м, которого на
Капри звали Бартоломео Грелли.
   После этих слов доктора Буотти на лбу иезуита появилась уже не
легкая тень, а три ряда весьма глубоких морщин. Иезуит встал
из-за стола и зашагал по комнате. Доктор, конечно, не
подозревал, как лихорадочно работал мозг его собеседника,
взвешивая, возможно ли утаить от Буотти, что именно этот
Бартоломео Грелли и стал впоследствии мужем Франчески Молла. Имя
это давало опасную нить в руки настойчивого богослова. Находясь
в Марселе, он способен весьма легко установить истину... Иезуит
решил, что скрывать ее еще опаснее, чем позволить доктору
открыть ее самостоятельно. Нужно лишь постараться, чтобы эта
новость была им воспринята как нечто совершенно несущественное...
   - Этот Бартоломео Греллей, или Грелли, как вы его называете, -
произнес патер Фульвио, вновь усаживаясь за стол против своего
столь нежелательного помощника, - впоследствии женился на синьоре
Франческе и умер в один год с нею от эпидемии,
распространившейся тогда в окрестностях Марсельского порта.
Произошло это в начале прошлого десятилетия.
   - О, это немаловажная подробность! - воскликнул богослов
обрадованно. - Значит, поездка в Марсель далеко не бесполезна!
   - Увы, синьор, этими сведениями я располагаю уже давно. Они
не проливают ни малейшего света на судьбу самого Джакомо.
   - Позвольте, святой отец, но ведь не может же быть
случайностью женитьба Бартоломео Грелли на матери его молодого
товарища по странствиям! Значит, Бартоломео и Джакомо,
возвратившись из плавания, вместе разыскали мать последнего!
   - Супруги потеряли Джакомо из виду, ибо он еще до их женитьбы
покинул Марсель.
   - Следовательно, все-таки еще одна подробность прибавилась:
Джакомо был в Марселе незадолго перед заключением брака
Бартоломео Грелли с синьорой Франческой Молла. Когда совершилось
бракосочетание?
   - Оно зарегистрировано в 1761 году. Все трое прибыли в
Марсель в 1760 году.
   - И тогда же Джакомо расстался с этим городом?
   - Да.
   - А в 1762 году Франческа и Бартоломео умерли от эпидемии?
   - Да.
   Доктор Буотти глубоко задумался.
   - Здесь стоит повести длительные розыски, - проговорил он
уверенно.
   Отец Фульвио взглянул на него со злобой. С трудом подавив
раздражение, он горестно вздохнул и отвернулся к окну.
   - Быть может, вы окажетесь счастливее меня, синьор Буотти. Но
мною опрошены десятки людей, знавших Франческу и Бартоломео
Греллея. Все это решительно ничего не прибавляет к нашим
сведениям о Джакомо. Оставайтесь в Марселе, сударь, и
продолжайте дело, которое я считаю уже завершенным. Мои
обязанности зовут меня назад в Венецию, к моему возлюбленному
духовному сыну... Единственным и высшим утешением для графа
будет сознание, что его средства станут достоянием не одного
единокровного наследника, а пойдут на благо сотням и тысячам
детей Христовых!
   Доктор Буотти в раздумье поднялся, пожал сухую кисть иезуита и
покинул его комнату в марсельской гостинице "Три лебедя".


   По морщинистым щекам старого графа Паоло катились слезы, и
старик даже не пытался стирать их влажные следы. Уронив голову
на руки, он слушал повествование доктора Томазо Буотти.
   Замолчав, доктор Буотти с глубокой нежностью коснулся
старческой руки.
   - Эччеленца, - прошептал он растроганно, - ваша скорбь ранит
меня так глубоко, что я готов сделать целью моей жизни
завершение начатых поисков... Верите ли вы в предчувствие, граф?
   Старик покачал головой:
   - Синьор Буотти, мой духовный наставник уже подготовил меня к
тому, что я сейчас услышал от вас. Я верю не в предчувствие, а в
непреложную силу темного рока. Фатум, рок, неотвратимая судьба!
"Кисмет!" - говорят набожные персы и склоняются перед
неизбежностью. Я следую их примеру, ибо верю, что в мире
существует закон равновесия добра и зла, закон возмездия. Я
верю, что ни одно злое деяние не остается безнаказанным, равно
как и ни одно доброе - невознагражденным. Меня покарал закон
возмездия за ошибки и грехи моей бурной молодости. Кисмет!
   - Я не придерживаюсь ваших взглядов, граф, но далек от мысли
опровергать эту фаталистическую
[фатализм - религиозно-мистическое мировоззрение,
вера в неотвратимую, предопределенную судьбу, рок, "божью волю";
обрекает людей на пассивность, покорность, смирение] восточную
мудрость. Однако дело вовсе не представляется мне в столь
мрачном свете. Я не верю, чтобы этот "рок" избрал вас в качестве
объекта мщения человечеству за существующее в мире зло...
   - Вы слишком снисходительны ко мне, синьор! Должен
признаться, что за многие, многие годы одиночества и тоски мне
еще не встречался человек, к которому так жадно потянулась бы
моя душа, как она тяготеет к вам, синьор Буотти. Сначала я искал
причину этого в вашей исключительной учености. Потом я понял,
что причины лежат глубже и заключаются в свойствах вашего
сердца, мой друг!
   - Так позвольте мне, эччеленца, без спешки, кропотливо,
негласно повести начатое дело. Мое путешествие было на этот раз
слишком поспешным. Предварительно нужно проследить все прежние
пути, подготовить и собрать все данные, разослать письма,
завязать новые связи. В Марселе я узнал от лиц, знакомых с
Франческой и Греллеем, что ваш сын находился в шведской армии
генерала Гамильтона, сражавшейся в Померании. Быть может, там,
на севере, у Джакомо завязались какие-нибудь новые связи?..
Кстати, в Сорренто я выяснил, что Анжелика некоторое время
получала денежные чеки из Англии, где ее дочь Доротея, очень
красивая девушка, будто бы жила в доме какого-то знатного лорда.
Потом она несколько лет перебивалась вместе с матерью в Сорренто
на скудные средства, добываемые ее братом Антони. Конечно, они
вспоминали Джакомо и, наверно, разыскивали его. Быть может, отец
Бенедикт, тамошний священник, знает из исповедей Анжелики
несколько больше, чем он открыл мне. При настойчивых поисках
могут неожиданно обнаружиться новые, многообещающие пути. Я
книжный ученый червь и обладаю изрядным запасом терпения.
Доверьте мне дальнейшие поиски, и... я надеюсь, что они приведут
к успеху!
   - Но, дорогой друг, принимаете ли вы во внимание, что мой
сын, если он и жив, быть может, чувствует себя смертельно
оскорбленным моим безучастием к нему в роковые годы его
отрочества; Джакомо мог сам принять меры, чтобы навсегда
скрыться под другим именем. Он - орудие возмездия в руках судьбы!
   - Вы настойчиво возвращаетесь к своим "восточным догматам",
эччеленца! А я верю в предчувствие, и оно говорит мне, что вы
еще обнимете своего-прямого наследника здесь, в этих комнатах
Мраморного палаццо. Доверяете ли вы мне продолжение розысков?
   - Я благословляю вас и ваши будущие усилия, - прошептал старик
и горячо заключил доктора в свои объятия.
   Летней ночью 1778 года в замке Ченсфильд светилось
одно-единственное верхнее окно.
   За плотными шторами, откуда пробивался наружу лишь узкий луч
света, находился верхний кабинет хозяина дома. Виконт,
задумавшись, глядел на огонь свечей. Против него, потупив глаза,
ловко скручивал сигарету содержатель бультонской портовой
таверны.
   - Дело сложное, хозяин, - нарушил молчание Вудро Крейг. - Один
бог знает, что у него на уме, у этого попа!
   - Суди сам, Вудро: если бы это был заговорщик против нас,
зачем бы он стал открываться передо мною?
   - Старые они пройдохи, эти отцы-иезуиты, - мрачно вздохнул
Вудро.
   - Он не скрывает от меня своих целей. Католичество еще не
умерло в Англии. Римская церковь намерена возродить его здесь.
Этот иезуит - ее тайный посланец. Вот как я объясняю его
появление.
   - Но тебе, Джакомо, никак нельзя откровенно поддерживать
католиков. Ненависть народа к ним велика. Вспомни Томаса Гарнета
и Гая Фокса! Лондонцы еще поныне таскают его чучело в день
пятого ноября. [Томас Гарнет и Гай Фокс - организаторы католического
"порохового заговора" в 1605 году. Взрыв парламента,
подготовленный католической оппозицией, был предотвращен, когда
бочки с порохом уже находились в подвалах здания. Гай Фокс,
схваченный при попытке поджечь фитиль, был казнен. До середины
XIX века в Лондоне существовал обычай в день покушения, 5
ноября, проносить по улицам и сжигать на площади соломенное
чучело Гая Фокса.]
   - Он и не просит открытой поддержки... Но помириться с этой
папской церковью - мое давнишнее желание. Сильна она, очень
сильна... И этот отец Бенедикт может здорово пригодиться нам...
В юности я немало попортил крови отцам-иезуитам, и меня они
помучили порядком. Что ж, годы прошли, и мы квиты! И знаешь,
Анжелика-то простила меня перед смертью за Доротею! Он привез
мне христианское утешение и просит лишь немного средств на
устройство маленькой капеллы. Деньги невелики!
   - Ну, недаром говорят: "Дай монаху палец - он заберет всю
руку"... И не в деньгах одних дело: не тайный ли он шпион в рясе?
   - Я помню его с детства. Ребенком я у него исповедовался. И
Доротея тоже. Анжелика сама послала его ко мне с прощением.
   - Это... по его словам?
   - А почему мне брать их под сомнение, Вудро?
   - Ты, Джакомо, как будто прямо обрадовался этому монаху. С
кем он связан в Италии? Кто его прислал к тебе... кроме Анжелики?
   - Полагаю, что орден. Открыть этого он мне не может, они
умеют не хуже нас с тобой оберегать свои тайны. Вникать в них -
не мое дело, пока орден ничего не требует от меня, кроме
ничтожной суммы в несколько сот фунтов. Предположим, мы
устранили бы этого Бенедикта Морсини. Но те, кто его
напутствовал, останутся в Италии и превратятся в моих заклятых
врагов, не так ли? Нет, ссориться с орденом я не намерен: ясно,
что пославшие к нам этого патера отлично осведомлены... о наших
именах и делах! Я готов тайно помочь этому посланцу церкви. Но
если он посланец не церковный, тогда горе ему! Поэтому тебе
придется взять его под такой надзор, чтобы ни голубь, ни крот не
могли пролететь или прокрасться к нему незаметно для нас.
   - Присмотрел ли он уже место для своей будущей капеллы?
   - Да, он выбрал место в порту. Это разумно - там капелла
будет обслуживать корабельных пассажиров. Здешняя протестантская
епархия не станет возражать против того, чтобы проезжающие могли
молиться в своей капелле. Ведь греческая часовня уже лет сорок
существует в самом городе, не так ли?
   - Порт велик! Где же поп задумал построить капеллу?
   - Знаешь домик покойного Эндрью Лоусона?
   - Конечно, знаю. Он пустует уже год после смерти старика. Там
живет один Грегори Вебст, да и тот собирается съезжать и
поступить на новую службу. Грегори - это мой человек.
   - Тем лучше! Пусть он непременно там и остается. Домик
завещан какому-то дальнему родственнику Лоусона. Я его куплю для
отца Бенедикта и перестрою под капеллу. Мой художник мистер
Огюст Джернс - набожный католик. Он сумеет превратить этот
домишко в настоящую итальянскую капеллу. Это, друг мой Вудро,
именно то, чего мне, понимаешь, все-таки как-то недоставало в
Бультоне!



                          14. СЕКРЕТАРЬ ВИКОНТА

   Леди Эллен Райленд одевалась к вечернему приему гостей. Корсет,
плотно стягивавший и без того узкую талию виконтессы, делал ее
похожей на тоненькую рюмочку. Весьма искусная прическа -
творение французского парикмахера миледи - ловко соединяла
классические вкусы самого мастера с требованиями английской моды
1778 года. Бальный наряд леди отличался той трудно достижимой
художественной простотой, которая стоила господину виконту втрое
дороже, нежели прочим бультонским богачам обходились самые
замысловатые ухищрения их жен по части модных туалетов.
   Чтобы не испортить фигуры, леди Эллен ни на один миг не
допустила к материнской груди свою единственную дочь Изабеллу.
Девочка, родившаяся вскоре после путешествия супругов по
Скандинавии, вкушала с первых минут земного существования молоко
своей кормилицы, шведской крестьянки Хельги Лунд.
   По традиции, привычной для старых слуг Ченсфильда еще со времен
прежней хозяйки дома, кормилица младенца проявляла о ребенке
больше заботы, чем сама миледи. Но если маленький Чарльз знал,
по крайней мере, отцовскую ласку, то участь Изабеллы оказалась
более грустной. Виконт встретил рождение девочки с нескрываемым
разочарованием и за пять лет ни разу не подошел к ее кроватке.
Изабелле шел уже шестой год, и росла она в родительском доме,
как маленькая золушка, забытая родителями и оберегаемая от всех
невзгод только своей суровой рослой няней.
   В ранних августовских сумерках за окном уже становились
неразличимы осенние краски ченсфильдского сада, когда леди Эллен
укрепила на корсаже три живые розы - дар домашней оранжереи - и
поправила подвески бриллиантового ожерелья. Она подняла руки к
своим светло-золотым волосам, наклонила голову, и эти движения
раболепно повторили за ней шесть зеркальных створок туалетного
зеркала.
   В эту минуту перед ярко освещенным туалетным столиком миледи
появилась кормилица Изабеллы. На скверном английском языке
Хельга объяснила виконтессе, что ее дочь заболела: у девочки
сильный жар и красная сыпь на теле.
   Миледи попросила кормилицу отступить от столика и торопливо
поставила шандал с пятью свечами между собой и нянькой,
воздвигая огненную преграду против неведомой заразы. Затем
виконтесса приказала горничной доложить ей, как только прибудет
доктор Грейсвелл, который был включен в число приглашенных, и
обещала няньке попозднее заглянуть в детскую.
   - Девочка заболела оттого, что вы позволяете ей играть бог
знает с какими детьми, - недовольно добавила миледи, вспомнив,
что недавно, во время верховой прогулки в осенних лугах, она
встретила группу крестьянских ребятишек, среди которых
веселилась и Изабелла вместе с ее скандинавской няней. - Ступайте
и никуда не выходите из детской!
   Между тем в нижних залах обновленного до неузнаваемости
ченсфильдского дома уже начали собираться гости. Одним из первых
прибыл редактор бультонского еженедельника "Монитор". В
вестибюле он холодно раскланялся с весьма плотным издателем
жиденького оппозиционного "Бультонс Адвертайзера", мистером Руби
Розиниусом. Журналисты немедленно затеяли между собою спор на
злободневную тему - о неудачах американской войны.
   Вскоре среди гостей появился широкоплечий человек с квадратным
подбородком, сосед по имению, владелец большого поместья
Уольвсвуд, сэр Генри Блентхилл, отпрыск древней рыцарской семьи.
Престарелый отец сэра Генри, маркиз Джон Блентхилл, продолжал
здравствовать, насчитывая от роду не менее девяноста лет. Он
помнил еще сэра Френсиса, первого виконта Ченсфильда, прадеда
нынешнего владельца, и считал семейство Райленд безродными
выскочками и скороспелыми богачами. Однако женитьба сэра
Фредрика на родовитой леди и все возраставшая слава
новоявленного виконта в делах коммерции склонили сэра
Блентхилла-младшего уступить деловитому соседу участок
пограничных охотничих угодий Уольвсвуда за баснословную сумму. С
тех пор господин виконт и будущий маркиз нередко охотились
вместе и запросто бывали друг у друга. Поговаривали, что сэр
Генри не остался равнодушным к чарам миледи Райленд, но ее
супруга это обстоятельство, по-видимому, не особенно тревожило.
   Все новые экипажи подкатывали к колоннам парадного крыльца и,
высадив гостей, отъезжали по плавному полукругу подъездной аллеи
за ворота, на конюшенный двор замка. Пока леди и джентльмены
поправляли перед зеркалами наряды, а в залах, коридорах и на
лестницах уже шелестели платья, ручейком журчал девичий смех и
нарастал гул голосов, седой мажордом со свисающими до плеч
бакенбардами (традиция Ченсфильда) громко объявлял имена
прибывших.
   - Его преосвященство епископ Томас Редлинг, - возвестил
мажордом.
   Когда это имя было названо, виконт извинился перед сэром
Блентхиллом, с которым он сражался на бильярде, передал кий
старику Мортону и пошел встречать гостя. Высокий епископский сан
достался в удел мистеру Редлингу всего два года назад, и притом
отнюдь не без помощи светских друзей и личного банковского счета
сэра Фредрика. При перечислении заслуг бультонского викария
особо подчеркивались миссионерские заслуги этого лица в Африке.
   Епископ подымался по лестнице, слегка поддерживаемый под локти
секретарем своей канцелярии преподобным Саймоном Бренди. Виконт,
одетый в офицерский морской мундир с капитанскими нашивками и
пышными круглыми эполетами, встретил епископа на верхней
площадке лестницы.
   - Вы облеклись в одежду воина? - тихо спросил епископ и
поднял руку для благословения.
   Виконт склонил перед ним свой напудренный парик и ответил так
же тихо:
   - В годину бедствий - это единственная одежда,
приличествующая дворянину, отчизне коего грозит опасность.
   Затем оба прожженных лицемера проследовали в зал, где леди
Эллен уже занималась гостями. Виконтесса была виновницей
нынешнего торжества: в этот день ей исполнилось тридцать два
года, и она принимала поздравления и комплименты с чуть грустной
улыбкой.
   В центральном двухсветном зале с балконом и хорами загремела
музыка. Кадриль началась. Первой парой шли хозяева дома. Виконт
танцевал превосходно: в старинном экосезе он был так изящен и в
то же время так мужественен, что вся публика наградила шумными
рукоплесканиями заключительное па красивой четы. На вальс миледи
оказалась приглашенной сэром Генри Блентхиллом, прибывшим без
своей супруги. Незаметно оберегая во время танца носки своих
атласных туфелек от опасного столкновения с монументальными
башмаками сэра Генри, виконтесса разобрала в числе последних
имен, оглашенных мажордомом, фамилию доктора Грейсвелла и
вспомнила наконец о заболевшей дочери. Выслушав просьбу
виконтессы, доктор отправился в детскую.
   После залитых светом парадных залов, детская показалась
доктору полутемной. Пара больших васильковых глаз, блестевших от
лихорадки, встретила врача с любопытством и опаской. Влажные
льняные завитки вились вокруг головы ребенка. Смятое постельное
белье было отброшено в беспорядке, а в ногах у девочки, на
уголке одеяла, спал котенок.
   Доктор присел у постели, пощекотал котенку брюшко и этим
мгновенно завоевал доверие пациентки.
   - Это Панч, он у меня еще совсем грудной котенок, - пояснила
Изабелла оживляясь.
   Смущенная Хельга все порывалась убрать котенка, но врач
отстранил ее руку. Доктор Грейсвелл был ревностным поклонником
Руссо и его воспитательных методов.
   - Вы правильно поступаете, Хельга, приучая ребенка к
животным, - сказал он. - Это развивает наблюдательность и
природную гуманность человека. Следите только, чтобы зверек,
играя, не поранил ребенку глаз, а две лишние царапины в этом
возрасте ничего не значат.
   Врач нашел у девочки корь, велел заказать лекарство и
завешивать днем окна детской. Попрощавшись с пациенткой весьма
сердечно, доктор Грейсвелл отправился к миледи. Утомленная
танцами, она обмахивалась веером. Услышав диагноз, миледи
успокоилась и решила подняться в детскую. Шумя волнами шелка,
как ченсфильдская роща в бурю, виконтесса подошла к постельке, и
девочка увидела перед собою свою блистательную матушку.
   - Боже мой, там лежит какое-то гадкое животное! - брезгливо
поморщилась дама.
   И нянька поторопилась убрать из постели злополучного Панча,
ибо идеи автора "Эмиля", по-видимому, были неизвестны миледи.
Взятый за шиворот, Панч запищал и растопырил в воздухе пушистые
лапы. Девочка подняла отчаянный крик, и миледи покинула детскую
с расстроенным лицом. Оставленный ею тончайший аромат духов
заставил котенка чихнуть и спрятать нос в собственной шерсти.
"Гадкое животное" мирно водворилось на прежнее место. Тишину
изредка тревожил отзвук музыки; больной ребенок вздрагивал от
этих звуков и приоткрывал глаза, пока не задремал под голос
своей усталой няньки.
   Тем временем внизу уже распахнулись двери в столовый зал, где
два длинных стола блистали парадным сервизом старобританского
фаянса на восемьдесят персон, букетами орхидей, фамильным
серебром и хрусталем. Усевшись вместе с другими гостями за этот
торжественный стол, мистер Ричард Томпсон не смог отказать себе
в удо