юю усталость. Она сквозила в чертах вокруг горько
сжатого рта, в тенях и морщинках у глаз. Это не было утомление
физическими невзгодами и трудом, это была глубокая усталость
души, страдавшей под непосильным бременем ненависти, тяжких
обязательств, мучительных раздумий и неразрешимых противоречий.
Тоска по душевному покою - вот что было написано на лице спящего.
   Дверь скрипнула. Эмили тихо переступила порог. Ураган и ливень
уже ослабевали, но море еще волновалось, судно вздрагивало и
раскачивалось. Ступая с осторожностью по узкому коврику, Эмили
при наклоне судна пошатнулась и ухватилась за руку Ричарда.
Волосы девушки коснулись лица адвоката, и вид серебристой прядки
над виском поразил его еще больше, чем Паттерсона.
   - Боже мой, что они сделали с вами! Проклятие злодею! Но
теперь, мисс Эмили, когда вы соединились с любимым человеком,
вас ждет мирное счастье. Грелли обещает развод. Как только ваш
друг восстановит свои права, вы...
   Девушка засмеялась невесело. Она осторожно защитила от света
глаза спящего и заговорила тихо, чтобы не потревожить его:
   - Мирное счастье, говорите вы, мистер Томпсон! Вы напрасно
утешаете меня. Я ведь хорошо понимаю, что это невозможно. Грелли
прав: английское общество никогда не простило бы мне моего
мнимого брака. Даже если Фреду удастся выйти победителем из
борьбы с Грелли, моя и его судьба останется очень печальной.
Общество отвернется от человека, который отважится назвать своей
женой пособницу разоблаченного бандита. Ведь люди не знают... Я
устала за все эти годы. Конечно, я хочу хоть немного простого
счастья, но Фреду никогда не придется упрекнуть меня в том, что
ради моего счастья он отказался от родины... Нет, о браке с
Фредом я должна забыть, - договорила она шепотом и смахнула
слезинку.
   Спящий по-прежнему не шевелился.
   - Сэр Фредрик Райленд! - сказал адвокат погромче, обращаясь к
лежащему.
   Эмили вздрогнула и резко обернулась к дверям.
   - Господи, я подумала, что вошел тот! О Фред, - произнесла она
в слезах, - мне страшен даже звук твоего настоящего имени, как
страшны и ненавистны стены твоего фамильного дома!
   Глухо зарыдав, она упала на колени перед постелью спящего и
спрятала голову у него на груди.
   Не меняя положения и не открывая глаз, как слепой, сэр Фредрик
прижал голову девушки к губам и с нежностью поцеловал седую
прядку над ее виском. Он слышал весь разговор Ричарда со своей
невестой, но, слушая, оставался лежать с закрытыми глазами,
чтобы не нарушить состояния глубокой внутренней
сосредоточенности. В эти минуты он обдумывал новое важное
решение своей судьбы. Решение это было нелегким, но
подсказывалось оно всем опытом жизни, нравственными убеждениями
и самой совестью.
   В дверь постучали. Все трое встрепенулись, Ричард вскочил с
места. Взволнованный Паттерсон приоткрыл дверь в каюту:
   - Леди Эмили, мистера... Мюррея и вас, Ричард, пастор просит
немедленно подняться в капитанскую каюту.
   Он готовится соборовать раненого. Больной очень плох. У него
заражение крови...
   В капитанской каюте, где лежал больной, пламя нескольких
свечей озаряло морские карты, барометры, часы и оружие на
стенах. Китаец-повар Брентлея набивал кусочками льда холщовую
сумку, снятую с головы больного. Леди Стенфорд, неубранная и
непричесанная, гладила мокрые волосы Грелли. Лицо ее выражало
испуг и горе.
   Один рукав батистовой сорочки больного был отрезан; обнаженная
левая рука с великолепной мускулатурой, перехваченная тугой
повязкой, багровая, свисала, как подрубленный сук. Опухоль уже
дошла до кисти. У кровати стоял таз, наполовину наполненный
кровью, которую доктор Грейсвелл только что выпустил из вены
больной руки.
   В помещении еще пахло горелым мясом и дымом углей. Днем Грелли
сам потребовал, чтобы врач прижег ему рану раскаленным железом.
Операцию эту больной вынес молча, но после прижигания ослабел.
Пульс его сделался аритмичным, испарина выступила на теле.
   В головах у больного стоял священник с молитвенником в руках.
Мортон, притихший и словно пришибленный, притулился у стенки. Ни
Иензена, ни Каррачиолы уже не было около раненого. Он отпустил
их, услышав врачебный приговор себе.
   Вошедшие молча столпились у дверей. Больной повернул к ним
осунувшееся лицо с запавшими глазами и заострившимся горбатым
носом. Паттерсон вопросительно взглянул на врача. Тот с
сомнением покачал головой.
   - Не переглядывайтесь с доктором, Паттерсон, - заговорил
раненый. - Я и сам знаю, что шансов мало. Моя смерть развязывает
весь узел. Вам, Ричард, вместе с Мортоном придется
засвидетельствовать мое завещание, я уже подписал его. Могилу
для меня выройте на вершине Скалистого пика. Судьба хочет, чтобы
я поменялся местами с вашим будущим мужем, Эмили. Теперь, пастор
Редлинг, исповедуйте меня. Присутствие этих людей не помешает
вам, а мне оно не даст солгать перед концом. Помните, господа:
тайна исповеди священна! Не тревожьте после моей смерти тех
людей, кого мне придется назвать. Поклянитесь на этом распятии
похоронить в собственных сердцах все, что вы сейчас услышите!
   Присутствующие исполнили требование умирающего. Затем Мортон
погасил яркие свечи. Огонек лампады затеплился перед черным
крестом с белеющим на нем костяным телом распятого. Несколько
минут больной молчал, собираясь с силами. Потом в полумраке
зазвучал его глухой, ровный голос... Перед безмолвными
слушателями будто раздвинулись тесные стены каюты. Картины
удивительной жизни развернулись перед ними, словно на сцене
шекспировского театра.


   ...Солнце жжет белые стены. В боковом флигеле францисканского
[францисканцы - члены католического монашеского
ордена, основанного в XIII веке Франциском Ассизским; монахи
ордена давали обет нищеты и жили среди населения, что давало
ордену возможность глубже проникать в народные массы и бороться
с демократическими течениями]
приюта, где несколько каштанов отбрасывают тень на
подслеповатые, забранные решетками оконца, дребезжит колокол.
   Под лестницей, ведущей во второй этаж, находится полутемная
каморка привратника. С обрюзгшим лицом, похожим на сырую,
дряблую картофелину, он лежит на своем ложе среди тряпья и
рухляди. Челюсть подвязана фланелевой тряпкой: у него
разболелись зубы, и он сутками не покидает постели. Единственная
его обязанность состоит в том, чтобы поутру поднять звоном
колокола мальчиков приюта святой Маддалены, а вечером возвестить
им отход ко сну. Все остальные дела с успехом вершат за него
приютские дети.
   Ревматические ноги служителя обуты в теплые войлочные туфли
огромных размеров и обмотаны до самых бедер обрывками стеганых
одеял. Эти ноги похожи на уличные тумбы.
   Щербатый колокол висит над лестницей. От колокола до каморки
привратника тянется вдоль стены длинная веревка. В петлю на ее
конце продета тумбоподобная нога служителя. Когда солнечный луч
на стене подымается вровень с лицом привратника, пора давать
сигнал. Нога лениво поднимается и натягивает шнур. Беспорядочно
взболтнув медным языком, колокол приходит в движение. Качается
нога-тумба - качается и звякает колокол. Звон длится пять минут,
десять... Наконец наверху бухает дверь, и колокол смолкает. В
спальную, где на соломенных тюфяках дремлют маленькие сироты,
входит заспанный монах, подпоясанный бечевкой...
   ...Падре каноник [падре - отец; каноник - священник католической
церкви, часто направляемый в качестве воспитателя и надзирателя
в монастырские пансионы, приюты, школы и богатые семьи]
в капелле бросает неодобрительный взгляд на
длинного, худого мальчика, обстриженного после недавно
перенесенной оспы. Этот двужильный пробыл месяц в заразной
палате госпиталя святого Франциска, откуда люди редко
возвращаются в земную юдоль! Этот выжил, несмотря на
госпитальное лечение, и даже лицо его осталось чистым.
   Грязная сутана коротка мальчику, едва доходит до колен.
Несмотря на свои тринадцать лет, он выше и сильнее более зрелых
воспитанников, но выглядит самым бледным и истощенным среди
приютских детей, преклонивших колени для молитвы.
   Остриженный мальчик наклонился, стараясь подсунуть под свои
острые коленки рваную полу одежды. Но попытки тщетны, и колени
ломит от пронизывающего холода сырой каменной плиты. Каноник
хмурится.
   - Джакомо! - раздается голос падре. - Дитя, ты опять
отвлекаешься от молитвы! Вчера ты ловил мух, сегодня занимаешься
своими коленями. Тебе же следует благодарить господа за свое
спасение и молиться о ниспослании мира грешной душе твоей матери!
   Сверстники бросают на Джакомо косые взгляды. Он гордец и не
ищет друзей. Сегодня они все вместе побьют его за то, что вчера
он больно поколотил поодиночке трех воспитанников. Они знают,
что мать Джакомо - дурная женщина. Она находится в тюрьме. Никто никогда не
заступится за Джакомо; взрослые его не любят, дети боятся. За
три года жизни в приюте его много раз жестоко наказывали.
   Взгляд его злой и затравленный. Улыбается он редко, а
смеющимся его видели один раз, когда каноник осенью
поскользнулся на мокром откосе и упал в яму с водой, откуда
каменщики брали глину. Канонику запомнился этот смех.
   С тех пор он не упускает случая, чтобы наказать и уколоть
волчонка. Дети слышат, как монах, отвернувшись, бормочет:
   - Дурная трава! Шлюхино отродье, прости господи!..
   ...Последний раз мальчик видел свою мать из окна отеля в
Ливорно. Он сидел на подоконнике и глядел на улицу, где перед
дверью заведения ресторатора-француза то и дело останавливались
коляски или носилки: богачи и знать Ливорно чествовали в тот
вечер модную тосканскую певицу Франческу Молла, мать Джакомо.
   С раннего детства мальчик привык к беспорядочной роскоши
дорогих гостиниц, подушкам наемных карет, чемоданам и картонкам,
шелковым платьям и фальшивым драгоценностям, разбросанным на
коврах временных жилищ. Как во сне, мелькали города с
готическими соборами и тесными улицами. Италия! Страна горных
пиний, олив и священных руин! Но мать ребенка мало
интересовалась славными развалинами. Поклоны подобострастных
слуг - и грубоватые, наглые импресарио [предприниматель, устроитель
концертов, зрелищ и т.д.], блеск паркета - и
грязное белье, засунутое за зеркало; украшенная жемчугами шея
матери - и запах вина из ее уст, когда ночью она изредка
склонялась над ним, шурша парчой и шелками...
   Мальчик родился в Венеции, и самые ранние воспоминания связаны
у него с этим городом дожей, кондотьеров, купцов и нищих.
Ребенком он вместе с матерью кормил доверчивых голубей на
площади Святого Марка и всходил на каменные ступени Моста
вздохов [Мост вздохов - один из четырехсот венецианских мостов;
служил переходом в темницу].
   Он сохранил в памяти дом с резными башенками, похожий на
дворец, и звуки шагов под аркой ворот, где плескалась вода
канала. Там проплывали черные гондолы с высокими носами и
разговорчивыми гондольерами, которые, стоя на корме, ловко
гребли одним веслом. Джакомо помнил в этом доме
мраморные статуи по углам, блюда с
гербами, изображающими льва, и сумрак залов с длинными,
уходящими в потолок зеркалами в простенках окон, затененных
золотистыми волнами шелковых портьер.
   И совсем смутно запомнилось ему надменное лицо высокого
мужчины, перстни, блиставшие на его пальцах, и темно-синий
бархат его колета. Слуги величали его "эччеленца", а мать
Джакомо называла просто "мой Паоло". Мальчика учили говорить ему
"ваша светлость" и целовать руку с перстнями.
   Джакомо едва исполнилось пять лет, когда все это внезапно
кончилось. Гондола высадила под аркой седовласого старика,
одетого в черное. У него были сухие, костлявые пальцы, перстень
с тем же гербом, что у Паоло, и лицо точно как у Паоло, но
морщинистое и еще более властное.
   Войдя в залу, где стояли целые корзины цветов, привезенных
накануне из театра слугою матери, старик опрокинул эти корзины,
растоптал цветы ногами и заперся вместе с Паоло в его покое. И
все переменилось! Мать взяла Джакомо и уехала из дома с резными
башенками. Они жили в небольшой гостинице около театра. Паоло
еще раз приезжал, оставил на столе тяжелый мешочек и надолго
исчез из жизни мальчика. Только пять лет спустя от своей старой
няньки, не покинувшей госпожи в ее скитаниях, он услыхал, что
это был его отец. Но даже полного имени отца Джакомо так в
точности и не узнал...
   Генуя... Неаполь... Рим. Здесь, в Вечном Городе, мальчик
впервые был в театре. Из ложи, обитой красным плюшем, он слушал
свою мать и видел цветы, летевшие на сцену к ее ногам. Потом в
одной карете с художником Альбертино Вителли они уехали на
родину певицы, в Равенну.
   Одно раннее утро, когда они втроем отправились осматривать
гробницу Теодориха Великого, навсегда врезалось в память
мальчика. Нежно-розовая и зеленоватая плесень каменных гробов,
стоящих на обомшелых плитах в древней базилике, торжественная
тишина и дальний звон колокола, а по выходе из гробницы - свежий
аромат роз, принесенный из садов дуновением утреннего ветерка, -
такие воспоминания оставила у Джакомо пышная некогда Равенна.
   Скоро карманы Альбертино Вителли иссякли, и в свой дальнейший
путь синьора Франческа пустилась одна.
   Несколько лет мальчик прожил у своей бабушки, в маленьком
домике среди виноградников тосканской равнины. А когда бабушка
умерла, Джакомо опять привезли к матери. Она осыпала его
поцелуями, обдала ароматом духов и сразу увезла в Милан.
   Джакомо исполнилось десять лет, когда она приехала с ним в
Ливорно. Они остановились в большом отеле. Окна комнаты,
отведенной мальчику и старой няньке, выходили на людную улицу с
французским рестораном, где поклонники синьоры Франчески
устроили пир в ее честь. В зале играла музыка и раздавались
шумные рукоплескания.
   Мальчик видел, как перед дверью ресторана остановилась карета
с гербом, изображающим льва. Молодая чета вышла из кареты. Перед
Джакомо, сидевшим на подоконнике, мелькнул плюмаж
[украшение из птичьих перьев на парадных
головных уборах высших военных и придворных чинов в Европе
XVII-XIX веков] на шляпе
высокого человека. Что-то знакомое почудилось мальчику в осанке
этого мужчины. Мальчик разглядел высокую прическу его красивой
спутницы. Чета вошла в зал. Джакомо хотел уже слезть с
подоконника, как вдруг крики и шум поднялись в ресторанном зале.
Там падали столы, ломалась и звенела посуда, в окнах мелькали
тени; перепуганный лакей выскочил на улицу. Нянька Джакомо тоже
подошла к окну и вдруг всплеснула руками и пронзительно
закричала в страхе: высокий мужчина на руках вынес из залы
бездыханное, залитое кровью тело дамы с высокой прической и
бережно уложил на подушке кареты с изображением льва. Карета
тотчас укатила, а следом четверо полицейских выволокли из
ресторана на улицу растрепанную мать Джакомо и вырвали у нее из
рук кинжал.
   Через несколько дней хозяин отеля ввел полицейского чиновника
в комнату, где притихший Джакомо сидел в углу со своей нянькой.
   Мальчику объяснили, что его мать приговорена к пожизненной
тюрьме за убийство в порыве ревности графини д'Эльяно. Тогда-то
старая нянька, вопя и причитая над мальчиком, сквозь
всхлипывания сказала чиновнику, что муж убитой и есть тот самый
"эччеленца Паоло", с которым они прожили несколько лет в
Венеции, и что он - отец Джакомо.
   Чиновник велел старухе убираться из отеля, немедленно покинуть
город и увел мальчика с собой.
   Джакомо привели в дом со сводчатыми потолками и толстыми
решетками на окнах. Чиновник, которого звали Габриэль Молетти,
долго выспрашивал Джакомо
о жизни матери и объяснил ему, что синьор Паоло не признал
справедливости слов старой няньки и знать ничего не желает о
родственниках убийцы.
   На деле же Габриэль Молетти и в глаза не видал синьора Паоло.
Чиновник заботился лишь об одном: он рассчитывал поживиться
дорогими вещами и драгоценностями синьоры Франчески, оставшимися
после ее ареста без всякого присмотра. Выпроводив из города
старую няньку, Молетти вместе с хозяином отеля попросту ограбил
осужденную. После этого они составили официальную опись ее вещей
и представили в полицию. Граф Паоло д'Эльяно не пожелал
присутствовать на суде над своей бывшей подругой. Он ничего не
знал о судьбе Джакомо, и никто не напомнил ему о мальчике. В
глубоком горе граф уехал из Ливорно в Венецию. Мальчик,
обманутый Габриэлем Молетти, не подозревал, что эччеленца Паоло
уезжает, даже не зная о пребывании Джакомо в Ливорно. Вообще
Джакомо недоверчиво отнесся к словам няньки и принял как нечто
само собой разумеющееся нежелание знатного венецианского
вельможи вмешиваться в его дальнейшую жизнь.
   Габриэль Молетти, увидев, что мальчик равнодушно принял его
лживое объяснение, успокоился и послал за монахом из приюта
святой Маддалены. Монах принял и мальчика и ничтожную сумму,
вырученную от продажи того жалкого остатка вещей синьоры
Франчески, который значился по официальной полицейской описи и
был оставлен для Джакомо милостью чиновника Молетти. На этой
операции синьор Габриэль Молетти пополнил свой карман двумя
тысячами скуди, немногим меньше заработал хозяин отеля, а
маленький Джакомо с тех пор уже в течение трех лет слушает по
утрам дребезжание колокола, получает ежедневную порцию побоев от
приютских сверстников и столь же частые поучения розгами от
падре каноника.
   ...Воскресенье. Дети бродят в приютском саду. Некоторым
удалось выскользнуть за ограду. Они потихоньку клянчат милостыню
у важных кавалеров и дам, проезжающих по дороге в город.
   Джакомо чистит на кухне рыбу. Трепещущие тела живых карпов из
монастырского пруда, серебристая чешуя, облепившая руки и даже
лицо приютского питомца, радужные пузыри - все внушает мальчику
отвращение. Он ненавидит запах рыбы, и каноник поэтому приказал
всегда посылать его для смирения чистить рыбу на кухню.
   Глаз Джакомо затек от удара, но и трое его вчерашних
противников целую ночь охали и ворочались на своих тюфяках.
   Кругом царит суета. Отец-настоятель принимает важных гостей из
города. В глубокой сковородке под крышкой шипит, покрываясь
коричневой корочкой, жирный петух-каплун, предварительно
вымоченный в белом вине. Молодая нашпигованная индейка
распространяет упоительный аромат. Худой, полуголодный Джакомо
отлично знает, что индейка готовится совсем не для гостей
настоятеля: прислужник сейчас унесет ее в покой к падре -
приютскому канонику.
   Узким кухонным ножом мальчик вскрывает брюхо огромной рыбы,
которую он с трудом вынимает из лохани. Рыба ударяет хвостом, и
Джакомо больно колет себе палец рыбьей костью. Злоба вскипает в
нем.
   Два повара, вынув из печи индейку, уходят в кладовую. Мальчик
торопливо бросается к индейке, вытаскивает из ее брюха печеные
яблоки и набивает его до отказа грязными рыбьими потрохами и
скользкой чешуей.
   Потом он маскирует отверстие и... быстро сует себе в рот
печеное яблоко, пропитанное горячим жирным соком. От нестерпимой
боли слезы выступают на глазах, но повара вернулись, и Джакомо,
давясь, держит горячий ком во рту.
   Повар кладет индейку на блюдо, украшает ее оливками, трюфелями
и зеленью, и прислужник каноника уносит дымящееся жаркое на
второй этаж. Там, в скромной келье каноника, опытный прислужник
торжественно ставит блюдо на стол, давно накрытый крахмальной
скатерью и уставленный бутылками. Каноник, сурово поджав губы и
воздев очи к потолку, садится за трапезу...
   Джакомо еще не успел счистить с рук и живота налипшую рыбью
чешую, как в кухню ворвалось олицетворение ураганного вихря в
образе прислужника падре. Прислужник даже не заметил, что под
полою сутаны маленького чистильщика рыбы остался кухонный нож.
Вот виновник уже доставлен в пустующий класс, выбранный для
экзекуции, и разражается небывалая гроза! Падре мечет молнии и
громы, и мальчик, распластанный на скамье, принимает такую
порцию розг, какой с лихвой хватило бы на целый год ежедневного
"телесного внушения".
   Потом "злодея" тащат в чулан и запирают в темноте. Здесь
волчонок сидит до вечера, и каноник, которому, к несчастью,
опять попалась на г