успех: и в деле руанского  парламента,  и  в  деле  милорда  X...,  и  в
скандале.
   Завтра,  после  того,  как  я  позанимаюсь  с  королем,  я   прибавлю
постскриптум и отправлю вам письмо с тем же курьером".
   Протянув левую руку, Бальзамо словно с трудом вытягивал  из  "голоса"
каждое слово, а правой торопливо набрасывал то  же,  что  в  Версале  де
Шуазель писал в своем кабинете - Это все? - спросил Бальзамо.
   - Все.
   - Что сейчас делает герцог?
   - Складывает вдвое листок, на  котором  только  что  писал,  еще  раз
складывает, кладет его в небольшой красный бумажник: он  достал  его  из
левого кармана камзола.
   - Слышите? - обратился Бальзамо к оцепеневшей графине. - Что  дальше?
- спросил он Лоренцу.
   - Отпускает курьера.
   - Что он ему говорит?
   - Я слышала только последние слова.
   - А именно?
   - "В час у решетки Трианона". Курьер кланяется и выходит.
   - Ну да, - заметил Ришелье, -  он  назначает  курьеру  встречу  после
занятий, как он выражается в своем письме.  Бальзамо  жестом  призвал  к
тишине.
   - Что делает теперь герцог? - спросил он.
   - Встает из-за стола, держит в руке  полученное  письмо.  Подходит  к
кровати, опускает  руку  между  кроватью  и  стеной,  открывает  тайник.
Бросает туда письмо и затворяет железный сундучок.
   - О! Это и впрямь чудеса! -  в  один  голос  воскликнули  бледные  от
волнения герцог и графиня.
   - Вы узнали все, что хотели, графиня? - спросил Бальзамо.
   - Граф! - проговорила испуганная графиня Дю Барри, подходя  ближе.  -
Вы оказали мне услугу, за которую я готова отдать десять лет жизни, да и
этого было бы мало. Просите у меня всего, чего ни пожелаете.
   - Вы знаете, графиня, что мы уже в расчете.
   - Говорите, говорите, чего бы вы хотели!
   - Время еще не пришло.
   -  Когда  оно  придет,  то,  пожелай  вы  хоть  миллион...   Бальзамо
улыбнулся.
   - Ах, графиня! - вскричал маршал, - уместнее был  бы  вам  просить  у
графа миллион. Когда человек знает то, что знает граф, в особенности то,
что он видит, это все равно, как если бы он  открывал  золото  и  алмазы
глубоко в земле. Вот что такое читать мысли в человеческом сердце.
   - Тогда, граф, я беспомощно развожу руками и  безропотно  преклоняюсь
перед вами.
   - Нет, графиня, придет день, когда вы сможете меня  отблагодарить.  Я
предоставлю вам эту возможность.
   - Граф! -  обратился  маршал  к  Бальзамо.  -  Я  покорен,  побежден,
раздавлен. Я верую!
   - Как поверил Фома  неверующий,  не  так  ли,  господин  герцог?  Это
называется не поверить, а увидеть.
   - Называйте, как вам угодно, но я искренне раскаиваюсь,  и  если  мне
отныне будут что-нибудь говорить о колдунах, я найду, что ответить.
   Бальзамо улыбнулся.
   - А теперь, графиня, - обратился он к Дю Варри, - позвольте мне  одну
вещь.
   - Пожалуйста.
   -  Мой  разум  устал.  Позвольте  мне   освободить   его   магическим
заклинанием.
   - Разумеется!
   - Лоренца! - заговорил Бальзамо по-арабски. - Спасибо! Я люблю  тебя.
Возвращайся к себе в комнату тем же самым путем, каким  пришла  сюда,  и
жди меня. Иди, моя любимая!
   - Я очень устала, - ответил по-итальянски голос,  еще  более  нежный,
чем во время сеанса. - Приходи поскорее, Ашарат.
   - Сейчас приду.
   Те же легкие шаги стали удаляться.
   Убедившись в том, что Лоренца ушла к себе, Бальзамо низко и в  то  же
время не теряя достоинства поклонился. Растерянные гости пошли к фиакру,
поглощенные потоком  охвативших  их  беспорядочных  мыслей.  Они  скорее
напоминали пьяных, чем людей, находящихся в своем уме.

Глава 14

НЕМИЛОСТЬ

   На следующий  день  большие  версальские  часы  пробили  одиннадцать.
Людовик XV вышел из своих апартаментов, прошел через  галерею  и  позвал
громко и строго:
   - Господин де ла Врийер!
   Король был бледен и, очевидно,  взволнован;  чем  больше  он  пытался
скрыть свою озабоченность, тем более это было заметно по его  смущенному
взгляду и несвойственному для его лица напряженному выражению.
   Среди  придворных  мгновенно  наступила  гробовая  тишина.  В   толпе
выделялись герцог де Ришелье  и  виконт  Жан  Дю  Барри:  оба  они  были
спокойны и на вид равнодушны, словно ни о чем не догадывались.
   Герцог де ла Врийер приблизился к королю и взял у него из рук указ.
   - Герцог де Шуазель в Версале? - спросил король.
   - Со вчерашнего дня,  сир.  Он  возвратился  из  Парижа  в  два  часа
пополудни.
   - Он в своем особняке или в замке?
   - В замке, сир.
   - Хорошо, - проговорил король. - Доставьте ему этот указ, герцог.
   Дрожь  пробежала   по   рядам   присутствовавших;   они   склонились,
перешептываясь, в почтительном поклоне, подобно  колоскам  под  грозовым
ветром.
   Король насупился, будто желал нагнать  на  придворных  страху  и  тем
усилить  впечатление  от  этого  зрелища.  Он  с  величественным   видом
возвратился в кабинет в сопровождении капитана  гвардейцев  и  командира
рейтаров.
   Все взгляды устремились вслед  за  де  ла  Врийером;  он  и  сам  был
обеспокоен  предстоявшим  ему  делом  и  медленно  пошел   через   двор,
направляясь в апартаменты де Шуазеля.
   В ту же минуту старого маршала окружили и заговорили  кто  угрожающе,
кто - с опаской. Он делал вид, что удивлен не меньше других, однако  его
жеманная улыбка никого не обманула.
   Как только де ла Врийер вернулся, его обступили придворные.
   - Ну что? - спросили у него.
   - Указ об изгнании.
   - Неужели?
   - Иначе его понять нельзя.
   - Так вы его читали?
   - Да.
   - И что же?
   - Судите сами.
   Герцог де ла Врийер слово в слово повторил указ, который он  запомнил
благодаря безупречной памяти, свойственной придворным:
   "Кузен! Неудовольствие, причиняемое мне  Вашими  услугами,  вынуждает
меня выслать Вас в Шантелу, даю Вам на сборы  двадцать  четыре  часа.  Я
охотно послал бы Вас подальше, если бы не особенное уважение, которое  я
питаю  к  госпоже  де  Шуазель,  чье  здоровье  очень  меня   беспокоит.
Берегитесь, как бы Ваше поведение не вынудило меня принять более строгие
меры".
   По окружавшей де ла Врийера толпе пробежал ропот.
   - И что  же  вам  ответил  Шуазель?  -  совершенно  спокойно  спросил
Ришелье.
   - Он мне сказал: "Дорогой герцог!  Могу  себе  представить,  с  каким
удовольствием вы мне доставили это письмо".
   - Сказано не без яду, мой бедный герцог! - заметил Жан.
   - Что вы хотите, господин виконт! Не каждый день на нас  обрушиваются
такие неприятности, так что некоторая слабость простительна.
   - Вы не знаете, что он намерен предпринять? - спросил Ришелье.
   - По всей вероятности, он подчинится.
   - Хм! - с сомнением произнес маршал.
   - Смотрите-ка: герцог! - вскричал Жан, стоя на посту у окна.
   - Он направляется сюда! - воскликнул де ла Врийер.
   - Я же вам сказал! - заметил Ришелье.
   - Идет через двор, - сообщил Жан.
   - Один?
   - Один, с портфелем под мышкой.
   - О Господи! Неужели повторится вчерашняя сцена? - прошептал Ришелье.
   - Не говорите мне об этом, я в ужасе, - промолвил Жан.
   Не успел он договорить, как де Шуазель с  гордо  поднятой  головой  и
уверенным взглядом появился в конце галереи. Спокойным и ясным взором он
обвел своих врагов и тех,  кто  собирался  от  него  отречься  в  случае
немилости.
   Никто не мог ожидать такого смелого шага  после  всего  случившегося,
вот почему никто не решился оказать ему сопротивление.
   - Вы уверены, что все поняли, герцог? - спросил Жан.
   - Еще бы, черт подери!
   - И он еще приходит, получив приказ, о котором вы нам рассказывали?!
   - Ничего не понимаю, клянусь честью!
   - Король прикажет бросить его в Бастилию!
   - Будет ужасный скандал!
   - Мне его жаль.
   - Он входит к королю. Неслыханно!
   Не обращая внимания  на  сопротивление  ошеломленного  лакея,  герцог
действительно вошел в кабинет короля. При виде герцога король  удивленно
вскрикнул.
   Герцог держал в руке королевский  указ  об  изгнании.  Он  с  улыбкой
обратил на него внимание короля.
   - Сир! Ваше величество не зря предупреждали  меня  вчера:  я  получил
новое письмо.
   - Да, - отвечал король.
   - Так как ваше величество любезно предупредили меня о том, что  я  не
должен относиться серьезно к письму,  не  подкрепленному  личным  словом
короля, я пришел просить объяснений.
   - Объяснение будет недолгим, герцог,  -  отвечал  король.  -  Сегодня
письмо - настоящее.
   - Настоящее? - повторил герцог. -  Столь  оскорбительное  письмо  для
такого преданного слуги?!
   - Преданный слуга не заставляет своего господина играть смешную роль.
   - Сир! - высокомерно начал министр. - Я рожден достаточно  близко  от
трона, чтобы понимать его величие.
   - Я вас больше не задерживаю, - отрезал король.  -  Вчера  вечером  в
своем кабинете в Версале вы принимали курьера госпожи де Граммон.
   - Да, сир.
   - Он передал вам письмо.
   - Разве брат и сестра не имеют права переписываться?
   - Не перебивайте, прошу вас. Я знаю содержание этого письма.
   - Сир...
   - Вот оно... Я взял на себя труд переписать его собственноручно.
   Король протянул герцогу точную копию полученного им письма.
   - Сир!..
   - Не пытайтесь отрицать, герцог: вы спрятали письмо в железный ларец,
стоящий в вашей спальне между стеною и кроватью.
   Герцог смертельно побледнел.
   - Это не все, - безжалостно продолжал король.  -  Вы  написали  ответ
госпоже де Граммон. Я  знаю,  о  чем  это  письмо.  Оно  лежит  в  вашем
бумажнике и ожидает лишь  постскриптума,  который  вы  должны  приписать
после разговора со мной. Как видите, я неплохо осведомлен!
   Герцог вытер холодный пот со лба, молча поклонился,  не  проронив  ни
единого  слова,  и,  пошатываясь,  вышел  их  кабинета,  словно   громом
пораженный.
   Если бы не повеявший на него свежий воздух, он бы упал. Оказавшись  в
галерее, он взял себя в руки и прошел с высоко поднятой  головой  сквозь
строй придворных.  Вернувшись  в  свои  апартаменты,  он  принялся  жечь
многочисленные бумаги.
   Спустя четверть часа он покидал замок в своей карете.
   Немилость, в которую впал де Шуазель, всколыхнул" всю Францию.
   Парламент, на самом деле поддерживаемый терпимостью министра, объявил
во всеуслышание, что государство лишилось самой  надежной  опоры.  Знать
держалась за него, как за своего представителя. Духовенство  чувствовало
себя при  нем  в  безопасности,  потому  что  его  чувство  собственного
достоинства, зачастую граничившее с гордыней, не  позволяло  ему  в  его
министерских занятиях поступать против совести.
   Многочисленные и уже довольно сильные энциклопедисты, или философы  -
люди просвещенные,  образованные,  любители  поспорить,  -  возмутились,
увидев, что правление вырвано из  рук  министра,  который  курил  фимиам
Вольтеру, финансировал "Энциклопедию", сохранял и развивал традиции г-жи
де Помпадур - меценатки и почитательницы "Меркурия" и философии.
   У народа было еще больше оснований для недовольства. Народ жаловался,
не вдаваясь в подробности, но, по обыкновению,  касаясь  грубой  правды,
словно живой раны.
   Де  Шуазель,  по  общему  мнению,  был  плохим  министром  и   плохим
гражданином,  зато  он  был  образцом  добродетели,   нравственности   и
патриотизма. Когда умиравший в деревне народ слышал  о  расточительности
его величества, о разорительных  капризах  графини  Дю  Барри;  когда  к
народу обращались с предупреждением вроде "Человека  с  сорока  грошами"
или советом наподобие "Общественного договора"; когда народу намекали  в
"Скандальных новостях" или "Странных мыслях  верноподданного",  -  народ
ужасался при мысли, что попадет в нечистые  руки  фаворитки,  "достойной
меньшего уважения, нежели жена угольщика", как сказал Бово,  а  также  в
руки фаворитов самой фаворитки; народ устал от страданий и не  мог  себе
представить, что будущее окажется еще более мрачным, чем прошедшее.
   То, что у народа были свои антипатии, совсем не означало, что у  него
были и какие-нибудь ярко выраженные симпатии. Он боялся знати точно  так
же, как ненавидел духовенство. Его  не  касалось  изгнание  де  Шуазеля,
однако он видел недовольство высших светских кругов, церкви, Парламента,
и этот  шум,  сливавшийся  с  его  собственным  ропотом,  превращался  в
оглушительный грохот, опьянявший народные массы.
   В конце концов это чувство переросло в сожаление о министре, а имя де
Шуазеля приобрело огромную популярность.
   Весь Париж, в полном смысле этого слова, провожал до городских  ворот
изгнанника, отправлявшегося в Шантелу.
   Народ стоял стеной вдоль дороги, по которой  катились  кареты;  члены
Парламента и придворные, которых не  успел  принять  герцог,  ожидали  в
экипажах, стоявших вдоль людского  коридора,  чтобы  проститься  с  ним,
когда он будет проезжать мимо Больше  всего  народу  скопилось  у  ворот
Анфер, откуда  брала  свое  начало  дорога  на  Турень.  Сюда  стекались
огромные массы пеших, всадников, экипажей, и движение на несколько часов
было приостановлено.
   Когда герцогу удалось, наконец, выехать за ворота, за ним последовало
более сотни карет, олицетворявшие ореол его славы.
   Продолжали раздаваться приветственные крики и  выражения  сочувствия.
Герцог был умен, отлично разбирался в создавшемся положении, и ему  было
понятно, что этими почестями он был обязан не уважению к себе, а  скорее
страху перед неизвестными, которые  должны  были  подняться  из  руин  и
занять его место.
   На дороге показалась мчавшаяся на рысях почтовая карета. Если  бы  не
нечеловеческое усилие кучера, белые от пыли взмыленные  кони  непременно
налетели бы на упряжку де Шуазеля.
   Де Шуазель выглянул из кареты. В  ту  же  минуту  в  окне  мчавшегося
навстречу экипажа также показался человек.
   Д'Эгийон почтительно поклонился свергнутому министру, чье  наследство
он спешил захватить. Де Шуазель откинулся на подушки: в  одно  мгновение
радость изгнания была отравлена.
   Однако  вслед  за  тем  последовало  и   вознаграждение:   украшенная
королевским гербом карета, запряженная восьмеркой лошадей, появилась  на
Севрской дороге в том месте, где она проходит через Сен-Клу. То ли из-за
того, что главная дорога была забита народом, то ли по  другой  причине,
эта карета тоже оказалась на пути следования экипажа де Шуазеля.
   Сзади сидела принцесса вместе со своей фрейлиной, г-жой де  Ноай.  На
переднем сидении ехала мадмуазель Андре де Таверне.
   Покраснев от удовольствия, радостный де Шуазель высунулся из кареты и
почтительно поклонился.
   - Прощайте, ваше высочество! - проговорил он прерывающимся голосом.
   - До свидания, господин де Шуазель! -  отвечала  принцесса,  улыбаясь
надменно и пренебрежительно в строгом соответствии с этикетом.
   - Да здравствует господин де Шуазель! - прокричал радостный голос.
   Мадмуазель Андре живо обернулась при звуке этого голоса.
   - Дорогу! Дорогу! - взревели  шталмейстеры  ее  высочества,  вынуждая
бледного и жадного до зрелища Жильбера отойти к обочине дороги.
   Да, это и в самом деле был наш герой; это он в  приливе  философского
энтузиазма прокричал: "Да здравствует господин де Шуазель!"

Глава 15

ГЕРЦОГ Д'ЭГИЙОН

   Если в Париже и на дороге в Шантелу можно было увидеть  лишь  постные
мины да воспаленные глаза, Люсьенн встречал посетителей сиявшими  лицами
и очаровательными улыбками.
   На сей раз в  Люсьенн  царила  не  простая  смертная,  хотя  и  самая
красивая и обожаемая из всех смертных, как говорили придворные и  поэты:
теперь Францией управляло настоящее божество.
   Вечером дорога в замок Люсьенн была запружена теми самыми  экипажами,
которые утром устремлялись вслед за каретой отправлявшегося  в  изгнание
министра.  Кроме  того,  прибыли  все  до  единого  сторонники  министра
финансов, замешанные в подкупе и поклонявшиеся фаворитке, что составляло
весьма внушительный кортеж.
   Однако у графини Дю Барри была  своя  полиция.  Жан  знал  от  одного
барона имена тех, кто сказал последнее "прости" угасавшим  Шуазелям.  Он
сообщал эти имена графине, и их владельцы безжалостно  изгонялись.  Зато
воздавалось должное тем, кто не побоялся поступить вопреки общественному
мнению: графиня дарила их покровительственной улыбкой, они  могли  вволю
полюбоваться своим божеством.
   После толкотни начались приемы. Ришелье - герой Дня, герой тайны и  в
особенности  скромный  -  наблюдал   за   круговоротом   посетителей   и
просителей, заняв последнее место  в  будуаре  графини,  Как  только  ни
выражалась всеобщая радость: во взаимных поздравлениях, в  рукопожатиях,
в придушенных смешках, в приплясывании - можно было  подумать,  что  все
это стало привычным языком обитателей Люсьенн.
   - Нельзя не признать, - проговорила графиня, - что граф де  Бальзаме,
или Феникс, как вы, маршал, его называете, - истинный герой наших  дней.
Какая жалость, что обычай велит сжигать колдунов!
   - Да, графиня, да, это великий человек, - согласился Ришелье.
   - И очень красивый. Я бы хотела доставить ему удовольствие.
   - Вы заставляете меня ревновать, - со смехом ответил Ришелье,  втайне
мечтая как можно скорее перевести разговор на серьезную тему. - Из графа
Феникса вышел бы удивительный министр внутренних дел.
   - Я об этом уже думала, - сказала графиня, - но это невозможно.
   - Отчего же, графиня?
   - Потому что он будет несовместим со своими сослуживцами.
   - То есть почему же?
   - Он все будет знать, видеть все их игры...  Ришелье  покраснел  так,
что это стало заметно, несмотря на румяна.
   - Графиня! Если бы я был его сослуживцем, - заговорил он,  -  мне  бы
хотелось, чтобы он видел мою игру  и  постоянно  раскрывал  бы  вам  мои
карты: вы имели бы случай убедиться в том, что я  -  ваш  верный  раб  и
преданный слуга короля.
   - Вы - умнейший человек, дорогой герцог, - заметила графиня. - Однако
давайте немного поговорим о будущем министерстве... Я  полагаю,  вы  уже
предупредили своего племянника?..
   - Д'Эгийона? Он прибыл, графиня, при  таком  стечении  обстоятельств,
которые римский авгур счел бы благоприятнейшими: при въезде в  город  он
нос к носу столкнулся с уезжавшим господином де Шуазелем.
   - Это и в  самом  деле  счастливое  предзнаменование,  -  согласилась
графиня. - Он, значит, скоро будет здесь?
   - Графиня! Я рассудил, что если все увидят  д'Эгийона  в  Люсьенн,  в
такую минуту, как сейчас, это может вызвать всякого рода толки. Я просил
его оставаться в предместье до тех пор, пока я не вызову его к вам.
   - Ну так вызывайте, маршал, и немедля, потому что мы одни  или  почти
одни.
   - Я это сделаю с тем большим удовольствием