Свежие ветры превращались в шторм, перехватывающий дыхание, и
волны крестьянских мятежей заливали площади городов. Замки
пылали. Из монастырских колодцев торчали ноги утопленных
монахов. И напрасно инквизиторы - ученики Торквемады, - укрыв
лица черными балахонами, терзали в подземельях тысячи
"инакомыслящих"; напрасно пылали костры, чтобы "кротко и без
пролития крови" очищать землю от еретиков, - человеческий разум и
человеческий гений шли на приступ церковных твердынь. А с высоты
ватиканского холма в Риме святейший отец папа Павел III с его
смятенными кардиналами в ужасе взирал сквозь дым инквизиторских
костров на эту картину всеобщего разброда и шатания устоев.
   И тогда-то, в годину тяжелых потрясений, господь послал своего
избранника на помощь церкви Христовой...
   В Монрезе, небольшом испанском городе, лежал на одре болезни
благородный кастилец, сын небогатых дворян, дон Иниго Лопец
Игнатио ди Лойола.
   Пулевая рана жгла его тело, сотрясая страдальца огнем
лихорадки, и, сонному, предстали ему великие знамения... В
ореоле нездешнего света снизошла к его одру пречистая дева.
Впадая в священный экстаз, страдалец узревал Иисуса-спасителя,
и, наконец, сам святой дух господень озарил дона Игнатио
ослепительным шарообразным пламенем. Голоса пресвятой троицы
воззвали: "Иди, спаси святую церковь от козней врага рода
человеческого".
   И хотя врачебное искусство было бессильно помочь больному,
господь сподобил его восстать с одра и взять страннический
посох. Из древней Барселоны Игнатий Лойола прибыл к берегам
Тибра, в Рим, и поднялся на ватиканский холм. Он припал к
ступеням папского престола и поведал свой план святому отцу.
Святейший папа Павел III одобрил замысел испанца и подписал
знаменитую буллу "Regimtn militentis ecclesiae"
[Устав священного воинства]. Новый
монашеский орден с уставом, предложенным Лойолой, родился 28
сентября 1540 года, орден "воинства Иисуса".
   Это был совсем особый орден! Глубочайшая тайна окружала его с
первых дней. Генерал ордена иезуитов знал над собою только
власть святейшего отца, а по прошествии немногих десятилетий
этот верховный магистр ордена, "черный папа" иезуитов, затмил
даже ватиканского помазанника.
   Как и в мирских армиях, в "дружине Христа" существовала
строжайшая иерархия. "Христовы дружинники" делились на четыре
класса - послушников, схоластиков, коадъюторов и профессов. Но
ни одна армия в мире еще не знала такой беспрекословной
дисциплины... Как посох повинуется руке предержащей, так
повиновались своим офицерам солдаты ордена, послушные,
бессловесные, "покорные, как труп".
   Никакие внешние признаки не выделяли братьев-иезуитов среди
их окружения: они могли носить или не носить рясу, могли
принимать любой облик, исповедовать (внешне) любую веру и
клясться любыми заклятиями, прибавляя про себя тайную формулу,
что "свершается сие во имя Христовой церкви".
   Иезуиты устремились за океаны, становясь купцами и
мореплавателями, погружая руки по самые локти в золото и кровь.
В Парагвае они создали даже целое государство,
где угнетение туземцев было доведено до неслыханной
жестокости. В часовнях Европы они возобновили "чудеса", знамения
и исцеления, умножая гульдены в орденской кассе и улавливая
души. А для душ, не желающих идти в "сладостный плен", сыны
ордена готовили особую участь... Венецианские иезуиты схватили
Джордано Бруно, и "черный папа" Клавдий Аквавива послал его на
костер, разложенный посреди площади Цветов в Риме. Иезуит Гарнет
вложил в руки Гая Фокса дымящийся фитиль для взрыва британского
парламента, где протестанты получили большинство. Иезуит Антонио
Поссевино слал в Россию каталических агентов для низвержения
православной церкви. Авантюриста Лжедмитрия они заставили тайно
принять католичество, надеясь через него утвердить на Руси
духовную власть римского папы... Кардинал Беллармин, один из
высших офицеров иезуитского ордена, пытал в тюремном подземелье
великого Галилео Галилея...
   В соборах и тавернах, штабах и лазаретах, на университетских
кафедрах и в опочивальнях королевских любовниц веками плели свою
сеть "братья" иезуиты, руководствуясь страшным принципом: "Цель
оправдывает средства". И незримая тень креста тянулась от
римского дворца Джезу - штаб-квартиры ордена - во все страны
мира, осеняя могилы тайных жертв и неостывший пепел публичных
костров.
   Но ненависть народа, простого народа всех стран, все плотнее и
грознее окружала черное воинство ордена. Во Франции, в Испании,
в Англии люди разных сословий, охваченные гневом и отвращением,
сбрасывали духовное иго ненавистных иезуитов. Ровно через два с
половиной столетия после "божественных" видений "святого"
Игнатия волны народного гнева бушевали уже у подножия
ватиканского холма. Объятый страхом, папа Климент XIV поспешил
отречься от своих дружинников и в 1773 году обнародовал: буллу о
роспуске ордена иезуитов.
   И братья Иисусовы укрылись от народной мести в глубочайшее
подполье, облекли себя еще более черной и плотной завесой тайны.
Распущенный орден жил, и сыны его знали: не пройдет и нескольких
десятилетий, как святой отец вновь воззовет их из тьмы
подполья... [Это и произошло в 1814 году. Папская булла Пия VII
восстановила орден иезуитов.]
   ...Белые пальцы патера продолжали бережно листать летопись
ордена. Сам патер Фульвио ди Граччиолани давно играл видную роль
среди венецианских иезуитов, которые
гордились тем, что им, вернее, их удачливым предкам,
удалось заманить в ловушку Джордано Бруно, чтобы передать его
потом на расправу римской курии. После официального роспуска
ордена роль отца Фульвио как высокого офицера тайного Иисусова
воинства еще более возросла. С благословения свыше отец Фульвио
незримо ткал паутину, и "послушные, как трупы", подпольные
"братья" выполняли его тайные приказы.
   Наибольшей своей заслугой перед орденом отец Фульвио не без
основания считал ту нравственную власть, которую он с годами
приобрел над своим "духовным сыном", хотя по возрасту граф Паоло
был на десяток лет старше патера. Эта нравственная власть имела
весьма практические цели...
   Состояние графа оценивалось в пять-шесть миллионов скуди
[большая серебряная монета, принятая в разных
итальянских государствах XVIII века; в разное время ее
достоинство колебалось от полутора до двух рублей золотом]. Это
огромное богатство не имело прямых наследников, ибо граф Паоло
лишился не только супруги, трагически погибшей в 1748 году, но
похоронил вслед за графиней Беатрисой и обоих своих детей,
унесенных беспощадной болезнью.
   Ввергнутый этими несчастьями в мрачный душевный упадок, синьор
Паоло уверился, что над ним тяготеет неумолимый карающий рок. Он
черпал утешение в беседах с красноречивым патером Фульвио, тогда
еще двадцативосьмилетним служителем бога, который вскоре
сделался духовником и приближенным старого графа. И вот уже
четверть века патер Фульвио упорно склонял своего духовного сына
не только к суровому аскетизму в жизни земной, но и к
богоугодной загробной жертве. В конце концов он добился давно
поставленной перед собою цели: граф нотариально завещал все свое
огромное состояние католической церкви.
   В своей духовной, составленной при ближайшем участии патера,
граф настоял лишь на оговорке, что завещание вступает в силу при
получении прямых доказательств гибели его первого, правда,
незаконного, сына - синьора Джакомо Молла. Увы, эта ничтожная
оговорка создала патеру Фульвио немало хлопот, о которых старый
граф Паоло решительно не подозревал.
   Уже более двух часов прошло после прибытия во дворец
незнакомого господина в докторской шапочке. Патер Фульвио
захлопнул наконец "Историю деяний" своего ордена и подозвал
служителя, Джиованни Полесту:
   - Ступай вниз, Джиованни, и узнай, здесь ли еще приезжий
и был ли он принят самим эччеленца.
   Но служитель не успел дойти до двери, как она отворилась
и сам граф Паоло д'Эльяно появился на пороге, пропуская
вперед низенького, полного человечка в обычной одежде
ученых-богословов.
   - Синьор Буотти, позвольте представить вас нашему
высокоученому патеру Фульвио ди Граччиолани; его неустанным
заботам я всецело обязан порядком, царящим в этих
собраниях, - сказал владелец дворца, подводя доктора к своему
духовнику.
   Тот с лучезарной улыбкой приветствовал вновь прибывшего
ученого.
   - Дорогой коллега, - учтиво произнес доктор богословия, -
месяц назад я имел смелость обратиться с письмом к графу,
прося позволения посетить его библиотеку для изучения ее
драгоценного рукописного фонда. Граф был так любезен, что
пригласил меня провести у него в доме столько времени,
сколько этого потребует работа над моим трактатом. И я очень
боюсь наскучить вам своим присутствием, ибо ранее чем в две
недели трудно исчерпать здешние богатства даже самым
поверхностным образом... Эччеленца, - продолжал ученый,
обращаясь к хозяину, - одно перечисление рукописей, сделанное
вами по памяти, побуждает меня благословлять вас как
собирателя этой коллекции!
   - Не заставляйте меня краснеть, доктор, ибо я ничтожно
мало прибавил к научному собранию деда и отца. Сам я в
молодости был увлечен искусством и собирал преимущественно
картины, мрамор, фарфор и чеканку. Я счастлив видеть в вашем
лице и ученого и подлинного знатока искусств и твердо
намерен сделать вас пленником этих стен по меньшей мере на
полгода... А теперь вам надо подумать об отдыхе после
утомительного пути. Джиованни, проводи синьора в
предназначенные ему покои.
   Когда доктор Буотти удалился, граф Паоло заметил облачко
неудовольствия на высоком челе патера и решил, что и отец
Фульвио, пользовавшийся репутацией ученейшего мужа, не
совсем чужд легкому чувству зависти и ревности. Эта мысль
втайне позабавила графа.
Перед наступлением вечера все трое вновь сошлись в
столовой графа. За стаканом кьянти синьор Томазо Буотти
успел познакомить слушателей с некоторыми эпизодами своей
студенческой и университетской жизни, развеселил старика и
вызвал улыбку даже на тонко изогнутых устах патера Фульвио
ди Граччиолани.


   Через неделю после прибытия синьора Буотти граф д'Эльяно уже
успел проникнуться к добродушному доктору искренним чувством
симпатии. Полюбили его и все домочадцы графа, уже попросту
величая его "синьором Томазо". А сам он, убедившись в
неподдельной страсти графа к науке и искусствам, почувствовал к
старому венецианскому вельможе настоящее душевное расположение.
Их беседы вдвоем или в присутствии патера Фульвио затягивались
за полночь.
   К тому же оказалось, что порядок в рукописных, книжных и
художественных коллекциях дворца, которым так гордился граф,
приписывая его заслугам отца Фульвио, оказался весьма
сомнительным. Бедность каталогов, путаница в классификации и
дилетантское ведение библиотечных описей поразили доктора.
Небрежность хранения рукописей привела к порче целых страниц
драгоценных древних пергаментов. Когда вместо одной из
древнееврейских рукописей доктор Буотти обнаружил лишь
изъеденные крысами доски переплета, он не смог сдержать свое
негодование и сообщил графу о печальном положении дел в его
домашнем музее.
   Большая часть художественного собрания, накопленного
несколькими поколениями владельцев Мраморного палаццо, походила
на груз корабельного трюма, упакованный не слишком тщательно, но
глубоко скрытый от человеческого глаза. В подвалах дворца
пребывали в рогоже и опилках полотна мастеров, мраморные статуи,
гравюры, изделия из фарфора и бронзы, венецианское стекло и
чеканное серебро Востока.
   "Суетные предметы искусства, - говаривал патер Фульвио графу,
отдавая распоряжение убрать из какой-нибудь залы то целомудренно
нагого ангела Донателло, то непорочную деву фра Беато Анжелико,
то кинжал с чеканкой Челлини, - отвлекают душу от созерцания
сокровищ вечных, открываемых нам верой, молитвой и таинствами
церкви".
   После подобных поучений граф покорно провожал глазами уносимый
ящик, находивший приют где-нибудь под лестницей или на чердаке.
   У патера Фульвио были веские причины для столь непреклонной
борьбы с "суетными предметами". Он решительно противился робким
попыткам владельца выставить ценности для всеобщего
обозрения, потому что это бесспорно привело бы во дворец тысячи
сограждан и поощрило бы графа к безрассудной благотворительности
в пользу родного города, то есть в направлении, совершенно
нежелательном для ордена Иисуса. Тем недружелюбнее встречал он
все попытки доктора Буотти хотя бы бегло познакомиться с
художественными богатствами дворца.
   Однажды, бродя по пустынной анфиладе десяти нижних залов
палаццо, доктор Буотти довольно рассеянно слушал болтовню
старого дворцового служителя Джиованни Полесты, который был
приставлен графом в услужение "синьору Томазо".
   - Скажи мне, Джиованни, - прервал богослов разглагольствования
слуги, - почему сокровища дворца не выставляются на свет божий
здесь, в этих светлых, просторных залах? Смотри, какие они
пустынные и запущенные!
   Джиованни перешел на шепот и поведал "синьору Томазо" свои
догадки. Доктор Буотти покачал головой и замолчал. Уже покидая
последний зал, он задержался около портрета необыкновенно
красивой дамы, изображенной художником в полный рост, во всем
блеске ее молодости и ослепительной красоты. Очень старый
траурный креп облекал выпуклые золотые цветы рамы.
   - Кто эта дама? - спросил доктор у служителя.
   - Мадонна дель Кассо, покойная графиня Беатриса д'Эльяно.
   - Погибшая от руки ревнивицы?
   - Да.
   - Как звали эту несчастную?
   - Синьора Франческа Молла. Я знал ее, ваша милость. Она едва
не стала женой графа Паоло. Шесть лет она прожила здесь, и мы
все привыкли к ней. Если бы старый граф не пригрозил синьору
Паоло лишить его наследства, Франческа Молла стала бы здесь
хозяйкой, и у графа Паоло был бы сейчас взрослый сын, синьор
Джакомо.
   - Не сохранилось ли где-нибудь изображения этой женщины?
   - Была одна эмаль, но едва ли она уцелела...
   - А мальчик?.. Какова его дальнейшая участь?
   - Не знаю, сударь. Поговаривали, что он бежал из детского
приюта...
   - Постой, постой, Джиованни! Как, ты сказал, было имя этого
синьорито?
   - Его звали Джакомо... Джакомо Молла.
   - Скажи мне, вспоминает ли отец об этом мальчике Или самое
имя его стало ненавистно графу?
   - Да нет, что вы, синьор Томазо! Напротив, я знаю, что граф
по всему свету разыскивал сына. Патер Фульвио как будто помогал
графу в этих розысках, только, видите ли, у него свои цели,
божественные... - Слуга замолчал и покосился на оба выхода из
зала.
   - Кажется, я тебя понимаю, Джиованни. Едва ли я приобрел
благожелателя в лице патера Фульвио, но и сам я не могу, прости
господи, преодолеть... некоторого предубеждения против
отцов-иезуитов!
   В тот же вечер доктор Томазо Буотти решительно попросил у
графа позволения осмотреть художественные фонды дворца. В
течение четырех дней подряд пятеро дюжих слуг,
предводительствуемых Джиованни Полестой, разбирали в подвалах,
кладовых и чердачных помещениях "суетные" предметы искусства,
извлекая их из ящиков и свертков, стряхивая с них стружки, сор и
пыль.
   Доктор Буотти предавался этим своеобразным раскопкам с
увлечением истинного знатока. Он с таким жаром рисовал графу
заманчивые картины превращения Мраморного палаццо в дворец
искусства, что граф в конце концов победил привычный трепет
перед своим духовником и предложил доктору Томазо поступить к
нему на службу, чтобы принять на себя заботу обо всех научных и
художественных богатствах дома. При этом граф сослался на обилие
духовных забот у отца Фульвио, не позволяющих ему посвящать себя
в должной мере заботам светским. Доктор Томазо подумал, крепко
пожал протянутую ему руку синьора Паоло и... согласился!
   Через месяц после вступления доктора Буотти в должность
ученого хранителя библиотеки и художественного собрания
Мраморное палаццо стало неузнаваемым.


   Собрание миниатюр, эмалей и камей было разобрано доктором
Буотти в последнюю очередь.
   Поздним майским вечером 1778 года доктор, очень оживленный
и радостно озабоченный, хлопотал в главном зале библиотеки. Граф
Паоло сидел рядом с ним, зябко кутаясь в плед. Его преподобие
Фульвио ди Граччиолани с поджатыми губами и насмешливым
выражением глаз находился тут же, наблюдая за работой доктора.
   Извлеченные из ящиков, лежали на столах сотни персидских,
итальянских и французских миниатюр, египетские скарабеи из
разграбленных пирамид, древнегреческие камеи, римские геммы
[геммы - резные, часто полудрагоценные камни с
врезанными художественными изображениями; камеи - резные
камни с выпуклыми изображениями; скарабей - священный,
почитаемый в Древнем Египте жук, изображения которого делались
из золота и драгоценных камней],
изделия индусских и китайских резчиков по камню и мелкие
священные предметы из кости, исполненные суровыми аскетами
первых веков христианства, грубоватые, примитивные и
трогательные.
   Джиованни Полеста обмывал все эти предметы теплой водой,
просушивал и раскладывал на столах, застланных полотном. Доктор
Буотти сортировал коллекции, делал записи и обменивался с графом
замечаниями...
   Овальная портретная эмаль, охваченная тонким золотым
ободком, легла рядом с персидской миниатюрой, посвященной
эпизоду из поэмы Фирдоуси. Заметив эмаль, граф замолчал на
полуслове.
   Доктор взял лупу и лишь с ее помощью смог прочесть надпись,
вплетенную в узор виньетки: "Синьора Франческа Молла с сыном
Джакомо. Исполнил мастер Виченце Антонио Кардозо из Милана.
Венеция, 2 апреля 1743 года".
   С портрета глядела на доктора красивая женщина с пышными
волосами; она прижимала к лицу кудрявого пятилетнего мальчика.
Тонкое личико ребенка уже изобличало будущий характер человека -
себялюбивый, упрямый и жестокий.
   Заметив, что доктор рассматривает эмаль долго и пристально,
граф спросил тихо:
   - Известна ли вам, синьор Буотти, роль этой женщины в моей
жизни?
   - Да, эччеленца, я осведомлен... Смею ли я спросить о
дальнейшей судьбе этой дамы?
   - Она была осуждена в Ливорно, впоследствии оказалась в
изгнании и много лет спустя вышла в Марселе замуж за одного
иностранца. В 1762 году она умерла почти одновременно со своим
мужем. Лишь настойчивым поискам патера ди Граччиолани я обязан
тем, что эти подробности дошли до меня.
   - Но участь ребенка?
   - Осталась неизвестной. Мальчик, чье изображение вы держите
в руках, попал после суда над матерью в монастырский приют
святой Маддалены. Оттуда он бежал, и с тех пор следы его
безнадежно потеряны, хотя отец Фульвио потратил много усилий,
чтобы установить его судьбу. В течение долгих лет розыски этого
мальчика составляли главную цель моей жизни, но слишком поздно я
принялся за них! После гибели жены я эгоистически утешался в
моем горе лаской Джеронимо и Лауры, детей, подаренных мне
Беатрисой, и не протянул вовремя руку своему несчастному
первенцу. За этот грех справедливое небо не только отняло у меня
обоих малюток, но и лишило надежды отыскать дитя, так
легкомысленно забытое мною...
   - Эччеленца, - с некоторым усилием произнес доктор, искоса
посматривая на длинный профиль иезуита, - я боюсь вселять в ваше
сердце, быть может, напрасную надежду, но позвольте поведать
вам, что мне кое-что известно о судьбе одного юноши по имени
Джакомо, сына осужденной артистки и беглеца из приюта святой
Маддалены в Ливорно. Я встречал людей, близко знавших этого
подростка... Правда, это было очень, очень давно.
   Граф Паоло, патер Фульвио и служитель Джиованни с волнением
обратили взоры на болонского доктора.
   - Ради создателя, - простонал старик, хватаясь за сердце, -
синьор Томазо, не томите меня неизвестностью, расскажите все,
что вы слышали про Джакомо!
   - Эччеленца, поведать я могу очень немного. Но, быть может,
это немногое даст вам нить для продолжения розысков.
   - Говорите, синьор, и считайте меня в неоплатном долгу перед
вами!
   - Я был студентом последнего курса теологического факультета
Болоньи, когд