у Наташи был меч. Понятно, что не обычный, а  созданный  силами
магии. И то, что это была не Наташина магия, я тоже поняла сразу.
   - Тебе конец, ведьма! - прошипела Наташа и взмахнула мечом.
   Больно. Я зажимаю располосованную ключицу рукой и пытаюсь  спрятаться
за стеллажами. А эта гладиаторша лупит своим мечом направо и налево,  не
заботясь о попадании, высекая искры из металлических стояков  стеллажей.
Она  просто  не  дает  мне  возможности   опомниться,   сосредоточиться,
придумать, как достойно отразить эту атаку...
   Снова выпад, я не успела укрыться, и внешняя  сторона  правого  бедра
украсилась длинной кровоточащей раной. Наташа победно хохочет:
   - Я нашла, в чем ты слаба, ведьма! Ты боишься за него  и  поэтому  не
смеешь даже ударить меня! Что ты в нем нашла, в моем  бывшем  муже?!  Он
всегда был рохлей, этот писателишка!
   -  Бывшем  муже?!  -  Мне  даже   раны   перестали   казаться   столь
болезненными, едва я узнала это.
   - Да! - вжжих! удар! - Мы развелись два года  назад,  если  тебя  это
утешит перед  смертью!  И  вообще  наша  семейная  жизнь  была  сплошной
ошибкой! И твоя жизнь - тоже ошибка, которую я сейчас исправлю!
   Она заносит надо мной  меч  для  последнего  удара,  а  я,  хрипящая,
перемазанная кровью, сжавшаяся в углу среди разбросанных  книг,  пытаюсь
сосредоточиться и посмотреть в ее глаза истинным зрением.
   И я вижу...
   Горы, которые приветствовали меня.
   Степь, по которой стая волков гнала меня так, чтобы я смогла обогнать
свой страх...
   Залитая огнями сцена, беснующиеся толпы и  холодный,  мертвый  взгляд
демона, вручающего мне силу Власти.
   И у меня - даже загнанной в угол - есть эта сила.
   Власть. Над собственным страхом и над страхом противника.
   Эта сила заставляет меня встать и даже не дрогнуть, когда меч  Наташи
со звоном ломается о мое плечо. Наташа видит мои глаза,  отшатывается  и
хочет бежать.
   - Остановись, - говорит Власть моими ледяными губами.
   - Ты не посмеешь меня убить! - кричит ученая ведьма. - Он тоже умрет!
   - Ты отдашь мне нить его жизни. Ты проиграла.
   - Нет, этого не будет! Не-е-е-ет!
   Я не трогаю Натащу даже пальцем, но она кричит и  корчится  под  моим
взглядом. Я вспоминаю, что испытала сама, когда  глянула  в  глаза  того
демона, и сочувствую своей сопернице.
   - Отдай нить. Ты ведь уже поняла, Наташа, что тебе не одолеть меня.
   Она без сил падает на пол, шарит рукой у горла, словно там  ее  душит
тонкая, невидимая цепочка. И вдруг приподнимается, с насмешливым  укором
глядя на меня:
   - Зачем же ты просишь у меня его жизнь, если сама взяла?
   И тут же начинает терять очертания, таять, словно туман. Я недоуменно
смотрю туда, где только что лежала Наташа из плоти и крови. Там пустота.
Это сражение - было или только приснилось мне?
   Я возвращаюсь в читальный зал и бессильно падаю в кресло. А ведь надо
еще  прочесть  заклинание,  которое  ликвидирует  последствия  нашего  с
Наташей ночного побоища. Иначе что подумают читатели, увидев оплавленные
стены, прожженный паркет и пятна крови на полу в книгохранилище?..
   Как все странно. Наташа исчезла, так и не дав мне понять: победила  я
ее или нет? Или для нее это только  первый  раунд  решительного  боя  со
мной? Но даже не это главное...
   Нить жизни Авдея...
   Почему Наташа шептала, что  я  уже  забрала  ее?  Потому,  что  вдруг
почувствовала себя обессилевшей?
   Я внезапно  ощутила  ревность.  Она  была  его  женой!  Наверняка  он
боготворил ее, превозносил ее прелести в каждом сонете, а  она  вытирала
об него ноги. Но как она смела о нем говорить так:  рохля,  писателишка!
Да я за такие слова о моем возлюбленном из нее лучины настрогаю!
   И все-таки...
   И все-таки как болит эта рана на бедре. Надо залечиваться...
   И нить жизни Авдея... Жив ли он вообще?
   Возможно, что я уже полчаса как  бредила,  поэтому  и  не  удивилась,
когда передо мной возник Букс.
   - "Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по  сырой
траве", - жалостливо пропел  он,  сверкая  на  меня  своими  изумрудными
гляделками.
   - Издеваешься, да? - сказала я. - Я тебя помочь просила, а ты смылся.
Дезертир. Саботажник. Штабная крыса!
   - Не ругайтесь! Такое дело... - поник он  бумажной  своей  головой  и
вдруг протянул мне ладонь:
   - Нате!
   ...Тоненькая, почти невидимая ниточка, невесомая, как капелька крови,
обвивается вокруг моего  правого  запястья  и  срастается  с  ним.  И  я
чувствую...
   Ему, Авдею, вдруг стало плохо,  вся  реанимационная  бригада  на  уши
поднялась, а сейчас пульс в норме, дыхание стабилизировалось, и  сердце,
размышлявшее над вопросом, стучать ему или  не  стучать,  решило  вопрос
положительно.
   Я размазываю по щекам слезы и принимаюсь целовать Букса:
   - Как тебе удалось это сделать, червячок ты мой книжный?
   - "Я ходил напролом, я не слыл недотрогой..." - гордо  бурчит  он  и,
вырвавшись из моих объятий, опрометью прячется в книжном шкафу.
   Он прав. До  рассвета  совсем  недалеко.  Я,  где  заклинаниями,  где
шваброй с  веником,  привожу  библиотеку  в  относительный  порядок.  На
выматывающую все тело боль стараюсь пока не обращать внимания: раны надо
зализывать в собственной берлоге, то бишь квартире.
   И только добравшись до порога родного дома, я  с  запоздалым  страхом
понимаю, что меня сейчас - такую! - встретит мама. О  святая  Вальпурга,
сделай так, чтобы моя мама крепко спала, как и в  тот  момент,  когда  я
уходила на битву с Наташей!
   Я бесшумно открываю дверь своим ключом и  сразу  же  проскальзываю  в
ванную. Во-первых, смыть с себя боевую  грязь,  а  во-вторых,  именно  в
ванной, в потайном шкафике у меня стоят всяческие исцеляющие настойки  и
мази. Пять минут работы и пара заговоров - и даже шрамов не останется!
   Долго понежиться в ванной с тонизирующими ароматическими  солями  мне
не  удалось.  Раздался  деликатный  стук  в   дверь,   и   мамин   голос
поинтересовался:
   - Вика, почему ты в ванной?
   - А в чем дело?
   - Ты хотя бы представляешь себе, который час?!
   - Нет...
   - Половина пятого утра!
   - Я люблю  рано  вставать,  делать  зарядку  и  переходить  к  водным
процедурам...
   - Не валяй дурака! - даже сквозь шум воды я услышала, что мамин голос
приобрел опасные ноты. - Объясни мне, где ты шлялась всю ночь?!
   Значит, она все-таки ухитрилась проснуться и посреди ночи  обнаружить
мое отсутствие. Так я и знала. На  налоговую  полицию  никакие  чары  не
действуют.
   - Я требую объяснений!
   - Мам, дай хоть помыться толком. Поставь чайничек пока,  я  выйду  из
ванной - все тебе объясню.
   А когда я, закутанная в свой любимый фланелевый  халатик  с  ежиками,
посвежевшая, умытая, как майский тюльпан,  наконец  вышла  из  ванной  в
гостиную, то мне пришлось слегка пощипать себя за запястье: уж  не  сплю
ли я?! Поскольку диван со скомканным покрывалом и двумя  (!)  подушками,
журнальный столик  с  коробкой  шоколадных  конфет  и  початой  бутылкой
коньяка, в неурочный час извлеченные из серванта хрустальные  бокалы,  а
также неуловимый мужественный аромат туалетной воды "Фаренгейт" являлись
неопровержимым доказательством того, что  в  отсутствие  дочери  Татьяна
Алексеевна Либенкнехт (то бишь моя  преступная  мать!)  имела  свидание.
Весьма вероятно,  с  интимным  акцентом.  Мужчина,  от  которого  пахнет
"Фаренгейтом", приходит в вашу постель не для того, чтобы скромно пить в
ней кофе. Уж я-то знаю.
   Я безмолвно созерцала все это безобразие до  того  момента,  пока  из
кухни с заварочным чайником в  руках  не  появилась  мама.  Мы  молча  и
изучающе посмотрели друг на друга.
   Когда ваша  мать,  женщина  строгих  правил  и  пятидесятипятилетнего
возраста, стоит перед вами в наряде, который не проходит  ни  по  классу
платья, ни по классу нижнего белья, и при этом наряд имеет пять разрезов
и два декольте в самых неожиданных  местах,  вам  есть  о  чем  серьезно
подумать.
   Мама молча поставила чайник на столик и вызывающе посмотрела на меня.
   - ХОТЕЛА БЫ Я ЗНАТЬ!!!
   Мы произнесли эту фразу одновременно и со схожей интонацией.  Поэтому
пришлось выделить ее прописными буквами, как апофеоз конфликта матерей и
дочерей.
   ... И понеслось!
   - Ты! Твое подозрительное исчезновение на всю ночь!...
   - Ха-ха! Уж не хочешь ли ты сказать,  дорогая  мамочка,  что  оно  не
пошло тебе на пользу?!
   - Как ты смеешь? Что за намеки?!
   - Довольно намеков! Я твоя дочь и хочу знать, с  каким  субъектом  ты
устраивала интимный вечерок в моей высоконравственной квартире?!
   - Интимный вечерок?! А-ах! Это инсинуация! Можно ли подумать такое  о
собственной матери!
   - Ну конечно! Значит, все это мне мерещится. И коньяк, и  платье  это
твое чудовищное... Кстати, мама, у какой стриптизерши ты его выпросила в
качестве единого социального налога?
   - Как ты смеешь! Прошляться всю ночь неизвестно где и говорить матери
такие вещи!
   - А  что  же  мне  еще  говорить,  когда  в  квартире  один  сплошной
"Фаренгейт"...
   - Какой такой "Фаренгейт", что за чушь ты порешь?
   - Мужская туалетная вода. Очень неплохая. О, кстати, я по запаху могу
определить местонахождение этого типа в квартире, если он, конечно,  еще
здесь...
   Я стала дергать носом, как собака-ищейка, мама явно занервничала.
   - Вика, прекрати эти глупости! Давай сядем, выпьем чаю, поговорим как
две взрослые женщины...
   - Ни-ни-ни... - Я толкнула  дверь  в  спальню  и  остановилась  перед
гардеробом.  -  Ой,  мам,  ты  что,  его  в  шкафу  спрятала?!  Фу,  как
тривиально.
   - Вика! - Мама попыталась заломить руки в мольбе. Но  такие  жесты  у
нее слабовато получаются.
   - Эй, Фаренгейт, вылазь, поезд дальше  не  идет!  -  постучала  я  по
дверце шкафа и на всякий случай отошла от него на пару шагов.  Вдруг  да
какой-нибудь  солидный  генерал-полковник   вылезет.   Адюльтер!   Вопли
прессы!... Моральное разложение в  среде  самых  неподкупных  российских
служб!... Но дверца  шкафа,  скрипнув,  отворилась,  и  из  нафталиновых
глубин появился...
   - Доброе утро, Вика!
   - Доброе утро, Баронет...
   Вот уж кого точно не ждала... Вот и не зря он меня все просил:  сними
защиту да сними защиту...
   Энергичный нынче маг пошел. Даже в сексе, невзирая на возраст.
   И  вот  тут,  на  этой  почти  философской   мысли,   мое   сознание,
перегруженное событиями, драками, проблемами, милосердно отключилось.
   Я поначалу просто полежала в глубоком обмороке, а  потом,  когда  мне
порядком  надоел  запах  нашатыря  и  похлопывание  по   щекам,   стоном
умирающего лебедя возвестила о  своем  желании  спокойно  уснуть...  Ах,
мама, мама, зачем тебе этот местный Казанова?!
   Но я уже спала. И  мне  снова  снился  сон  про  Авдея,  меня  и  наш
красно-желтый семейный трамвай. Точнее, снилось продолжение того сна.
   Вроде бы городок уже выглядел другим, хотя трамвайных путей в нем все
так же много, как июльских шмелей на сочной  груше.  И  самое  забавное,
городок стоял на берегу моря (его центральная широкая длинная улица вела
прямо к полосе прибоя), и над морем тоже проложены там и сям  сверкающие
на солнце рельсы, и по ним туда-сюда раскатывают  трамваи  с  рекламными
призывами на блестящих боках.
   Наш  семейный  трамвайчик  избегал  шумных  перекрестков,  где  часто
случались аварии, пробки и  заторы,  поэтому  катил  себе  по  старинным
улицам с деревянными двухэтажными особняками. Мы  немного  подрабатывали
извозом: надо же было на  что-то  покупать  мороженое  и  ботинки  нашим
непослушным пацанятам, а также писчую  бумагу  для  Авдея.  Наш  трамвай
развозил за символическую  плату  немудрящие  заказы  пенсионеров:  кому
свежего молочка, кому - газеты и  номер  "Плейбоя",  кому  -  лекарства,
сувениры, особые деликатесы из  дальнего  супермаркета...  Хозяйством  и
"вагоноуправлением" занималась, разумеется, я, а муж посвящал  все  свое
время  сочинению  нового  приключенческого  романа  из  жизни  испанских
феодалов "Эугенио, благоразумный кабальеро".
   Какой странный сон... Мне виделось и слышалось все так явственно:  из
старенькой магнитолы душевно  звучит  "Великий  шелковый  путь"  Китаро,
чистенькие тюлевые занавески на  окнах  вагона  отдувает  теплым  летним
сквозняком, у нашего самого непоседливого сына, Ромки, опять  протерлись
дырки на коленках, эти колготки штопать и штопать (никаких  сил  нет  на
постреленка), на плите подгорела манная каша, и  все  этому  рады,  ведь
манную кашу  никто  не  любит!  Авдей  полез  чинить  электропроводку  и
поминутно спрашивает меня, как это  делается...  О,  этот  наш  скромный
трамвайчик представлялся мне олицетворением мирного  покоя  и  семейного
счастья; всего того, чего только и может пожелать женщина!
   Но даже во сне  семейное  счастье  длилось  недолго.  Среди  служащих
трамвайных  депо,  кондукторов  и  вагоновожатых   поползли   тревожные,
будоражащие умы обывателей слухи о появлении на  мирных  рельсах  нашего
городка  страшного   Черного   трамвая,   безжалостного,   мстительного,
неуловимого трамвая-призрака, сметающего  все  на  своем  пути,  сеющего
смерть и разрушение.
   С  этого  момента  мой  сон  из  семейной   идиллии   превратился   в
триллер-катастрофу. Обгорелый остов Черного трамвая (стекла  выбиты,  на
кабине  намалевана  клыкастая  пасть),  высекая   искры   из   проводов,
преследовал наше обжившееся на колесах семейство.
   Я во сне все пыталась разглядеть, кто же управляет  этим  громыхающим
чудищем, и даже не удивилась, когда увидела в кабине Наташу.
   Моя соперница выглядела как заправский пират из детских сериалов  про
Бармалея: черная повязка через левый  глаз,  кожаная  безрукавка  поверх
драной  тельняшки...  Для  пущей  экзотики  в  трамвайной   кабине   она
пригородила корабельный штурвал и  теперь  хрипло  орала:  "Право  руля!
Брасопь  концы!  На  абордаж!"  А  через  стадионный   громкоговоритель,
прикрученный к крыше Черного трамвая, неслись циничные песни:
 
   Вот тронулся поезд, поехала крыша,
   Кондуктор, не жми на тормоза!
   А если кто вякнет, чтоб ехал потише,
   Тому посмеемся мы в глаза!
   Вот тронулась крыша, не ждите нас скоро,
   Ни мама, ни дети, ни страна!
   Пройдет контролер - мы убьем контролера,
   Поскольку мы злобная шпана!
   Кондуктор - ты жмурик, готовь покрывало -
   Поездил ты, братик, и адью!
   А чтобы вам всем показалось немало,
   Я это не раз еще спою!
 
   После исполнения  этой  жуткой  песенки  в  глухих  районах  конечных
станций    были    найдены    несколько     трупов     кондукторов     и
контролеров-общественниц,  зверски  задушенных   собственными   красными
нарукавными повязками. Мы - я и  Авдей  -  понимали,  что  за  Наташиным
Черным трамваем стоит не просто личная  месть  нам,  ее  соперникам,  но
сплоченная организация, поставившая своею  целью  лишить  город  мира  и
спокойствия.
   Несколько раз в окна нашего дома-трамвая влетали листовки с надписями
типа: "Вика, ты проиграла! Отдай мне жизнь Авдея, а то хуже будет!"  или
"Черные звезды  гласят:  ваши  дети  вырастут  дегенератами  и  децлами.
Оставьте свою магию, пока не поздно!"
   Кульминацией моего сна стало то, как  Черный  трамвай,  переполненный
вооруженными до зубов революционными матросами, ненасытными  кровососами
и прочими моральными отбросами, лихо  подкатил  к  белоколонному  дворцу
нашей городской мэрии и произвел по нему залп из  всех  орудий,  включая
брандспойт.  Мэр  города  бежал,  переодевшись  в   платье   собственной
секретарши, а обстрелянная и деморализованная мэрия сдалась Наташе и  ее
черным полкам без боя. Следом были захвачены почта, телеграф, телефон  и
единственное городское Интернет-кафе.
   После  этого  в  городе  началась  анархия,  эпидемия  простатита   и
девальвация доллара. Единственным оплотом прежней цивилизации  и  власти
оставался наш  скромный  трамвай.  Нам  пришлось  перейти  на  положение
партизан, скрываться от карательных отрядов Железной Натальи (так теперь
звали ведьму в народе), а иногда  предпринимать  боевые  действия  вроде
спуска под откос вражеских составов.
   Трудно даже поверить,  сколько  событий  может  поместиться  в  одном
обычном сне! Мы воевали, причем часто путем  отключения  энергоснабжения
отдельных трамвайных линий противника. А потом... Потом я  как-то  вдруг
оказалась в плену.
   И стою я, значит,  в  одной  изорванной  ночной  сорочке,  да  еще  и
босиком, перед вальяжно рассевшейся в кресле Наташкой. А она,  продажная
тварь, вырядилась в черный кожаный френч, хромовые галифе  и  сапоги  на
длинной шпильке. Эффектно, конечно, но  при  каждом  ее  жесте  амуниция
скрипит, как старая кровать под  ошалевшей  от  секса  парочкой.  Ведьма
курит дамскую сигару с длиннющим мундштуком, пускает дым мне  в  лицо...
Вот понимаю вроде бы, что сон, а все равно обидно и противно!
 
   Трамвайчик мог тебя спасти,
   Но взорван был трамвайчик...
   И ты сама себя спроси:
   А был ли мальчик?
 
   - Хорошо поешь, можешь даже в подземных переходах стоять с гармошкой:
много денег накидают, - оцениваю я.
   - Давай-давай, дерзи... А ведь и впрямь  покатилась  под  откос  твоя
судьба, - насмешливо говорит Наташа и тут же меняет тон:
   - Говори, тварь, где вы спрятали свою Силу?! Эта Сила  нам  покоя  не
дает, но мы ее найдем и обезвредим!
   - Не найти вам ничего, - не хуже Мальчиша-Кибальчиша гордо подымаю  я
голову. - И признаний никаких ты от меня не добьешься!
   Она хватает валявшийся возле кресла армейский стэк и хлещет  меня  по
лицу:
   - Говори, тварь, как тебе удалось одолеть меня! Ты же не должна  была
победить! За мной стояли армии,  сотни  обученных  черных  спецназовцев,
которые привели бы к вечному воцарению...
   Наташа испуганно отбрасывает стэк и ладонью сама себе  зажимает  рот.
Но я смеюсь:
   - Кого, Огненного Змея? Он тебя же первую и сожжет  в  воспитательных
целях, потому что никакая ты, Наташа, не ведьма.
   - Нет! Я ведьма! А Огненный Змей будет рабом у той, которой я служу и
которая дала мне великую колдовскую силу!
   - Твоя сила - не колдовская, я поняла это, когда  мы  сражались...  У
тебя нет ничего своего, природного, даже простенький сглаз ты навести не
сумеешь без помощи своих крутых господ! Ты - только носитель чужого...
   - Нет!
   Как странно: она избивает меня во сне, а я все равно чувствую боль.
   - Кому ты подрядилась служить, Наташа? - шепчу я  разбитыми  в  кровь
губами. - То,  что  вы  затеваете,  противоречит  всем  уставам  Ремесла
ведьмы. Ведьма - это чистые руки, спокойное сердце,  мудрая  голова.  Вы
порочите ведьмовство!
   - Что ты там бормочешь о нарушении кодексов, прав  и  свобод?  -  она
наклоняется ко мне, в руках ее  раскаленный  паяльник.  -  Очень,  очень
скоро права и законы устанавливать будем мы. И ты поймешь, что ведьма  -
это распутство и жестокость! Если, правда, останешься в живых...
   И она погружает раскаленное добела жало паяльника прямо мне в сердце.
   - Тебе все равно не победить! - кричу я, уже понимая, что  умерла  от
непереносимой боли...
   ...Уже осознала,  что  проснулась.  Вся  в  холодном  ноту.  Села  на
постели, хватаясь за сердце. Боль.  Она  осталась!  Может,  у  меня  уже
инфаркт, а я и не в курсе?
   Я осматривала стены собственной спальни так, как будто  видела  их  в
первый раз. Что  ж,  если  вам  когда-нибудь  приходилось  во  сне  быть
расстрелянным, повешенным, однажды  укушенным,  вы  бы  наверняка  после
пробуждения оглядывали родимую  комнату  таким  же  ошалело-затравленным
взглядом. Так. Вроде все на месте. Шторы неплотно  задернуты,  и  сквозь
них виден день с ярко-синим небом  и  переплетением  цветущих  яблоневых
ветвей на фоне этого неба. Все правильно. Как  раз  напротив  окна  моей
спальни растет высоченная яблоня, которую никто из жильцов дома  даже  и
не пытается спилить: по весне она своим цветом умягчает  самое  черствое
сердце...
   Дверь в спальню отворилась, вошла мама.