отвернулся и, к большому разочарованию Нгуру, который
намеревался выставить эти трофеи для всеобщего обозрения, велел
выбросить мешок за борт.
   Когда мешок со всем его содержимым погрузился в пучину,
Бернардито многозначительно переглянулся с Антони и проговорил
со вздохом:
   - Видимо, эти плохие негры так и не сумели оценить хорошее
отношение мистера О'Хири, его назидательные уроки и пачку
табаку!..


   Дни пещерного заточения Доротеи и Чарльза кончились. Но они
были необыкновенными, эти тревожные дни в полусумраке, озаренном
красным жаром тлеющих углей.
   Мальчик, приученный своим воспитателем к суровой сдержанности,
не знал ласки. Заповедное слово "мама" он произносил сначала
робко и стыдливо, преодолевая какое-то огромное внутреннее
сопротивление, испытывая чувство смущения и даже страха. Потом
это прошло, прошло быстро: слишком велик был у матери запас
душевного тепла и страстной нежности. Волшебное слово все чаще
слетало с губ Чарльза.
   Доротея не задела, не оскорбила детской стыдливости сына,
потому что сама носила это чувство в себе. Не словами, а глазами
говорила, выливалась наружу ее любовь. От наблюдательных
материнских глаз не укрылась ни одна мелочь. Они сразу увидели,
что сын вырос в заботливых, умных руках. После первых вспышек
материнской страстности женщина нашла в себе силы победить
ревность к воспитателю сына и почти не нарушала привычного
уклада жизни мальчика. Она заняла между мальчиком и старым
Бернардито какую-то свою, особую позицию, ничего не требуя,
кроме права не разлучаться с ребенком. Если в редкие часы
появления Бернардито в пещере он отсылал мальчика с каким-нибудь
поручением, у женщины появлялось в глазах выражение птицы, перед
взором которой охотник вынимает ее птенцов из гнезда. И старый
корсар старался реже прибегать к услугам маленького помощника.
   Бернардито заметил, что ни одна посудина, ни один предмет в
пещере не переставлены с места на место, только очень тщательно
вычищены и накрыты. Вся одежда капитана, развешанная на стенных
колышках, была починена и высушена. Для него и Антони женщина
сшила удобную кожаную обувь, в то время как на ногах Чарли
по-прежнему красовались грубоватые изделия самого капитана. Все
это подмечал Бернардито, и однажды, в напряженный час наблюдения
с дерева за лагерем невольников, он неожиданно для Антони
проговорил про себя:
   - Она необыкновенная женщина, эта Доротея Ченни, а Джакомо
просто безмозглый осел...
   Антони удивленно повернулся к своему спутнику, но тот уже грыз
сухой стебелек и сосредоточенно рассматривал пистолетный курок.
   Доротея, оставаясь наедине с Чарльзом, старалась победить
тревогу за исход боев на острове и за судьбу брата. Она тихонько
пела своим прозрачным голосом детские негритянские песенки, шила
и чинила одежду, а мальчик лежал рядом на шкуре и смотрел на
мать. Он силился вспомнить что-то давнишнее и смутно, будто
восстанавливая в памяти сновидения, видел зеленую лужайку около
большого дома с двумя башнями... Потом все расплывалось, в
памяти возникали страшные сказки Бернардито, и он принимался
пересказывать их матери. Все сказки пересказал мальчик: про
сокровища в пещерах и про ночные сражения пиратских кораблей,
про грозного Одноглазого Дьявола, и про холодные страны северных
королей, про рыцарей и злодеев.
   И оказалось, что мать и сама знает многие из них, знает даже
сказку про коварного Леопарда, только сама не рассказывает, а
про Леопарда не захотела и слушать. Она знала другие сказки -
про черных людей на великой реке, про их грозных богов и
мстительных жрецов, про королей с золотыми обручами на лбу и
величавых черных воинов в длинных узких ладьях с высокими
носами, скользящих по широким речным водам. Она рассказывала про
жирафов, антилоп и гиппопотамов, про львов и огромных черепах,
про удивительных птиц и белого слона, которому молятся жрецы
баконго... Ручей в тоннеле журчал и мешался с голосом матери;
мальчик засыпал, положив голову к ней на колени, Теплые ладони
осторожно касались его лица. Негритянская песенка еще долго
звучала... Голос все удалялся, таял в светлой синеве и наконец
совсем растворялся в сонном небытии... Да, они были счастливыми,
эти долгие часы в пещерном полумраке!
   Бернардито вел Доротею и Чарльза к бухте. Уже не нужно было
ходить крадучись, таиться и говорить шепотом. Звонкий голос
мальчика разносился по лесу. Он бежал впереди, а Бернардито
помогал Доротее переступать через поваленные деревья и
каменистые осыпи. Она была в странной, необыкновенной одежде.
Бернардито принес ей из капитанской каюты "Глории" несколько
голубых шелковых занавесей - единственную легкую ткань,
попавшуюся ему под руку. Из них Доротея сшила себе подобие
бурнуса, какие носят женщины некоторых африканских народов. Она
обулась в самодельные сандалии, как древняя спартанка, заколола
волосы костяным гребнем, завернулась в свой бурнус и вышла на
солнечный свет вместе с сыном и высоким моряком. Он годами
сберегал для подобного торжественного выхода свою треугольную
шляпу и старый морской камзол.
   По дороге к бухте Доротея рассказала, что мистер Фред уступил
Чарльзу свое родовое имение и титул, а сам под именем Альфреда
Мюррея уехал в Америку. Благодаря этим обстоятельствам хозяином
Ченсфильда стал Грелли.
   - Значит, впереди нас бежит вприпрыжку не кто иной, как его
светлость законный виконт Ченсфильд? - задумчиво проговорил
Бернардито. - Фред поступил разумно. Он выиграл время, спас
женщину и вышел невредимым из когтей Леопарда. Мнимая гибель
ребенка тогда развязывала руки Грелли.
   - Я не хочу вспоминать о нем, - тихо произнесла Доротея.
   Перед путниками открылась просторная бухта с вырубленными
участками леса. Здесь кипела работа. Строились хижины, отцы
семейств собирали своих домочадцев и сирот под кровом новых
жилищ. "Глория" стояла у самого берега и имела довольно жалкий
вид. Голубая гладь бухты отражала почернелый корпус, сломанные
мачты, рухнувший мостик и путаницу в снастях. Навстречу капитану
и его спутнице раздавались радостные приветствия. Антони махал
шляпой с корабельного борта. В этой высокоторжественной
обстановке Бернардито, Доротея и Чарльз ступили на палубу
"Глории".
   - Наша старая хижина сгорела, - сказал Бернардито. - На время
ремонта судна вам придется довольствоваться жизнью в палатке на
берегу, синьора.

   - Капитан Бернардито... - заговорил было Антони и сразу
осекся под предостерегающим взглядом моряка: капитан просил не
называть его при мальчике настоящим именем.
   Поминальную надпись на скале затянуло мхом, и Чарльз не знал о
ее существовании; имя самого мальчика капитан стал произносить
лишь в последнее время, уже не рискуя вызвать словом "Чарльз"
воспоминаний о прошлом...
   Но укоризненный взгляд, брошенный капитаном на покрасневшего
Антони, опоздал! Мальчик резко обернулся и пристально глядел на
"дядю Тобби".
   - Чарли, - неуверенно произнес старый моряк, - помнишь, ты
обещал мне не бояться, если одноглазый капитан придет на остров?
   - Помню, - отвечал мальчик, - я и не боюсь его. Знаешь, дядя
Тобби, я уже давно догадался, что ты рассказывал про себя, но не
хотел тебе говорить об этом. Мама! Наш дядя Тобби - это и есть
сам Одноглазый Дьявол, понимаешь, мама?
   - Да, мой дорогой синьорито, теперь ты проник в мою тайну. А
знаешь ли ты, что у старого Бернардито есть маленький сын?
   - Знаю! - радостно закричал мальчик и кинулся на шею
капитану. - Зачем ты так долго скрывал это, отец?
   Бернардито отступил в сильном смущении. Он никак не ожидал,
что мальчик так ложно истолкует его слова. А Чарльз, прижавшись
к его груди, говорил торопливо и сбивчиво:
   - Я все понял, отец, я давно все понял! Люди ненавидели тебя и
считали злодеем. Потому ты молчал и скрывал от меня правду.
   Голос мальчика дрожал. Слезы катились у него из глаз на старый
камзол Бернардито. Капитан крепко сжимал его в объятиях и не
смел произнести ни слова. Он искал взглядом Доротею, и взор его
единственного глаза выражал муку и страдание. Антони,
склонившись к сестре, что-то быстро шептал ей на ухо. Женщина
решительно взглянула в лицо капитану и показала глазами, что
разубеждать ребенка не нужно...
   ...Час спустя, когда мальчик, набегавшись по кораблю, менял
вместе с Антони перевязки тяжело раненному и обожженному
Карнеро, Бернардито явился в капитанскую каюту для объяснения с
Доротеей. Он стал перед нею, торжественный и прямой,
застегнутый на все пуговицы.
   - Синьора, - начал он после паузы, - мальчик развит не по летам
и очень умен. Он отлично понимает, что супруг, жена и их ребенок
представляют собою нечто единое, то есть семью. Вам и вашему
брату было угодно поддержать спасительный обман, столь
осчастлививший мальчика. Это влечет для вас необходимость и
впредь играть внешне роль... Мне трудно произнести нужное слово,
ибо я знаю свой возраст...
   Доротея подняла на капитана свои печальные глаза.
   - Синьор, я совсем простая одинокая женщина, порвавшая с
человеком, который, только глумясь над моей простотою, называл
меня своей женой. Моей ли незначительной особе пристала роль
жены человека со столь громкой славой, как ваша? Я знаю, что
впереди вас ожидают новые подвиги. Даже мнимая роль вашей
супруги слишком ответственна для меня, хотя, разумеется, я
желала бы оказаться достойной ее.
   Бернардито тихо опустился на колено и почтительно поднес руку
женщины к губам.
   - А смею ли я надеяться, с моим грузом пережитого за плечами,
заслужить в будущем вашу любовь, синьора?
   - Она принадлежит вам с той минуты, когда я увидела моего сына
таким, каким вы воспитали его, дон Бернардито.
   - Доротея, но где-то в мире растет еще один мальчик без
матери. Моя кровь течет в его жилах. Он всегда в опасности,
враги подсылали убийц к шестилетнему ребенку. Если небо сжалится
над ним и приведет его к встрече со мной, сможете ли вы... без
предубеждения приласкать этого полусироту?
   - Смогу ли я? От всего сердца говорю вам, синьор, я была бы
горда и счастлива снискать любовь вашего сына. Клянусь вам, я бы
не сделала различия между Чарльзом и Диего.
   - Будь же благословен час моей встречи с тобою, прекрасная
синьора! Будьте благословенны ветер и море, прибившие ваш
корабль к скалам этой земли!.. Ты права: мои руки еще сильны и
годятся для битвы. Вряд ли судьба отпустит мне столько лет,
чтобы они успели одряхлеть и состариться. Но до последнего моего
вздоха я понесу тебя на руках по всей нашей жизни, Доротея!
   Они вышли на палубу. Вершина Скалистого пика уходила в небо. В
ее глубоких расселинах еще лежал подтаявший снег, но склоны были
темными и отливали в солнечных лучах многоцветными оттенками
камня. Морская рябь искрилась, словно тысячи осколков хрусталя
были рассеяны на воде. Мальчик с разбегу уткнулся в бурнус
матери.
   - Я охотно побродила бы по острову, - сказала женщина.
   Они вышли из лодки и направились в горы. Мальчик то убегал
вперед по знакомым тропинкам, то возвращался к старшим.
Бернардито рассказывал своей спутнице о трудных годах
одиночества, о суровых лишениях и многолетней борьбе с природой.
Доротея дивилась богатству опыта Бернардито.
   С подножия Скалистого пика они втроем смотрели на закат
солнца. На пурпурном шелке зари огромный золотой диск,
рассеченный линией горизонта, погрузился в море. Воды и облака
слились. Небо стало пылающим морем, а море - огненными небесами.
И сказочно прекрасный зеленый луч, последний луч заката, яркий и
неповторимый, мелькнул и скрылся на темнеющем небосклоне.



                        17. "ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ"

   Знойный майский полдень был томительно долгим. Беспощадное
солнце, казалось, не желало уходить с небосвода. Палубы
двух-трех кораблей, стоявших на внешнем рейде Капштадта,
совершенно обезлюдели; экипажи находились на берегу или искали
убежища от жары в нижних трюмных помещениях.
   Синьор Джиованни Каррачиола, бравый мужчина, в легкой тонкой
рубашке и небесно-голубых панталонах, схваченных у колен
ленточками, лежал в качалке. Парусиновый навес над палубой шхуны
защищал синьора от прямых солнечных лучей; негр с опахалом из
страусовых перьев служил ему живым веером, и отдыхающий синьор
дремал, разморенный жарой и двумя стаканчиками вина. Изредка он
приоткрывал глаза и любовался серебряными пряжками на своих
башмаках. Фасону этих восхитительных пряжек - изделию искусного
негритянского мастера - еще будут подржкать модники Бультона!..
   До слуха Каррачиолы доносились только умиротворяющие звуки:
жужжание насекомых под навесом, тихий плеск за бортом и
неуловимо нежный шорох опахала. Мысли его текли медленно и
лениво, как и полагается течь мыслям добропорядочного
джентльмена в послеобеденные часы. Синьору лишь недавно
перевалило на четвертый десяток, и никогда прежде не тревожившие
его мысли о грядущей старости стали время от времени посещать
его. Где, на каких перепутьях подкрадутся к нему старческие
немощи? Что накоплено в сундуках памяти? Сколько нулей, наконец,
у банковского счета, дабы спутники надвигающейся старости
относились с должным почтением к любым его пожеланиям? Эти
дремотные мысли повели джентльмена еще дальше и в конце концов с
неприятной наглядностью представили ему час будущей встречи с
костлявой синьорой. Каррачиола поморщился, открыл глаза и
потянулся за табакеркой. Со свистом он втянул в ноздри
"джентльменскую понюшку", оглушительно чихнул, утер слезу и
окончательно стряхнул дремоту.
   "Нужно вовремя делать деньги!" - таков был главный и
окончательный вывод из всех размышлений синьора Каррачиолы,
капитана шхуны "Удача" и руководителя экспедиции трех кораблей
Грелли на Конго.
   Сетовать на судьбу было бы неблагодарностью со стороны
капитана. Феи небесные подарили Каррачиоле наружность, которой
позавидовал бы любой оперный тенор, а феи земные не оставались к
ней равнодушными. Он, например, едва ли выслужил бы у лжевиконта
столь высокое назначение, если бы не заступничество Эллен.
Настойчивость супруги возымела желаемое действие на виконта: он
простил своему агенту пирейскую неудачу и поручил Каррачиоле
командный мостик лучшей из трех шхун, вместе с руководством всей
экспедиционной партией. Однако в экспедиции положение синьора
оказалось несколько затруднительным. Американский ирландец
О'Хири был гораздо опытнее своего начальника в делах охоты за
неграми; капитаны Вильсон и Хетчинсон были лучшими моряками;
наконец, репутация тайного шпиона мистера Райленда и неутомимого
доносчика прочно утвердилась за молодым капитаном и, внушая
страх, не увеличивала симпатий к синьору даже среди экипажей
работорговых шхун... Несмотря на долгие годы службы у виконта,
Джиованни Каррачиола до сих пор переступал порог охотничьего
кабинета в Ченсфильде с неприятным чувством стеснения и
неуверенности. И мысль о возвращении в этот кабинет с докладом о
неудаче была страшнее всех опасностей.
   Синьор капитан был приятен в обхождении и не лишен остроумия.
Язык, как и полагалось доверенному лицу сэра Фредрика, довольно
ловко служил синьору для сокрытия его мыслей. Опытность
Джиованни в притворстве и лжи была сразу по достоинству оценена
его патроном при знакомстве с молодым итальянцем. Это знакомство
произошло в Бультонском порту, где двадцатитрехлетний помощник
штурмана Каррачиола был вынужден покинуть свое судно из-за
ерунды, из-за простого кошелька: капитан корабля нашел
несомненное сходство между кошельком, пропавшим у него, и тем,
который Джиованни извлек из своего кармана. В результате
последовавшего конфликта судно отплыло, оставив помощника
штурмана на бультонской мели. Наведенные справки удовлетворили
мистера Вудра Крейга, который вскоре представил синьора своему
высокому покровителю... И с тех пор недоучившийся штурман не
имел больше нужды проявлять рассеянность в отношении чужих
кошельков, коллекционировать чужие принадлежности туалета или
расставаться перед стойкой бара с шарфом и жилетом, если жажда
становилась непреодолимой.
   За всю свою жизнь Каррачиола едва ли одолел сотню печатных
страниц, но зато охотно слушал страшные рассказы моряков, где
трезвая правда мешалась с красочным вымыслом, как вода с водкой
в шотландском тодди. Эти повествования питали фантазию
Каррачиолы и обогащали его опыт.
   Одна совершенно необъяснимая черта причиняла Каррачиоле немало
тайного беспокойства. С самой ранней юности он испытывал
приступы странной тоски, нападавшей на него во время сильного
лунного света. Тихие серебряные ночи с полной луной и мерцающей
серебряной дорожкой на воде нагоняли на Джиованни томительную
меланхолию. Бороться с нею он был бессилен. Во время этих
приступов он боялся одиночества, ненавидел свои воспоминания и
испытывал полное равнодушие к обязанностям, деньгам и земным
усладам.
   ...Оранжевое солнце еще пылало над горизонтом, когда на рейде
показалась гребная лодка. Она приближалась к "Удаче". Два
джентльмена в соломенных шляпах сидели под цветным балдахином на
корме. Двое негров гребли, третий, стоя, правил рулем.
   Каррачиола узнал гостей еще издали. Это были владельцы недавно
созданных здесь алмазных копей - англичанин мистер Айвенс
Брендон и его компаньон, голландский еврей минхер Юлиус ван
Арденфройден. По тайному знаку капитана боцман "Удачи", толстый
Химсвелл, прозванный "Моржом" за круглые глаза и плохо бритую
щетину усов, махнул гребцам, чтобы они держали к корме. Носовой
трап? Слишком много чести! Боцман встретил прибывших у кормового
трапа и проводил их на палубу. Капитан встал с качалки, сделал
приветливое лицо и приказал принести стулья и легонький столик.
Брендон положил ноги в белых чулках на перекладину столика, а
минхер Юлиус ван Арденфройден почти замертво свалился на
предложенный стул, подставляя круглую красную физиономию под
ветерок от страусового опахала.
   - Проклятая жара! - простонал он. - Это "осеннее" майское
солнце превратит меня нынче в жаркое! Я хотел бы послать ко всем
чертям весь этот континент с неграми, москитами и крокодилами!
Есть же такие счастливцы, которые спокойно пьют пиво в Заандаме
и не имеют ни наших забот, ни наших...
   - ...алмазов! - докончил его речь синьор Каррачиола. - Я,
господа, горячо сочувствую вашим заботам, но если бы сам
когда-нибудь занялся добычей драгоценных камней, то предпочел бы
извлекать их прямо из глубины чужих сейфов.
   Все засмеялись.
   - Чтобы они попали туда, нужны несчастные страдальцы, и этот
удел выпал нам с мистером Брендоном. А нам, в свою очередь,
нужны для этого рабочие руки. Вы обдумали наше предложение,
мистер Каррачиола?
   - Господа, - ответил Каррачиола, - я не распоряжаюсь людьми,
находящимися на борту "Удачи". Эти негры - собственность
"Северобританской компании" и предназначены для работы на новых
плантациях фирмы.
   - Я предлагаю вам, как последнюю и окончательную цену,
тридцать пять фунтов за каждого негра. По здешним местам это
весьма приличная цена, ибо ваши негры довольно крепкий народ,
они сильнее здешних готтентотов. Уступите нам две сотни душ, а
фирме напишите, что они издохли от болезней. Это с ними
постоянно случается. Маленькая эпидемия на борту... Тиф или
холера, черт побери! Я же знаю, что у вас на борту есть лишние
души. Положить себе в карман семь тысяч фунтов! Не понимаю ваших
колебаний!
   - Платить вы собираетесь наличными, господа?
   - Как будет угодно вам, мистер Каррачиола. Вы можете получить
всю сумму в золоте, чеками на имя вашего капштадтского банкира,
драгоценными камнями по нынешнему курсу, ассигнациями в любой
валюте или ценными бумагами.
   - Если к семи тысячам вы прибавите еще камешек, я, пожалуй,
подумаю над вашим предложением. Деньги придется разделить между
четырьмя лицами... Камень же я хотел бы... сохранить лично для
себя.

   - Чтобы сегодня же заключить сделку, я готов согласиться на
просьбу мистера Каррачиолы, - сказал Брендон своему компаньону.
   - Хорошо, - согласился минхер. - Полагаю, мистер Брендон, что
вчерашний восемнадцатикаратовик устроит ми