к вам за советом, за разрешением от
мучительного, тревожного сомнения, если бы... Если бы именно
это, именно обращение к вам, не было прямо запрещено мне.
   - То, что позволено господом, не может быть запрещено людьми.
Только грех против духа святого не прощается даже в небесах. А
неискренность перед богом или его служителем есть грех против
духа святого, Белла.
   - Отец мой, поймите меня: тайна принадлежит не мне одной. Ее
разделяют несколько человек. Я не давала им никаких обязательств
молчания, но я чувствую, что эти странные люди не хотят мне зла.
   - Белла, подчас даже закоренелый преступник, злодейский
убийца, что подкрадывается с ножом к спящему, обходит
встреченный цветок, чтобы не растоптать его, если он свеж и
прекрасен... И никогда не думайте, что тайна, которую вы
поведаете служителю бога, есть раскрытая тайна, ибо нет для
священнослужителя более тяжкого греха, чем нарушение тайны
исповеди. Вы не ведаете, дочь моя, какие сокровеннейшие дела
человеческие покоятся на глубоком дне моей памяти и доверяются
мною лишь единому богу... Облегчите свое сердце исповедью перед
всевышним, Белла!
   В молитвенном экстазе девушка опустилась на колени. Он ласково
поднял ее, усадил на скамью и еще раз поцеловал в лоб. От
движений его широких черных рукавов пламя свечей поколебалось, и
лик пречистой девы будто ожил в игре смутных теней. На долю
секунды Изабелле почудилось, будто костяная рука девы
пошевелилась и подержала палец у губ. Изабелла подняла к лику
девы заплаканные глаза. Узкое костяное лицо с выдолбленными
неподвижными зрачками было безучастным, неживым, кукольным...
   В наступившей тишине Изабелла различила звук капли воска,
упавшей на каменную плиту пола. Прерывисто вздохнув, девушка
обхватила обеими руками длинную кисть патера и зашептала:
   - Отец, вы помните наше посещение тюрьмы? Вы помните узника -
испанца дона Алонзо де Лас Падоса?
   - Да, я помню этого человека. Продолжайте, моя дорогая дочь,
- услышала она нежно-зловещий голос монаха.
   - Он... не погиб при взрыве и скрылся.
   - Сие мне известно, дочь моя.
   - Сначала я получила его письмо, почтительное и нежное...
   - И в нем он просил сохранить его обращение к вам в тайне,
правда? И даже советовал скрыть его от меня, предостерегая мою
дочь против ее духовного пастыря!
   - Это правда. И я до сих пор молчала. Откуда вы все это
знаете, отец?
   - Очи духовные зорче простых человеческих глаз. Продолжайте
свою исповедь, Белла!
   - Третьего дня Ченсфильд посетили два молодых калькуттских
юриста. Я познакомилась с ними, папа перед отъездом просил меня
передать им сердечный привет и пообещал содействовать их новому
предприятию.
   - Помощь ближним - христианнейшее из всех помышлений милорда,
Белла.
   - Этот мистер Лео Ноэль-Абрагжис...
   - ...крещеный иудей, насколько мне известно?
   - Отец мой, он только принял облик крещеного иудея из
Калькутты. Этот человек - Алонзо де Лас Падос.
   Исповедуемая почувствовала, как дрогнула рука ее духовника, но
голос, спокойный и ровный, как прежде, произнес:
   - Я давно догадываюсь об этом, Изабелла!
   - Боже, святой отец, и вы тоже... храните это в тайне от всех
людей? Как заблуждается в вас этот несчастный! Он убежден, что в
новом гриме остался никем не узнанным.
   - Он беседовал с вами наедине, Изабелла?
   - Да, святой отец, и он сказал мне то, от чего я до сих пор не
могу опомниться. Он сказал мне, что его настоящее имя...
   - Продолжай, дочь моя, ибо мне известно и это...
   - О святой отец, он открыл мне - могу ли я верить? - что его
зовут Чарльз и что он мой родной брат по отцу, мой брат,
которого все считают погибшим в трехлетнем возрасте...
   Тоненькая восковая свечка вдруг затрещала и наклонилась,
готовая упасть. В капелле, сыроватой и прохладной, сделалось
чуть темнее. Отец Бенедикт выпрямил свечу, снял нагар, и
маленький огонек замерцал снова. Он тихо обнял девушку за талию
и, увлекая ее из молельной, заговорил убедительным, ласковым
тоном наставника:
   - Белла, судить о том, с какими целями этот молодой человек,
под угрозой разоблачения и смерти, явился в Бультон, нам с вами
не дано. Не дано нам и знать, правду ли говорят его уста или же
он просто хитрый самозванец, задумавший обмануть вашего отца.
   Но он ненавидит моего... то есть, по его словам, нашего
отца! Он не хочет открывать ему свое имя. Он преисполнен вражды
и ненависти к богатству и славе отца.
   - Не будем судить его, Белла. У нас нет этого права. Вы
исполнили свой долг перед всевышним, и он просветит ваш разум.
Но ради сбережения сил вашего отца, подорванных недугом, боже
вас упаси сделать ему хотя бы малейший намек об этих открытиях.
Не вздумайте написать ему в Италию про эти тайны. Скажите,
больше никто о них не догадывается? И еще: кто же его спутник,
этот индус Наль Рангор Маджарами?
   Уже на пороге молельни Изабелла задержалась. Патер заметил
румянец, выступивший у нее на лице.
   - Этот человек тоже участвовал в той странной игре,
в... обмане городских властей... Он выдавал себя за офицера
королевских войск, кавалера де Кресси. Вы помните его, святой
отец?
   - Да вознаградит вас господь за вашу веру в его недостойного
слугу! Остерегайтесь этих людей, Изабелла, ибо мы не знаем их
намерений! Избегайте их. Пишиите мне из Лондона обо всем, что
будет тревожить и смущать вашу чистую душу.
   И, осенив склоненную голову девушки крестным знамением, отец
Бенедикт открыл дверь в свою приемную, где гувернантка Изабеллы
миссис Тренборн уже начала проявлять признаки нетерпения.
   Однако старая леди устыдилась этих чувств, взглянув своей
воспитаннице в лицо. Оно было просветленным, и, казалось, сама
небесная благодать незримо снизошла на это детски-невинное лицо
с большими правдивыми глазами.



                           22. СТАРЫЙ РОЯЛИСТ

   Лондонская почтовая карета высадила перед подъездом "Белого
медведя" путешественника в потертом дорожном плаще и его слугу.
В гостинице приезжий взял номер и стал подробно расспрашивать
лакея о деятельности бультонских таверн, ресторанов и прочих
заведений, промышляющих виноторговлей. В книге постояльцев
приезжий записал свое имя и звание Микель Альбанти, купец из
Флоренции, со слугою; собственная виноторговая фирма, существует
с 1677 года.
   Купец открыл в номере бутылку опорто, не украшенную никакой
наклейкой, но распространившую благоухание, способное в
несколько минут лишить любое общество трезвости всех его членов.
Приезжий предложил лакею сделать глоток, и тот ощутил на небе
нечто вроде дуновения живительного ветерка из розового сада. По
словам купца, запас этого вина в шестьсот галлонов и побудил его
предпринять путешествие в английский северный город, чтобы
порадовать любителей доброго итальянского вина. Поговорив о
ценах и возможных торговых конкурентах, купец закончил беседу
вопросом, имеются ли в Бультоне жители итальянского,
французского или испанского происхождения. Лакей отвечал
приезжему утвердительно, назвав оперного тенора, двух
представителей корабельных компаний, священнослужителя
католической капеллы, две-три семьи французских
эмигрантов-роялистов и одного ювелира. Затем тоном глубочайшего
пренебрежения лакей добавил.
   - Есть еще в порту итальянская шваль: грузчики, докеры и
носильщики, но они предпочитают напиваться джином.
   - Адреса названных вами синьоров, кроме докеров, разумеется,
потрудитесь принести мне в номер вместе с заказанным обедом, -
попросил иностранец.
   Получив адреса и сунув довольно объемистую пачку своих
итальянских кредиток в желтую кожаную сумку, синьор под вечер
отправился в порт. За пирсами набережной, где с пришвартованных
кораблей выгружались колониальные товары, виднелись суда на
ближнем рейде, уже готовые к отплытию. Купец осведомился об их
маршрутах и услышал, что датский бриг "Король Улаф" готовится
после полуночи поднять якорь. Ближайший заход намечался в Кале.
   Капитан "Короля Улафа" оказался как раз на берегу. Дымя
трубкой прямо в лицо синьору Альбанти, он в ответ на очень
вежливую просьбу купца предложил ему место на палубе. Будущий
пассажир "Короля Улафа" выразил согласие, уплатил капитану
вперед и пошел вдоль набережной, отыскивая глазами строение
католической часовенки по приметам, сообщенным ему гостиничным
слугою.
   На западе сгустились темные дождевые тучи, и портовые фонари
уже замигали расплывчатыми желтыми пятнами сквозь серую туманную
мглу.
   В задних оконцах часовни, еле заметных сквозь туман и
темно-зеленую чащу садика, тоже затеплились огоньки. Это был
отблеск свечей из жилых покоев капеллана. Решетчатые окна
молельни оставались темными. Он обошел часовню и огляделся:
поблизости не было ни души. Синьор Альбанти поднял горсть гравия
и тихонько швырнул ее в освещенное окно. Он плотнее завернулся в
плащ, накинул капюшон на голову и с минуту постоял под окном,
косясь на занавеску. Заметив, что занавеска дрогнула, он
повернулся и медленно пошел к выходу из порта.
   В тишине вечера синьор Альбанти услыхал позади звук
открываемой калитки. Смутно различимая фигура в большой шляпе и
черном одеянии возникла у решетки садика, захлопнула за собой
калитку и торопливой, семенящей поступью направилась к дальним
воротам в портовой ограде, следом за человеком в капюшоне...
   Купец замедлил шаги. Миновав фонарь, купец рассчитанно
неторопливым жестом достал из-под плаща желтую плоскую сумку.
Монах прошел мимо... Он узнал желтую сумку и знакомый плащ с
капюшоном! Патер Бенедикт понял: перед ним был Луиджи Гринелли,
тайный посланец отца Фульвио из Венеции.
   Монах пошел тише; теперь он не торопился покинуть последний
неосвещенный промежуток между фонарем и воротами на улицу. За
спиной он услышал легкие, быстрые шаги. Рука его ощутила
мимолетное прикосновение холодных пальцев, державших кожаную
ручку сумки. Мгновенно и незаметно сумка исчезла под сутаной
монаха, а человек в плаще быстро ушел вперед. Не оглядываясь, он
миновал алебардщика у портовых ворот и скрылся в тумане.
   Монах не изменил избранного направления и долго шагал по
мрачной, безлюдной Чарджент-стрит, ощупывая под сутаной кожаную
сумку. Он дошел до унылых корпусов Дома общественного призрения
и постучал в дверь бокового флигеля. Сердитый прислужник открыл
дверь и грубо спросил: "Чего надо?", но, узнав гостя в лицо,
стал приветливее.
   - А, святой отец, - сказал он благожелательно, - сироты вас
заждались. Пожалуйте.
   Обойдя дортуары приюта, добрый пастырь успел побеседовать со
многими старшими воспитанниками, поиграть с маленькими и раздать
целый мешочек лакомств тем и другим.
   Молва широко разносила по всему Бультону эти пастырские
подвиги милосердия. Приютское начальство из тщеславия охотно
поддерживало слухи о "нашем святом", ибо эти слухи поднимали
репутацию сиротского дома, чьи питомцы выглядели бледнее и
болезненнее костяных фигур католической капеллы.
   Исполнив свои христианские обязанности, патер изъявил желание
отдохнуть. Одна из дам-патронесс, супруга бультонского педагога,
госпожа Чейзвик, пригласила патера наверх, где он смиренно
уселся в уютной приемной. Монах извлек из-под полы желтую
кожаную сумку, вытащил из нее наспех сунутую туда записку и
прочел несколько карандашных строк, бегло начертанных
по-итальянски:

   "За мной следят. Прежний способ передачи опасен. Будьте с
ответным письмом на второй скамейке справа от входа в
Ольдпорт-сквер в 10 вечера. В письме подтвердите получение
двух с половиной тысяч скуди. Обменять их на английские
бумаги я не успел. Покидаю Бультон немедленно.
                                                                Брат Л.Г."

   Приоткрыв сумку, монах ощупал тугую вачку казначейских билетов
и белый пакет с тремя печатями, хранящими оттиск крошечной
саламандры; точно такой же символ украшал печатку его
собственного перстня.
   Часы в приемной показывали двадцать одну минуту девятого.
Когда миссис Чейзвик снова появилась в приемной с чашкой
душистого чая, патер извлек из кармана небольшой сверток, -
аскетически перевязанный шпагатом.
   - Досточтимая леди, - сказал он своим проникновенным, грудным
голосом, - мои прихожане снова возрадовали небеса посильными
щедротами. Горе этих малюток наполняет мою душу скорбью, и я
прошу вас, высокочтимая леди, принять взнос моих добрых прихожан
на приютские расходы. Здесь, в этом свертке, шестнадцать фунтов,
девять шиллингов и одиннадцать пенсов - все, что собралось в
кружке за истекшую неделю благодаря щедротам паствы. А теперь
прошу вас, досточтимая леди, оставить меня на короткое время в
одиночестве, дабы с глазу на глаз с богом я мог вознести молитву
о ниспослании благодати сему дому...
   Миссис Чейзвик, принимая деньги, уронила две слезы умиления.
Сбежав по обеим сторонам ее острого носа, эти капли оросили дар
святого отца.
   Когда растроганная дама-патронесса удалилась, отец Бенедикт
взрезал пакет тонким стилетом и прочел письмо патера Фульвио ди
Граччиолани.
   Морща и потирая лоб, патер глядел, как письмо и конверт с
печатями истлели на угольях камина. Затем он уселся за стол,
обрезал ножницами кончики двух гусиных перьев, придвинул сургуч,
песочницу, склянку чернил и написал письмо. Разогрев сургуч на
пламени свечи, он запечатал пакет перстнем с агатовой печаткой,
сунул письмо в желтую сумку, извлек из нее пачку ассигнаций и
порознь спрятал деньги и сумку с письмом в своих широчайших
карманах.
   Старука в черной накидке и длинном салопе уныло плелась к
Ольдпорт-скверу, позади темного фасада бультонского собора с его
двумя остроконечными башнями. Пустынный сквер озаряли по углам
четыре фонаря. Констебль медленно прохаживался по площади и
скверу, с неодобрением посматривая на поздних прохожих. Бедная
старуха, по-видимому, проделала долгий путь пешком, ибо она со
вздохом опустилась на скамью, вторую справа от входа, и горестно
перевела дух.
   Приоткрыв сумку, монах ощупал тугую вачку казначейских билетов
и белый пакет с тремя печатями, хранящими оттиск крошечной
саламандры; точно такой же символ украшал печатку его
собственного перстня.
   Часы в приемной показывали двадцать одну минуту девятого.
Когда миссис Чейзвик снова появилась в приемной с чашкой
душистого чая, патер извлек из кармана небольшой сверток, -
аскетически перевязанный шпагатом.
   - Досточтимая леди, - сказал он своим проникновенным, грудным
голосом, - мои прихожане снова возрадовали небеса посильными
щедротами. Горе этих малюток наполняет мою душу скорбью, и я
прошу вас, высокочтимая леди, принять взнос моих добрых прихожан
на приютские расходы. Здесь, в этом свертке, шестнадцать фунтов,
девять шиллингов и одиннадцать пенсов - все, что собралось в
кружке за истекшую неделю благодаря щедротам паствы. А теперь
прошу вас, досточтимая леди, оставить меня на короткое время в
одиночестве, дабы с глазу на глаз с богом я мог вознести молитву
о ниспослании благодати сему дому...
   Миссис Чейзвик, принимая деньги, уронила две слезы умиления.
Сбежав по обеим сторонам ее острого носа, эти капли оросили дар
святого отца.
   Когда растроганная дама-патронесса удалилась, отец Бенедикт
взрезал пакет тонким стилетом и прочел письмо патера Фульвио ди
Граччиолани.
   Морща и потирая лоб, патер глядел, как письмо и конверт с
печатями истлели на угольях камина. Затем он уселся за стол,
обрезал ножницами кончики двух гусиных перьев, придвинул сургуч,
песочницу, склянку чернил и написал письмо. Разогрев сургуч на
пламени свечи, он запечатал пакет перстнем с агатовой печаткой,
сунул письмо в желтую сумку, извлек из нее пачку ассигнаций и
порознь спрятал деньги и сумку с письмом в своих широчайших
карманах.
   Старука в черной накидке и длинном салопе уныло плелась к
Ольдпорт-скверу, позади темного фасада бультонского собора с его
двумя остроконечными башнями. Пустынный сквер озаряли по углам
четыре фонаря. Констебль медленно прохаживался по площади и
скверу, с неодобрением посматривая на поздних прохожих. Бедная
старуха, по-видимому, проделала долгий путь пешком, ибо она со
вздохом опустилась на скамью, вторую справа от входа, и горестно
перевела дух.
   С высоты соборных башен раздалось десять ударов колокола, и на
дорожке сквера показалась фигурл католического монаха в черной
сутане. Констебль равнодушно наблюдал, как монах, минуя скамью
со старухой, окинул взглядом ее сгорбленные горем и годами
плечи. Монах участливо покачал головой: вид чужого страдания,
очевидно, никогда не оставлял его равнодушным.
   Констебль, пересекая сквер, уже отдалялся, и до ушей его не
донесся почти беззвучный шелест слов, произнесенный монахом:
   - In nomini Jesu! ["Во имя Иисуса!" (лат.)]
   - Amen! ["Аминь!" (лат.)] - дохнуло в ответ.
   Старуха еще ниже склонила лицо и прижала к глазам платок.
Монах увидел клок седых волос, выбившихся из-под темной накидки,
и синеватое пятно над левой бровью - след от старого ожога...
   - Дочь моя, - произнес монах громче, и ноты христианского
участия звучали в мелодичном, грудном голосе, - возьми этот
небольшой кошелек. В нем содержится немного, но, быть может, эти
гроши помогут тебе в твоей горькой нужде. Всегда обращайся к
господу в часы скорби и отчаяния.
   Старуха соскользнула со скамьи на колени и облобызала руку
монаха. Тот вручил ей желтую сумку, участливо погладил ее плечи,
помог занять прежнее место на скамье, вздохнул и пошел дальше
своей дорогой, оставив женщину в сквере. Когда патер прошел мимо
констебля, издали смотревшего на эту сцену, и взглянул ему прямо
в лицо своим приветливым взором, полицейский поклонился
священнослужителю и пробормотал растроганно.
   - Хоть вы, не во гнев будь сказано, и папист, но сделали
доброе дело, сэр. От этого можно даже прослезиться.
   Оглянувшись на старуху, констебль подивился той прыти, с какой
обрадованная женщина, прижимая к груди неожиданный подарок,
вскочила со скамейки, пересекла площадь и скрылась за углом
собора.


   В одиннадцатом часу вечера, когда юридическая контора на
Гарденрод оградилась от внешнего мира запорами, оконными
ставнями и непроницаемым мраком,
в задней комнате дома отдыхали за шахматами Рангор Маджарами и
его старый слуга. В тот момент, когда молодой юрист объявил шах,
кто-то постучал в закрытый ставень. Игроки переглянулись. Слуга
накинул кафтан, обшитый кожаными валиками вместо галуна, и
направился к заднему крылечку.
   - Кто здесь? - спросил слуга.
   Раздраженный голос ответил.
   - Подмастерье портного Мейсона. Хозяин просит уплатить ваш
долг сегодня, ибо завтра утром он должен внести налоги.
   - Капитан, это, кажется, голос Джорджа Бингля, - прошептал
мистер Маджарами на ухо своему слуге.
   Дверь приоткрылась, и темная фигура, отдуваясь и кашляя,
поднялась на ступеньки крыльца.
   - Вы напрасно беспокоите господ в такой поздний час, - громко
сказал слуга в темноту. - Молодые господа отдыхают. Мейсон мог
бы быть повежливее...
   Когда дверь заднего крыльца вновь оказалась запертой на все
замки и засовы, составлявшие гордость фрау Таубе, вошедший
шепотом спросил у слуги:
   - Есть у вас посторонние на борту, капитан?
   Слуга поднес свечу к лицу гостя, а затем с силой потряс его
руку.
   - Дома один Реджинальд. Какими судьбами, Джордж? Что нового
ты привез из Италии?
   - Важные новости, капитан Бернардито. Но в распоряжении у
меня только полтора часа. В полночь я должен быть на борту
"Короля Улафа".
   Через пятнадцать минут Бернардито Луис и Реджинальд Мюррей
знали все, что за последние недели произошло в Ливорно, Марселе
и Бультоне, а также прочли копию инструкции, присланной из
Венеции патеру Бенедикту. Затем Джордж извлек из желтой сумки
пакет, опечатанный перстнем патера.
   - Черт меня побери, если мои ученики не превзошли своего
учителя! Сегодня вы совершили нечто бесподобное, мой дорогой
Джордж. Провести за нос отцов-иезуитов! Мне еще в жизни не
случалось делать этого!.. Теперь посмотрим, что же пишет патер
Бенедикт своему главе, его преподобию Фул