иня.
   - Оставьте нам пассивную роль, - сказала  принцесса  Аделаида.  -  Мы
поедем навестить нашу сестру Луизу в Сен-Дени; она задержит нас у  себя,
и мы не вернемся ночевать в Версаль. И никто ничего не сможет сказать.
   - Ну конечно! Что тут  можно  сказать!  -  отозвался  герцог.  -  Или
действительно нужно иметь извращенный ум.
   - Я займусь уборкой сена в Шантеру, - сказала графиня.
   - Браво! - вскричал герцог. - В добрый час. Вот прекрасный предлог!
   - А у меня, - сказала де Гемене, - заболел ребенок,  и  я  никуда  не
выезжаю, потому что ухаживаю за ним.
   - А я сегодня вечером что-то чувствую себя усталой, - подхватила г-жа
де Поластрон. - И если Троншен не пустит мне кровь, завтра я могу опасно
заболеть.
   - Ну а я, - сказала величественно  г-жа  де  Мирпуа,  -  не  поеду  в
Версаль потому, что не хочу, вот моя причина: свобода выбора.
   - Прекрасно, превосходно! - сказал Ришелье, - но нужно поклясться.
   - Как? Нужно поклясться?
   - Конечно, в заговорах всегда клянутся: начиная с  заговора  Катилины
до заговора Селламара, в котором я имел честь принимать участие,  всегда
давали клятву.
   Правда, это ничего не меняло,  но  традицию  нужно  соблюдать.  Итак,
давайте поклянемся! Это придаст заговору торжественность, вы сами в  том
убедитесь.
   Он протянул руку и, окруженный группой  дам,  торжественно  произнес:
"Клянусь!"
   Все присутствующие повторили за ним клятву, за исключением  принцесс,
которые незаметно исчезли.
   - Ну, вот и все, - сказал герцог. - Заговорщики произнесли клятву,  и
больше ничего делать не надо.
   - Как же она будет  разгневана,  когда  окажется  в  пустом  зале!  -
вскричала де Гемене.
   - Гм! Король, конечно, отправит нас в ссылку, - заметил Ришелье.
   - Да что вы, герцог! - отозвалась  де  Гемене.  -  Что  же  будет  со
двором, если нас  сошлют?  Разве  при  дворе  не  ожидают  прибытия  его
величества короля Дании? Кого же ему представят? Разве  не  готовятся  к
приезду ее высочества? Кому ее будут показывать?
   -  Кроме  того,  весь  двор  сослать   нельзя,   всегда   кого-нибудь
выбирают...
   - Я прекрасно знаю, что всегда кого-нибудь выбирают, более того:  мне
везет, всегда выбирают именно меня. Уже выбирали четыре раза,  ведь  это
мой пятый заговор, сударыни.
   - Ну что вы, герцог! - сказала де Граммон. - Не огорчайтесь, на  этот
раз в жертву принесут меня.
   - Или господина Шуазеля, - добавил маршал, - берегитесь, герцогиня!
   - Господин де Шуазель, как и я, вынесет  немилость,  но  не  потерпит
оскорбления.
   - Сошлют не вас,  герцог,  не  вас,  герцогиня,  и  не  господина  де
Шуазеля, - сказала де Мирпуа, - сошлют меня. Король не простит мне,  что
я была менее любезна с графиней, чем с маркизой.
   - Это правда, - сказал  герцог,  -  вас  всегда  называли  фавориткой
фаворитки. Бедная госпожа де Мирпуа! Нас сошлют вместе!
   - Нас всех отправят в ссылку, - сказала, поднимаясь, г-жа де  Гемене,
- потому что, надеюсь, ни одна из нас не изменит своего решения.
   - И данной клятве, - добавил герцог.
   - Кроме того, - сказала де  Граммон,  -  на  всякий  случай  я  приму
меры...
   - Меры?.. - переспросил герцог.
   - Да. Ведь чтобы быть завтра вечером в  Версале,  ей  необходимы  три
вещи.
   - Какие же?
   - Парикмахер, платье, карета.
   - Да, конечно, вы правы.
   - И что же?
   - А то, что она не приедет в Версаль к десяти часам. Король  потеряет
терпение, отпустит двор,  и  представление  ко  двору  этой  дамы  будет
отложено Бог знает на какой срок из-за церемоний по  поводу  приезда  ее
высочества.
   Взрыв аплодисментов и  возгласы  "браво"  приветствовали  этот  новый
эпизод заговора. Но, аплодируя больше других, герцог де Ришелье  и  г-жа
де Мирпуа обменялись взглядами. Старые придворные поняли, что  им  обоим
пришла в голову одна и та же мысль.
   В одиннадцать часов вечера все заговорщики мчались в  своих  экипажах
по дороге в  Версаль  или  в  Сен-Жермен,  залитой  изумительным  лунным
светом.
   Только герцог де Ришелье взял лошадь своего курьера и, в то время как
его карета с задернутыми шторами на виду у всех следовала  по  дороге  в
Версаль, сам он во весь  опор  верхом  скакал  в  Париж  по  проселочной
дороге.

Глава 4

НИ ЦИРЮЛЬНИКА, НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ

   Было бы дурным тоном  со  стороны  графини  Дю  Барри,  если  бы  она
отправилась  на  церемонию  представления  ко  двору  в  парадную   залу
версальского дворца прямо из своих покоев.
   К тому же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.
   И, что самое главное, это не было в обычаях того времени.  Избранники
выезжали с большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо  из
своего дома в Париже.
   Графиня Дю Барри выбрала второй путь.
   Уже  в  одиннадцать  часов  утра  она  прибыла  на  улицу   Валуа   в
сопровождении графини де Беарн, которую она постоянно держала во  власти
своей улыбки или же под замком; к ране графини беспрестанно прикладывали
все возможные снадобья, какими только располагала медицина и химия.
   Накануне Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел
их в действии, с трудом могут представить себе, насколько велика  власть
золота и мощь человеческого разума.
   Одна  из  них  заручилась  услугами  парикмахера,  другая   подгоняла
портних. Жан заказывал карету, а также взял на себя труд приглядывать за
швеями и доставить  к  сроку  парикмахера.  Графиня,  выбиравшая  цветы,
кружева и брильянты, была завалена футлярами и  каждый  час  получала  с
курьером вести из Версаля о том, что был  отдан  приказ  зажечь  огни  в
салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.
   Часа в четыре вернулся бледный, возбужденный,  но  радостный  Жан  Дю
Барри.
   - Ну как дела? - спросила графиня.
   - Все будет готово к сроку.
   - А парикмахер?
   - Я встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул  ему  в
руку чек на пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов.  С
этой стороны мы можем быть спокойны.
   - Как платье?
   - Платье будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть
мастериц пришивают  жемчужины,  ленты  и  отделку.  И  так,  полотно  за
полотном, будет выполнена эта чудесная  работа,  которую  любой  другой,
кроме нас, получил бы только через неделю.
   - Что значит полотно за полотном?
   - Это значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать  полотен.  По
две мастерицы на каждое полотно: одна берется справа,  другая  -  слева;
они украшают его аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в
последнюю минуту. Работы осталось часа на два.  В  шесть  вечера  у  нас
будет платье.
   - Вы уверены, Жан?
   - Вчера мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На  каждое
полотно приходится десять тысяч стежков, пять тысяч - на  мастерицу.  По
такой плотной ткани женщина не может сделать более одного стежка в  пять
секунд. Итак, двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час,  семь
тысяч двести за десять часов. Я оставляю две тысячи двести  на  отдых  и
неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре часа.
   - А что с каретой?
   - Вы знаете, что за карету отвечал я. Лак  сохнет  в  большом  сарае,
который  для  этой   цели   натоплен   до   пятидесяти   градусов.   Это
очаровательный  экипаж  с  двумя  расположенными   друг   против   друга
сиденьями, в сравнении с которыми - я вам ручаюсь - посланные  навстречу
ее высочеству кареты - просто ничто. В придачу к гербу, на всех  четырех
створках, и боевому кличу Дю Барри "Надежные, вперед!" на  двух  боковых
створках я велел нарисовать с одной  стороны  воркующих  голубков,  а  с
другой - сердце, пронзенное стрелой. И - всюду луки, колчаны и факелы.
   У Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в
восемь она будет здесь.
   В это мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.
   - Благодарю вас, мои славные помощники, - сказала графиня.
   - Сестричка! - сказал Жан Дю Барри. - У вас  усталые  глаза.  Поспите
часок, вы почувствуете себя лучше.
   - Поспать? Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим  будет  не
до сна.
   В то время  как  у  графини  в  доме  велись  приготовления,  слух  о
представлении  ко  двору  распространился  по  всему  городу.  Каким  бы
праздным и каким бы безразличным ни казался парижский  люд  -  он  самый
большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал придворных и их интриги,
чем зеваки восемнадцатого века - те самые, которых не  допускали  ни  на
один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью непонятные  гербы
на  каретах  да  таинственные  ливреи  лакеев.  Нередко  случалось,  что
какого-нибудь  высокородного  дворянина  знал  весь  Париж.   Это   было
неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог
де Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не
уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как  в
наше время известный актер или любимая актриса.
   Знакомые лица вызывают большой интерес. Весь Париж  знал  графиню  Дю
Барри, любившую показываться в театре, на прогулке, в магазинах,  как  и
всякая богатая, молодая, красивая женщина. Париж знал ее  по  портретам,
карикатурам,  наконец   узнавал   ее   благодаря   Замору.   История   с
представлением ко двору  занимала  Париж  в  такой  же  степени,  как  и
королевский двор. В этот день опять было сборище на площади  Пале-Рояль,
но - мы просим прощения у философов - вовсе не для того, чтобы взглянуть
на играющего в шахматы Руссо в кафе "Режанс", а чтобы увидеть  фаворитку
короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много  толков.
Острота Жана  Дю  Барри  "Мы  дорого  стоим  Франции"  имела  под  собой
достаточное основание; вполне естественно,  что  представляемая  Парижем
Франция хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.
   Графиня Дю Барри отлично знала свой народ - французский народ был  ей
гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала,  что  он  любит  блеск  и
алчность. Она следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.
   Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она  с  пяти
до  шести  часов  принимала  молочную  ванну,  потом,  в  шесть   часов,
доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.
   Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в
наши дни, что ее почти можно назвать современностью.
   Большинство наших читателей знают ее не хуже нас. Но  будет  уместным
объяснить здесь, и именно сейчас,  каких  усилий,  времени  и  искусства
должна была стоить прическа графини Дю Барри.
   Представьте себе огромное сооружение, предтечу  зубчатых  башен,  что
выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика
XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием.  Легкомысленная
мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить
из-под ног у тех, кто был или казался великим; мода словно  постановила,
что у представителей аристократии остается слишком мало  времени,  чтобы
пользоваться своими привилегиями, потому  эти  привилегии  выражались  в
прическе; еще более мрачное, но не менее верное  предзнаменование:  мода
будто говорила, что так как их головам недолго оставаться на плечах,  то
головы должно всячески украшать и поднимать как можно выше над  головами
простолюдинов.
   Чтобы заплести прекрасные волосы  в  косы,  поднять  их  на  шелковой
подушке, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять  их  драгоценными
камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая
придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы  гармонично  сочетать  тон
лица с перламутром, рубинами, опалами, брильянтами, цветами всех форм  и
оттенков, нужно быть не  только  великим  художником,  но  и  терпеливым
человеком.
   Потому-то единственные из  всех  ремесленников  -  цирюльники  носили
шпаги, как, впрочем, и скульпторы.
   Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан  Дю
Барри вручил придворному  цирюльнику,  и  страх,  что  великий  Любен  -
придворный цирюльник в эту пору звался Любен -  будет  менее  точен  или
менее ловок, чем от него ожидали.
   Это опасение вскоре  подтвердилось:  пробило  шесть,  затем  половина
седьмого, без четверти семь - цирюльник не появлялся.  Лишь  одна  мысль
позволяла замиравшим сердцам присутствовавших питать крохотную  надежду:
такой важный человек, как Любен,  естественно,  должен  заставлять  себя
ждать.
   Но вот пробило семь. Виконт, обеспокоенный  тем,  что  приготовленный
для цирюльника ужин остынет, а сам кудесник будет  недоволен,  послал  к
нему старика лакея: кушать, мол, подано.
   Лакей вернулся через четверть часа.
   Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько  секунд
в четверти часа.
   Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до
этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то  наверняка  скоро
прибудет.
   - Хорошо,  -  сказал  Дю  Барри,  -  у  него,  по-видимому,  какие-то
трудности с экипажем. Подождем!
   - Еще есть время,  -  отозвалась  графиня.  -  Я  могу  причесываться
наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на  десять.  В
нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час.
А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон!
Мое платье!
   -  Платье  еще  не  принесли,  -  ответила  Доре,  -  а  ваша  сестра
отправилась за ним десять минут назад.
   - Ага! - сказал Дю  Барри.  -  Я  слышу  стук  колес.  Это,  конечно,
привезли нашу карету.
   Виконт ошибался:  это  вернулась  Шон  в  карете,  запряженной  парой
взмыленных лошадей.
   - Платье! - вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей.  -  Где
мое платье?
   - Разве его еще нет? - спросила растерянная Шон.
   - Нет.
   - Ну, значит, вот-вот  привезут,  -  ответила  она,  успокаиваясь,  -
портниха,  к  которой  я  поднималась,  незадолго   до   моего   приезда
отправилась сюда  в  фиакре  с  двумя  мастерицами,  чтобы  доставить  и
примерить платье.
   - Конечно, - согласился Жан, - она живет на улице Бак, а  фиакр  едет
медленнее, чем наши лошади.
   - Да-да, вне всякого сомнения, - подтвердила Шон, тем  не  менее  она
была заметно обеспокоена.
   - Виконт! - предложила Дю Барри - А не послать  ли  нам  за  каретой?
Чтобы хоть ее не ждать.
   - Вы правы, Жанна.
   Дю Барри распахнул дверь.
   - Пошлите к Франсиану за каретой, - приказал он, - и захватите свежих
лошадей, чтобы сразу же их запрячь.
   Кучер отправился за каретой.
   Еще не стих шум шагов кучера и стук копыт лошадей,  направлявшихся  к
улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.
   - Письмо для маркиза Дю Барри, - объявил он - Кто его принес?
   - Какой-то мужчина.
   - Что значит "какой-то мужчина"? Что за мужчина?
   - Верховой.
   - А почему он вручил его тебе?
   - Потому что Замор стоял у входа.
   - Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
   - Вы правы, виконт.
   - Только бы в этом письме не было  ничего  неприятного!  -  прошептал
виконт.
   - Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
   - Записка не сложена в форме прошения.
   - Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха,  -
ответила графиня с улыбкой.
   Она сломала печать.
   Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула  и  почти  без  чувств
упала в кресло.
   - Ни парикмахера,  ни  платья,  ни  кареты!  -  прошептала  она.  Шон
бросилась к графине, Жан кинулся к письму.
   Оно было написано прямым и мелким почерком: по  всей  видимости,  это
была женская рука.

   "Сударыня! - говорилось в письме. -  Берегитесь:  вечером  у  Вас  не
будет ни парикмахера, ни платья, ни кареты.  Надеюсь,  что  эта  записка
прибудет к Вам вовремя. Не претендуя на Вашу благодарность,  я  не  буду
называть своего имени. Отгадайте,  кто  я,  если  хотите  узнать  своего
искреннего друга".

   - Ну вот и последний удар! - в смятении вскричал  Дю  Барри.  -  Черт
побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь
своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену!  Часы  бьют  половину
восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!
   И Дю Барри, хотя и  не  его  представляли  ко  двору  в  этот  вечер,
выместил гнев на своих волосах, которые он растрепал самым  непристойным
образом.
   - Платье! Бог мой, платье! - простонала Шон. - Парикмахера еще  можно
было бы найти!
   - Да? Ну что ж, попробуйте! Какого парикмахера вы найдете? Прощелыгу?
Гром и молния! Тысяча чертей!
   Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала  бы  даже
Шуазелей, если бы те могли ее услышать.
   - Давайте успокоимся! - сказала Шон. -  Поищем  парикмахера,  съездим
еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
   - Нет ни  парикмахера,  ни  платья,  ни  кареты,  -  упавшим  голосом
прошептала графиня.
   - Да, кареты все еще нет! - вскричал Жан. - Она то-, же не едет, хотя
должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели  Сартин  не
арестует виновных? Неужели Монеу не приговорит их к  повешению?  Неужели
сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера,
пытать щипцами портниху, содрать живьем кожу с каретника!
   Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы  еще  острее
почувствовать ужас своего положения.
   - Все  пропало,  -  прошептала  она.  -  Люди,  перекупившие  Любена,
достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа  всех  хороших  парикмахеров.
Остались только ослы, которые испортят мне волосы... А мое  платье!  Мое
бедное платье!.. А моя новенькая карета, при  виде  которой  все  должны
были лопнуть от зависти!..
   Дю Барри ничего не отвечал.  Он  делал  страшные  глаза  и  бегал  по
комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки  все,  что  попадалось
ему под ноги. А если щепки казались ему слишком большими, он  разламывал
и их.
   В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара  в  приемную,
из приемной во Двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати  разных
и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг  на  друга,
молодой человек в сюртуке цвета зеленого яблока  и  шелковой  куртке,  в
сиреневых штанах и белых шелковых чулках вышел из  кабриолета,  вошел  в
никем не охраняемые ворота, на  цыпочках  прошел  двор,  перескакивая  с
булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной
комнаты.
   Жан в это время топтал ногами столик с севрским фарфором, который  он
зацепил фалдой фрака, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой  ударом
кулака.
   В дверь трижды робко, едва слышно постучали.
   Настала полная тишина. Напряжение  было  так  велико,  что  никто  не
осмеливался спросить, кто стучит.
   - Простите, - послышался незнакомый голос, - я хотел бы поговорить  с
ее сиятельством.
   - Сударь! Так в дом не входят! - крикнул  привратник,  кинувшийся  за
чужаком.
   - Минутку,  минутку!  -  сказал  Дю  Барри.  -  Хуже  того,  что  уже
произошло, ничего случиться не может. Чего вы хотите от графини?
   Жан распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы  отворить  двери
Газы.
   Незнакомец, отскочив, избежал удара  и,  присев  в  третьей  позиции,
сказал:
   - Господин! Я хотел бы  предложить  свои  услуги  ее  сиятельству  Дю
Барри,  которая  сегодня,  как  я  слышал,  должна   присутствовать   на
торжественной церемонии.
   - Что же это за услуги, сударь?
   - Услуги моей профессии.
   - А какова ваша профессия?
   - Я цирюльник.
   Незнакомец еще раз поклонился.
   - Ax! - вскричал Жан, бросаясь молодому  человеку  на  шею.  -  Вы  -
цирюльник! Входите, друг мой, входите!
   - Проходите же, сударь, проходите, - приговаривала  Шон,  ухватившись
за испуганного молодого человека.
   -  Цирюльник!  -  воскликнула  Дю  Барри,  вздымая  руки  к  небу.  -
Цирюльник! Но это же ангел с неба! Вас прис