Я поспешил в казарму, снял панцирь и направился во дворец к Олимпиаде.



        "7"

   Царицы не оказалось в той комнате, где я разговаривал  с  ней  впервые.
Там меня ожидала служанка, по плечам которой плавно стекали темные волосы,
она  не  прятала  ни  всепонимающей  улыбки,  ни  глаз-терновинок.  Подняв
масляную лампу,  девушка  повела  меня  по  верхним  этажам  дворца  через
лабиринт лестниц, коридоров и комнат. Я решил, что она намеренно  пытается
запутать меня.
   - Неужели дорогу к покоям царицы можно скрыть? - спросил  я  как  бы  в
шутку.
   Желтый огонек лампы высветил загадочную улыбку, она посмотрела на  меня
и сказала:
   - Увидишь.
   Так и вышло. Наконец мы оказались возле  невысокой  деревянной  дверцы,
которой заканчивался совершенно пустой коридор. Я мог слышать, как  скулит
за стенами полночный ветер, хотя рядом не было ни одного окна.
   "Значит, мы поднялись высоко", - решил я.
   Служанка поскреблась в дверь, створки  безмолвно  распахнулись.  Шагнув
через порог, она пригласила меня следовать за  собой.  Я  склонил  голову,
чтобы не задеть нижнюю притолоку. Служанка  скользнула  обратно  и  вышла,
тихо прикрыв за собой дверь.
   В палатах царицы было темно,  темней,  чем  в  самую  черную  безлунную
полночь. Мрак казался столь глубоким и полным, что мне даже  померещилось,
будто я шагнул в небытие, в пустоту, где  не  могли  существовать  свет  и
тепло. Мое дыхание пресеклось. Я вытянул руки, пытаясь, подобно слепцу, на
ощупь отыскать какую-то опору в этой стигийской пропасти. И я искал ее,  а
чувства твердили мне, что я падаю в бездну, где не существует ни  времени,
ни пространства. Панический страх уже овладевал мной...
   И тут я увидел едва заметный огонек. Он мерцал  робко,  подобно  первой
утренней звезде,  и  я  даже  усомнился  в  том,  что  он  на  самом  деле
существует. Впрочем, постепенно свет становился ярче. Я  уже  слышал  шаги
босых ног, слабые отзвуки далекого смеха. Страх отступил, я смог вздохнуть
и замер в безмолвии, ожидая, когда свет сделается более  ярким,  незаметно
опустив руку к кинжалу, прикрытому хитоном.
   Загорелись лампы - сначала неярким дрожащим светом, наконец они засияли
в полную силу. И я увидел, что оказался в  невероятно  длинном  и  широком
зале, далекий потолок скрывали тени. Пол мерцал белым  мрамором,  с  обеих
сторон рядами стояли массивные колонны из зеленого камня.
   В дальнем конце зала восседала Олимпиада - или Гера? - на троне  резной
слоновой кости, украшенном чеканным золотом. Царица излучала  великолепие,
но змеи копошились у подножия ее трона,  ползали  по  ступеням  мраморного
возвышения, по высокой спинке самого трона. Небольшие смертельно  ядовитые
змейки сплетались с огромными удавами, щели их зрачков сверкали.
   Эта колоссальная комната не могла быть частью  дворца  Филиппа.  Должно
быть не заметив того, я проник в другой мир, в другую вселенную.
   "Вот это колдовство! - решил я. - Простодушным воинам Филиппа  даже  не
представить такого".
   - Иди ко мне, Орион. - Низкий и мелодичный  голос  Олимпиады  доносился
словно  из  неведомой  дали,  и,  хотя  я  стоял  вдалеке  от  трона,  мне
показалось, что она находится рядом.
   Я шел к ней словно в трансе, и путь этот казался мне бесконечным. Я  не
слышал ничего, лишь стук собственных сандалий  по  мраморному  полу.  И  я
следил за змеями, а они не отрывали от меня мерцающих глаз.
   Наконец  я  оказался  возле  подножия   трона.   Медно-красное   платье
Олимпиады, гармонировавшее с цветом ее  волос,  оставляло  нагим  плечи  и
руки.  В  разрезе  юбки  виднелись  длинные  гладкие  ноги.  Драгоценности
украшали ее грудь  и  пальцы.  Царица  взглянула  на  меня  и  улыбнулась,
жестокая и прекрасная.
   - Ты боишься меня, Орион?
   - Нет, -  отвечал  я,  хотя  один  из  питонов  уже  оплетал  пятнистым
буро-зеленым телом мои ноги, поднимаясь по мне словно по дереву. Я застыл,
не в силах шагнуть, не в силах бежать, не в силах  даже  шевельнуть  рукой
или пальцами. И все же я не ощущал страха. Я был действительно околдован.
   Олимпиада откинулась на спинку трона, гибкая  кобра  скользнула  по  ее
нагому плечу и спустилась на грудь.
   - Ты любишь меня, Орион?
   - Нет, - сказал я. - Я люблю... Афину.
   Улыбка ее сделалась холодной.
   - Смертный не может любить богиню. Тебе нужна женщина из плоти и крови,
ты любишь меня.
   - Не хочу обидеть, но...
   - И ты будешь любить меня! - отрезала она. - И никого другого.
   Я обнаружил, что теперь больше  не  могу  говорить.  Питон  сдавил  мне
грудь. Голова его оказалась прямо перед моим лицом и прикоснулась к  щеке.
В желтых щелях его глаз я не  увидел  ни  следа  мысли,  змей  повиновался
приказам извне, подобно мне самому.
   - Теперь ты будешь любить меня, - повторила Олимпиада.  -  И  выполнишь
мой приказ. Не только  здесь  и  сейчас,  но  и  всегда  и  везде  я  буду
повелевать тобой.
   Казалось, тело уже не принадлежало мне, оно сделалось машиной,  которой
управлял кто-то другой. Я мог еще  думать,  мог  ощущать  тяжесть  и  мощь
могучих  колец  питона,  уколы  его  языка.  Еще  я  мог   слышать   слова
Олимпиады... И увидел, как вспыхнули желтым огнем глаза царицы, когда  она
наклонилась вперед. Но я не мог повернуться, зная, что, если она пожелает,
сердце мое остановится.
   Кобра проползла по коленям Олимпиады и спустилась, обвив  ножку  трона.
Броский металлический браслет на руке царицы оказался  небольшой  змейкой,
теперь она скользнула вниз и застыла.
   А потом Олимпиада встала,  взяла  обеими  руками  коралловую  змейку  и
сделала три шага вперед.
   - Ты будешь любить меня, - повторила она, - и делать то, что я  прикажу
тебе.
   Царица приложила змейку к моему горлу. Тонкие клыки пронзили мою  кожу,
и огненный поток боли со скоростью электрического удара пробежал  по  моим
венам. Я понял, почему Олимпиада  сначала  заставила  питона  обвить  меня
кольцами. Без него я просто бы рухнул на холодный мраморный пол.
   Но я так  и  не  потерял  сознания,  боль  ослабла,  оставив  мое  тело
закоченевшим и совершенно бесчувственным. И когда Олимпиада  повелела  мне
следовать за ней, я обнаружил, что питон соскользнул вниз и я  могу  идти.
Царица привела меня в спальню, которая, казалось, висела в пустоте. Ступни
мои ощущали нечто твердое, но, когда я взглянул вниз, там не было  ничего,
лишь крошечные огоньки мерцали  в  облаках  холодного  тумана  -  розовые,
голубые, золотые, золотисто-зеленые.
   Мы  опустились  на  постель,  столь  же  мягкую  и  упругую,  как  воды
спокойного моря,  звезды  отовсюду  взирали  на  нас.  Олимпиада  сбросила
одежду, открывая великолепное тело, нежная кожа ее  молоком  светилась  во
мраке, вырисовывая силуэт прекрасной богини.
   - Нравится ли тебе все это, Орион? - спросила она, опускаясь возле меня
на колени.
   Я не в силах был ответить иначе.
   - Да.
   Она сняла с меня одежду, укоризненно качнув головой при виде кинжала на
моей ноге.
   - Это подарок самого Одиссея, - пояснил я. - Из Трои.
   Не говоря ни слова, она сняла кинжал и бросила его во тьму,  окружавшую
нашу постель.
   - Теперь ты мой, Орион, - пробормотала она.
   И мы любили друг друга... Неторопливое  начало  лишь  разожгло  пыл.  И
всякий раз в момент высшей страсти она кричала:
   - Ты мой! Ты мой!
   И постоянно спрашивала:
   - Ну, кого любишь теперь, Орион?
   Я не мог ответить. Власть ее над моим телом не позволяла мне произнести
имя Афины. Потом страсть вновь пробуждалась, и тела наши сплетались,  даря
и получая наслаждение.
   - А так она ласкала тебя? - спрашивала Олимпиада. -  А  это  заставляла
тебя делать?
   Не знаю,  сколько  времени  прошло,  но  наконец  мы  легли  рядом  под
бесконечным океаном звезд, тяжело вздыхая, как загнанные животные.
   - А теперь  назови  имя  той  женщины,  которую  ты  любишь,  Орион!  -
приказала она.
   - Тебе оно не понравится, - отвечал я.
   Я ожидал вспышки гнева, но Олимпиада расхохоталась:
   - Она завладела тобой сильнее, чем я ожидала.
   - Но мы любим друг друга.
   - Это был только сон, Орион... Всего  лишь  твой  сон.  Забудь  о  ней,
смирись с реальностью.
   - Она любит меня... Афина... Аня.
   Долго молчала она во тьме, а потом сказала:
   - Богиня может принять  человеческий  облик  и  заниматься  любовью  со
смертным. Но это не любовь, Орион.
   - Кто я? - вырвалось у меня, когда власть ее надо мной чуть ослабела. -
Почему я здесь оказался?
   - Кто ты? Ну что ж, Орион, ты не представляешь собой ничего особенного.
Ты человек... творение... тварь... игрушка богов. -  И  смех  ее  сделался
жестоким.
   Я закрыл глаза, стараясь понять, каким  путем  можно  избежать  объятий
этой злой женщины. Именно она и была богиней Герой,  которую  я  видел  во
сне.  Или  же  все-таки  передо  мной  всего-навсего   ведьма   Олимпиада,
околдовавшая  меня  силой   своего   темного   волшебства?   Неужели   мои
воспоминания об Афине и других богах и богинях оставлены всего лишь яркими
снами, порождены желанием узнать свое происхождение и  еще  стремлением  к
любви... к той, которая любит меня. Что же такое магия Олимпиады:  простое
чародейство или же сверхъестественные возможности истинной богини? Так я и
уснул, пытаясь постичь глубины тайны.
   Когда я открыл глаза, утренний свет уже лег на занавеси. В растерзанной
постели возле меня спала нагая женщина. Благодаря  румянам,  размазавшимся
по ее лицу, я понял, что вижу одну из  гетер,  прошлой  ночью  завершивших
пиршество у Филиппа. Я осторожно  поднялся,  не  желая  ее  будить.  Белый
утренний свет превратил ее в немолодую и усталую женщину, какой она и была
на самом деле.
   Встав, я бесшумно собрал свою одежду, аккуратно  уложенную  на  кресло,
стоявшее в уголке комнаты. Даже кинжал оказался  на  месте.  Я  оделся  и,
отогнув плотную ткань, прикрывавшую вход, наткнулся прямо на Павсания.
   - Вижу, ты провел бурную ночь, - буркнул он.
   Я не имел представления о том, как попал сюда, а потому промолчал.
   - Проклятая Таис, как мужчина, выбирает только тех, кто ей нравится,  -
посетовал Павсаний, провожая меня по коридору к лестнице.
   Мы спустились на первый этаж и вышли на улицу, еще безлюдную  в  ранний
час.
   - Как ты попал сюда? - ворчливо  спросил  Павсаний,  ткнув  пальцем  за
спину, в сторону дома Таис. Скромный двухэтажный домик сиял чистотой,  его
украшали ящики с яркими цветами под каждым окном.
   Пожав плечами, я отвечал. Надеюсь, мои слова звучали убедительно:
   - И в самом деле не знаю.
   - Незачем пить, если теряешь память.
   - Ты прав.
   Никого не встретив, мы прошли по улице и поднялись к дворцу.
   - Дело в том, - пояснил Павсаний, - что молодой  Птолемей  интересуется
Таис. А она, получается, ищет твоей любви?
   Птолемей принадлежал  к  числу  приближенных  Александра.  Поговаривали
также, что он был незаконным сыном Филиппа.
   - Быть может, она  просто  хочет  помучить  его  ревностью?  -  неловко
пошутил я, размышляя о том, как угодил в дом и постель Таис.
   - Подобная ревность, Орион, приносит с собой кровь и смерть.
   Я беспечно повел плечами.
   - Но у меня нет семьи и некому мстить за меня после смерти.
   - Благодари богов за эту скромную милость, - пробормотал он.
   Когда мы подошли к дворцовой стене, мне в голову пришел вопрос:
   - А как ты узнал, где искать меня?
   Павсаний бросил на меня мрачный взгляд:
   - Одна из служанок царицы до  первых  петухов  подняла  меня  и  велела
позаботиться о тебе... Сказала, чтобы  я  увел  тебя  отсюда  прежде,  чем
Птолемей узнает об этом.
   - А откуда узнала служанка?
   - Я же сказал тебе - это служанка царицы. А ведьма знает обо всем,  что
происходит во дворце, причем иногда даже заранее.



        "8"

   Сам воздух дворца, казалось,  был  пропитан  интригами.  Царь  одну  за
другой вел короткие войны возле своих границ, одновременно принимая послов
из областей, весьма удаленных от  Македонии  и  друг  от  друга,  например
таких, как Пелопоннес и Сиракузы в Сицилии. Приехали из Персии и  посланцы
от Царя Царей.
   Никто не мог угадать, чего добивается  Филипп  и  каковы  его  истинные
цели. Однако в предположениях нехватки не ощущалось. Догадок было столько,
сколько людей принималось рассуждать об этом.  Один  говорил,  что  Филипп
стремится править греками. Другой утверждал, что царь собирается  покорить
персов. Третий предполагал, что он решил сделаться тираном Фив, затаив зло
против города, где в молодости провел несколько лет в качестве  заложника.
Четвертый заявлял, что царь мечтает унизить Афины и подвесить Демосфена за
его тощую шею. Пятый не соглашался, уверяя, что Филипп  задумал  расширить
Македонию к северу, покорить все балканские  племена,  но  для  этого  ему
нужно сначала обезопасить южные границы  своего  царства,  где  большие  и
малые города, а с ними Фивы и Афины, только и ожидали, чтобы царь повернул
к ним спину.
   В числе телохранителей я стоял позади трона Филиппа в тот  день,  когда
царь принимал персидских послов. Разодетые в  длинные  пестрые  одежды  из
шелка, убранные сиявшими драгоценностями, вельможи, казалось,  являли  все
великолепие Востока. Богатые дары - пряности, благовония, присланные новым
владыкой Персидского царства Дарием III, - Филипп принял как должное  и  в
ответ  подарил  сотню  коней.  Меринов,  как  мне   сказали   потом.   Мы,
телохранители, хохотали до колик над шуткой Филиппа, но сам царь был далек
от веселья, когда персы оставили двор.
   - Лазутчики, - буркнул Антипатру мрачный Парменион  еще  до  того,  как
персы удалились из  тронного  зала.  -  Они  хотят  разузнать,  сильно  ли
македонское войско и как развивается наше соперничество с Афинами.
   - Клянусь! От нас  они  направятся  прямо  в  Афины,  чтобы  рассказать
Демосфену обо всем, что выведали, - отозвался Антипатр.
   - И подсыпать золота в его жадные ладони, - добавил Парменион.
   Доводилось мне слышать и о других интригах, более мирного толка.  Аттал
стремился выдать за царя свою молодую племянницу Клеопатру. Я знал, что  у
Филиппа несколько жен: дипломатические  жесты  потворствовали  сексуальным
аппетитам. Впрочем, царь не видел разницы между мужским и  женским  полом,
он просто любил молодых и красивых партнеров.
   Имя Клеопатра очень часто встречалось у македонцев, и при дворе  многие
называли четырнадцатилетнюю племянницу Аттала почетным прозвищем,  которым
наделил ее сам  Филипп:  именем  Эвридики,  прекрасной  жены  легендарного
Орфея. Певец добровольно сошел в Аид за своей возлюбленной. Я подумал, что
Олимпиада охотнее отправила бы в ад самого Филиппа, чем примирилась  бы  с
новой конкуренткой, Клеопатрой-Эвридикой.
   Олимпиада постоянно плела козни. Она прогнала из дворца всех  остальных
жен Филиппа,  хотя  сама,  как  утверждали  дворцовые  слухи,  решительным
образом отказывалась спать с царем. Этим она хотела добиться  того,  чтобы
ее сын Александр остался единственным наследником Филиппа. А это  значило,
что ей не нужны новые жены царя, которые могли бы подарить ему сыновей.  Я
понимал, что все россказни о чародейском искусстве царицы оказались  более
верны и что она каким-то образом сумела покорить меня своей воле. Не знаю,
что она хотела сделать моими руками.  После  полной  страсти  первой  ночи
любви царица даже не смотрела на меня.
   Интриговал и Филипп. Брачная связь с домом Аттала лишь укрепила бы  его
трон. Как и ранний брак  его  дочери  от  Олимпиады,  также  носившей  имя
Клеопатра. Девушка эта была даже моложе племянницы Аттала, однако,  робкий
еще ребенок, дочь Филиппа уже считалась ценной пешкой в дворцовой игре.
   Действие этой пьесы не знало антрактов. Послы и  вестники  каждый  день
прибывали ко двору. Даже царский телохранитель мог видеть, что Филипп умел
быть тактичным, благородным, гибким и терпеливым: добрым хозяином,  верным
другом и разумным врагом, готовым к миру даже в преддверии победы.
   Но постепенно я заметил, что царь неотступно стремится  к  единственной
цели.  При  всем  благородстве,   гибкости   и   рассудительности   каждое
заключенное им соглашение,  каждое  приобретение  должно  было  обеспечить
власть Македонии не только над окрестными странами и прибрежными гаванями.
Филипп хотел подчинить себе большие государства-города юга: Фивы,  Коринф,
Спарту и в особенности Афины.
   - Демосфен настраивает против нас афинян, - сетовал Филипп в  разговоре
с купцом, прибывшим из этого  города.  -  У  меня  нет  причин  воевать  с
Афинами. Я уважаю город, породивший  Перикла  и  Сократа;  я  почитаю  его
древние традиции. Но афиняне видят в себе господ и пытаются  удушить  нас,
отрезав от моря.
   Торговец  прибыл,  чтобы  поговорить  об  урожае  зерна,   которое   мы
перехватили. Филипп требовал,  чтобы  Афины  отказались  от  контроля  над
Перинфом и другими портовыми городами на берегу Боспора.
   - Всеми гаванями? - охнул  афинянин.  -  Но  тогда,  могучий  царь,  ты
возьмешь своими дланями мой народ за горло. Македония всегда сможет лишить
Афины зерна.
   Опершись локтем на больную ногу, Филипп посмотрел с трона  на  купца  в
белой одежде.
   - Афинянин, тогда мы  станем  друзьями,  -  сказал  царь.  -  А  друзья
доверяют друг другу и не поднимают свой народ на войну против соседа.
   - Ты говоришь о Демосфене?
   - О ком же еще!
   Купец покачал головой, потом разгладил складки своего хитона. И наконец
ответил:
   - В Афинах, господин, правит народ. В  прошлом  нашим  городом  правила
олигархия. Еще раньше тираны. Я предпочитаю демократию.
   Филипп настаивал:
   - Я не имею намерения править в Афинах. Я просто хочу, чтобы ваш  город
перестал воевать против нас.
   - Я передам это известие народному собранию.
   - Очень хорошо.
   Филипп отдал зерно в обмен на обещание отказать в поддержке Перинфу.  О
Бизантионе не было сказано ни слова.  Филипп  проводил  афинянина,  оказав
купцу все положенные дипломатические почести. Перед дворцом были выстроены
царские телохранители. К несчастью, начинались осенние  бури,  и  холодный
назойливый дождь испортил день.
   Хромая, царь возвращался в свои покои, окруженный телохранителями. Я  и
еще трое самых доверенных воинов следовали непосредственно за Филиппом. От
холода и сырости его больная нога наверняка разболелась.
   В  комнате,  где  царь  занимался  делами,  его  ожидали  три   главных
военачальника. Едва он  появился,  рабы  принесли  крепкое  красное  вино.
Большую часть тесного помещения  занимал  тяжелый  стол,  железные  гирьки
удерживали на его поверхности большую карту Эгейского побережья.
   - Это соглашение бесполезно. - Парменион осушил первый кубок и поставил
его возле края карты,  нарисованной  на  пергаменте  из  овечьей  кожи.  -
Афиняне будут держать слово, лишь пока  это  им  выгодно.  Но  зерно  свое
получат.
   - Их флот может нанести удар по побережью  в  любое  место  без  всяких
помех, - сказал Антигон.
   Антипатр энергично согласился:
   - Тебе надо было придержать зерно, пусть хоть  чуточку  поголодали  бы.
Сразу стали бы посговорчивей.
   Глотнув вина, Филипп ответил:
   - Да, поголодали бы. И винили бы в этом нас. Следовательно,  мы  только
доказали бы, что все россказни Демосфена - правда, а я - кровожадный тиран
и захватчик.
   -  Ну  какой  ты  тиран?  -  плюнул  Парменион.  -  Разве  ты   правишь
самовластно, не считаясь с волей старейшин?
   Однако Филипп  не  слушал  его.  Он  уже  обдумывал  следующий  ход.  Я
оставался возле дверей до темноты, потом меня отпустили. Когда я  вернулся
в казарму, Павсаний сообщил мне, что царица уже присылала за мной.
   Он смотрел на меня с подозрением:
   - А почему это царица интересуется тобой?
   Я невозмутимо взглянул ему прямо в глаза:
   - Спроси у нее, предводитель. Это она призвала меня; я не  напрашивался
на встречу с ней.
   Павсаний оглянулся и предостерег меня:
   - Будь осторожен с ней, Орион. Царица играет в опасные игры.
   - Р