ся  передо  мной.
Когда расступались тучи, белоснежная шапка вспыхивала мириадами сверкающих
бриллиантов.
   Полумертвым я добрался до вершины, пробиваясь сквозь высокие - по грудь
- заносы снега. Я не ел уже несколько дней. Свежие раны, полученные  мной,
затянулись, но я потратил на это слишком много энергии...  Слабым,  словно
новорожденный младенец, я поднялся на вершину Арарата.  Из  двух  пиков  я
выбрал самый высокий. Ведь,  как  я  рассудил,  вершиной  считается  самая
высокая точка горы. Старый, остывший вулканический кратер засыпало снегом.
   Вокруг меня клубился туман, было холодно и бело. Я  ощущал,  как  тепло
жизни оставляет меня, как все глубже и глубже  становится  холодный  снег,
обдуваемый белым дыханием ледяного ветра. Шли часы и, может быть, дни, а я
бродил, проваливаясь в снег... Один, совершенно один. Неужели  я  опоздал?
Или пришел слишком рано? Впрочем, это не важно: я встречу  здесь  Аню  или
умру.
   Наконец я не смог  более  оставаться  на  ногах.  Готовясь  умереть,  я
погрузился в сугроб. Я замерзал, ощущая, что тело мое пытается  защититься
от мороза, но без успеха. Леденела плоть, оставляемая  последними  искрами
жизни.
   Я вспомнил другое место и время, когда почти весь мир был покрыт снегом
и ледяные горы в милю толщиной ползли от полюсов к экватору. Я жил и  умер
тогда среди бесконечных снегов вечной зимы. Умер за нее... за Аню, богиню,
которую любил. А сейчас я не мог даже сориентироваться в  плотном  тумане.
Наконец где-то  вдалеке  мигнул  огонек,  быть  может,  блеснул  кристалл,
уловивший случайный солнечный луч, пробившийся сквозь ледяной туман.  Быть
может...
   Я с трудом поднялся на колени,  потом  встал  на  онемевшие,  замерзшие
ноги. Я рвался к искорке света, словно гибнущее животное, и наконец  сумел
различить в ледяном тумане сверкавшую серебристую сферу размером не  более
моего кулака.
   Я снова чуть не упал в  обморок,  но  наконец  добрался  до  мерцавшего
круглого огонька. Я попытался заглянуть в него, словно в магический шар...
   - Орион, - услышал я слабый голос Ани. - Орион, ты  здесь?  Я  не  могу
долго говорить.
   - Я... здесь, - выдавил я. Мое охрипшее, горящее горло саднило, а голос
звучал глухо, будто исходил из ада.
   - Орион! Я едва вижу тебя. Мой бедный, как ты страдаешь!
   - Здесь, - повторил я. И, как мне показалось,  разглядел  ее  силуэт  в
крошечной сфере; Аня, одетая в обычный серебристый костюм, держала в  руке
нечто похожее на серебристый же шлем.
   - Как я хочу помочь тебе! Как я хочу быть возле тебя!
   - Просто знать... что ты... - с трудом произнес я. -  С  меня  и  этого
довольно.
   - На нас обрушилась беда, Орион. Мы нуждаемся в твоей помощи.
   Будь у меня силы, я бы расхохотался: я умираю, а им нужна моя помощь!
   - Ты должен вернуться в Пеллу! Ты должен повиноваться Гере! Это  важно,
жизненно важно!
   - Нет. Я презираю ее.
   - Я ничего не могу сделать, пока ты не покоришься ей. Что  бы  тебе  ни
казалось, я люблю тебя, но ты должен выполнять приказы Геры, если  хочешь,
чтобы я тебе помогла.
   - Она... убьет... Филиппа.
   - Так и должно быть. Пусть  исполнится  ее  желание.  Иначе  развяжется
целый узел - существующего ныне континуума. Этого нельзя допустить, Орион!
Кризис слишком глубок. Нам не остается ничего другого.
   - Она... ненавидит... тебя.
   - Это не имеет значения. Все не имеет значения.  Существенно  лишь  то,
что кризис нужно разрешить. Прекрати сопротивляться ей, Орион! Сделай так,
как велит Гера.
   Собрав все силы, я покачал головой:
   - Это невозможно. Я... умираю.
   - Нет! Ты не должен умереть! Мы не сможем  оживить  тебя.  Призови  все
свои силы. Ты должен вернуться назад в Пеллу и помочь Гере.
   Я закрыл глаза... должно быть, не более чем на миг. А когда открыл  их,
серебристая сфера исчезла и взволнованный голос Ани остался  лишь  в  моей
памяти. Я не слышал ничего, кроме  завывания  ветра,  и  ощущал,  что  мое
сердце вот-вот остановится.
   - Неужели я  действительно  видел  Аню?  -  бормотал  я,  едва  ворочая
полузамерзшим языком. -  Или  же  мне  все  привиделось  из-за  лихорадки,
болезненного забытья, в которое я впал, приближаясь к смерти? Видел  я  ее
или мне просто почудилось это?
   Я брел, утопая по грудь в снегу, не видя перед  собой  цели.  Не  знаю,
сколько это продлилось. Я был похож  на  корабль  без  руля,  на  пьяницу,
забывшего, где находится его дом. Аня хотела, чтобы я вернулся в  Пеллу  и
верно служил Олимпиаде,  точнее,  самовластной  богине  Гере,  чтобы  убил
Филиппа, возвел Александра на трон Македонии, открыв ему путь к  кровавому
завоеванию мира.
   Но я не мог сделать этого! Едва переступая  ногами,  я  заставлял  себя
брести по снегу. Холод  становился  все  сильнее,  ветер  пронизывал  меня
насквозь, обостряя и без  того  нестерпимую  боль.  Его  вой  казался  мне
смехом. Он будто потешался надо мной  -  жалким  человеком,  блуждавшим  в
снежных заносах,  над  неуклюжим  живым  автоматом,  выполнявшим  задание,
которое он не способен понять.
   Я постепенно утрачивал чувствительность. Неотвратимо уходили и силы.  Я
уже не мог ни видеть, ни слышать. Сотни раз я падал и сотни раз  с  трудом
поднимался. Но беспощадный холод одолевал меня.  Наконец  я  рухнул  лицом
вниз и на этот раз не смог подняться. Снег белым одеялом укрыл  мое  тело.
Одна за другой отключались функции организма: дыхание почти  остановилось,
сердце  сокращалось  один  только  раз  в  несколько   минут,   чтобы   не
прекратилась жизнедеятельность мозга. Мне снился сон. Странный и  путаный,
в искаженном виде он повествовал  о  моих  предыдущих  жизнях,  о  прежних
смертях и о любви к Ане, являвшейся мне в различных обличьях.  Ради  любви
ко мне, к созданию, которое сотворил ее собрат творец, чтобы сделать своим
оружием и охотником, своей игрушкой, убийцей и воином.
   Меня сотворили, чтобы повести отряд воителей, подобных мне, на твердыни
каменного  века,  в  которых  засели  неандертальцы.  Выследить  всех   до
последнего и убить - убить! - мужчин, детей  и  женщин.  Чтобы  потом  так
называемый хомо сапиенс унаследовал не только Землю, но и все пространство
и время, которые и составляли континуум.  Мои  творцы  являлись  потомками
людей, которых они сотворили и отослали к началу времен.
   Но всякое воздействие на континуум  порождает  ударные  волны,  которые
нелегко успокоить. Постоянные  вмешательства  творцов  в  течение  времени
заставляли их  каждый  раз  гасить  возникавшие  в  результате  их  трудов
колебания. Иначе континуум рассыпался бы, словно пораженный лазерным лучом
хрустальный кубок, а сами они навсегда исчезли бы из пространства-времени.
   Творцы привязали себя к колесу  жизни...  Бесконечная  жизнь  требовала
бесконечной борьбы. Но они привязали вместе с собой и меня, своего слугу и
посланника,  в  различных  временах  и   пространствах   исполнявшего   их
поручения. Творцы не учли лишь одного: что тварь осмелится  полюбить  одну
из них и что богиня ответит взаимностью.
   Я служил творцам потому, что был сотворен для этого. И  часто  не  имел
выбора; их власть подавляла мою волю. Но я помнил: мне  не  раз  удавалось
противостоять  им  и   побеждать.   Неандертальцы   по-прежнему   населяли
собственную ветвь континуума - потому что так решил  я.  Троя  пала  -  но
потому что мщения жаждал я, а  не  Ахиллес.  Я  постепенно  копил  силы  и
знания. Даже надменный Атон признавал, что я становлюсь равным богам.
   Вот почему они стерли мою память и сослали меня в  это  пространство  и
время - чтобы отделаться от меня! Чтобы освободить мой ум от способностей,
которые я приобретал ценой страданий на протяжении множества жизней. Чтобы
убрать меня с пути, пока я не потребуюсь вновь. Я любил Аню, но  теперь  и
она требовала, чтобы я повиновался жестокой и коварной Гере, не считаясь с
собственным мнением и чувствами. Однако разве можно повиноваться  кому  бы
то ни было, насмерть оледенев под снегом на вершине высокого Арарата?



        "24"

   Не чувствуя течения времени, я долго покоился в запредельном  холоде  и
мраке. Я ничего не видел, не слышал и не ощущал. Сознание, угасая по  мере
того, как охлаждалось тело, обращалось к представлениям  Кету  о  нирване.
Неужели наконец и  меня  ждет  освобождение  от  всех  чувств,  желаний  и
потребностей... окончательное забвение?
   И вдруг, покоясь во мраке, я забеспокоился, тревога переросла в панику;
мне грезилось, что я падаю, пронзая небесную пустоту, подобно  метеору,  а
потом ощутил, что лежу на какой-то неровной  поверхности.  Что-то  твердое
упиралось в мой крестец. Холод исчез. Ощутив всей кожей  тепло,  я  тотчас
открыл глаза.
   Я стоял на скалистом склоне лицом к бурному темному морю, тяжелые волны
гневно били в черные скалы, взметая вверх фонтаны брызг. Ветер  нес  запах
соли, и, вдыхая свежий морской воздух, я сел у скалы,  стараясь  забыть  о
смерти и пытаясь привыкнуть к новому существованию. За  скалами  начинался
узенький серпик песчаного пляжа, упиравшийся  в  крутые  утесы.  День  был
пасмурный, но не холодный. От воды веяло теплом. Деревья на  гребне  холма
шелестели под порывами ветра. Натиск  ветра  согнул  их  стволы,  искривил
сучья, уподобив пальцам больного артритом старца.
   Ощутив себя сильным и бодрым, я резко вскочил на  ноги.  Нетрудно  было
понять, что теперь я нахожусь не только далеко от Арарата, но, быть может,
даже в другой эре. Оглядев себя, я увидел, что одежда моя  теперь  состоит
из короткой  кожаной  юбки  и  кожаного  жилета,  почерневших  от  пота  и
потрескавшихся от старости. Кинжал оказался на месте - на бедре под юбкой.
Скрещенные на голенях кожаные ремешки удерживали грубые сандалии. Где я  и
почему меня перенесли сюда? Вдоль  склона  к  узкой  и  изогнутой  полоске
белого песка спускалась тропа, по берегу пролегала узкая дорога.
   Я направился к ней, размышляя над тем, кто прислал меня в  эти  края  и
зачем. Гера, Золотой, Аня или кто-нибудь из творцов?..
   Оказавшись возле дороги, я  представил  себя  слепцом,  который  наугад
разыскивает путь в незнакомых краях. Направо дорога уходила вдоль  берега,
а потом исчезала в расщелине между двумя  скалистыми  утесами.  Слева  же,
вдалеке, она шла в глубь суши, поднимаясь к горам.
   Я решил пойти направо. На узкую полоску  песчаного  пляжа  накатывались
достаточно кроткие волны, но впереди прибой с громогласным ревом  бился  о
черные скалы. Людей вокруг не было видно, и я даже  заподозрил,  что  Гера
или  Золотой  сослали  меня  во  времена,  когда   человечество   еще   не
существовало. Впрочем, разглядывая дорогу, я  увидел,  что  ее  протоптали
ноги  людей,  а  не  животных.  Кое-где  попадались  параллельные   колеи,
оставленные колесами.
   Пока я шел, солнце опустилось к зловещим  серым  облакам,  сгрудившимся
над еще более серым морем. Миновав утес, дорога обогнула  другой  песчаный
серпик.  Должно  быть,  весь  берег  усеивали   такие   крохотные   пляжи,
прятавшиеся среди гор. Море наверняка кишело рыбой, но никаких  снастей  у
меня не было. Поэтому, когда показавшееся мне кровавым и разбухшим  солнце
прикоснулось к краю воды, я направился  к  вершинам  холмов,  чтобы  найти
что-нибудь  съедобное,  и,  когда  стемнело,  уже  сидел  перед  небольшим
костерком,  обжигая  в  его  пламени  конец  грубо  оструганного  копья  и
переваривая обед: полевую мышь и зеленые фиги.
   С рассветом я отправился дальше по прибрежной дороге, положив на  плечо
самодельное копье. Вскоре я пришел к развилке; одна ветвь дороги  тянулась
вдоль берега, другая уходила в  сторону  -  в  горы.  Я  предпочел  горную
дорогу, решив, что она непременно должна  куда-нибудь  привести  меня.  Но
прошла уже часть дня, а я еще никого не встретил.
   "Странно, - подумал я. - Должно быть, не одно столетие люди топтали эту
дорогу, сделав ее гладкой и ровной, если не считать рытвин, оставленных  в
ней колесами повозок и телег".
   Поднявшись на крутой холм, я увидел под ярким высоким солнцем город  за
крепкими стенами. И сразу понял, почему заброшена эта дорога:  возле  стен
расположилось небольшое войско. Невольно мне вспомнилась Троя... хотя  эта
крепость находилась вдали от моря  и  осаждавшие  устроили  лагерь  не  на
берегу возле своих кораблей.
   Поразмыслив, я все-таки решил идти к военному стану.
   "Причину того, что меня отправили сюда,  лучше  искать  именно  там,  -
рассудил я. - Скорее всего, я кому-то понадобился для новой войны".
   Дисциплина в лагере была не на высоте, если даже сравнивать  с  лагерем
Филиппа возле Перинфа. Воины  в  полном  вооружении  расхаживали  повсюду,
однако единого стиля в оружии и одежде я не заметил.  Впрочем,  почти  все
они носили кожаные куртки и имели бронзовые мечи.
   Наконец меня заметил воин в бронзовом панцире:
   - Стой! Стой! Кто ты и что делаешь здесь?
   Широкоплечий, с черными словно обсидиан глазами, он  был  молод,  и  на
подбородке его рос кудрявый пушок.
   - Я чужой в этих краях, - отвечал я. - А зовут меня Орион.
   Меня обступили, разглядывая. Откровенно говоря, выглядел я неважно.
   - Где ты добыл такое копье? - ухмыльнулся  один  из  воинов.  -  Должно
быть, его ковал Гефест?
   Их речь несколько отличалась от привычной мне  речи  греков.  Я  слышал
более древний вариант этого языка.
   - Клянусь, я просто вижу, как хромец выковывает это могучее  оружие  на
Олимпе!
   Все разразились хохотом.
   - Смотри, как бы Зевс не позавидовал.
   - Нет, он просто выкрал копье у Зевса!
   Я стоял, изображая смиренного деревенщину, слушая, как  они  заливаются
хохотом, хлопая  себя  по  ляжкам.  Впрочем,  их  молодой  начальник  едва
улыбнулся.
   - Так ты не здешний? - спросил он.
   - Нет, я пришел издалека, - отвечал я.
   - Ты зовешь себя Орионом?
   - Да.
   - А как звали твоего отца?
   Пришлось наскоро придумать ответ:
   - Не знаю. Я не помню своего детства.
   - Даже имени отца не знает. - Один из мужчин пнул своего соседа в бок.
   - Я воин, - проговорил я, зная, что в их речи нет слова "солдат".
   - Ну и воин - смотрите-ка!
   Началось всеобщее ликование. Улыбался даже молодой начальник. Возле нас
уже собралась толпа.
   Бросив копье на землю, я ткнул пальцем в сторону  того,  кто  веселился
больше всех.
   - И притом лучший, чем ты, болтун! - вызывающе заявил я.
   Смех его замер, и на губах заиграла злобная улыбка. Он извлек из  ножен
бронзовый меч и сказал:
   - Молись своим богам, иноземец. Сейчас ты умрешь!
   Безоружный, я ждал его нападения. Никто не предложил мне  оружия  и  не
возразил против поединка. Болтун был опытным бойцом,  руки  его  покрывали
шрамы, глаза  жестко  смотрели  на  меня.  Я  ждал,  но  уже  ощущал,  как
ускоряются мои реакции, как замедляется течение времени.
   Движение мышц на бедре выдало мне его намерения. Воин шагнул  вперед  и
сделал выпад,  целясь  мне  в  живот.  Я  вовремя  отступил  в  сторону  и
перехватил его кисть обеими  руками.  Потом  перебросил  противника  через
бедро и тотчас же вырвал меч из его руки. Он рухнул на спину, как  куль  с
мокрым тряпьем.
   Приставив острие меча к его горлу, я сказал:
   - Мои боги услышали мою молитву. А твои?
   Он смотрел на меня, и ужас смерти изгонял краски с его лица.  Я  вонзил
меч в землю возле его головы. Ожидая смерти, он крепко зажмурил глаза,  но
потом понял, что остался жив, и широко  распахнул  их.  Я  протянул  руку,
чтобы помочь ему подняться.
   Остальные воины молча глазели на меня.
   Обернувшись к молодому начальнику, я сказал:
   - А теперь я хочу вступить в твое войско, если подхожу тебе.
   Тот помялся и ответил:
   - Поговори об этом с моим отцом.
   Подобрав копье,  я  последовал  за  ним  в  лагерь,  оставив  остальных
недоумевать. Молодой человек провел меня мимо грубо сколоченного загона, в
котором, вздымая пыль и распространяя запах мочи, топтались и ржали кони и
мулы. На противоположной стороне раскинулся ряд шатров. Мы  направились  к
самому большому, возле которого на страже стояли  два  воина  в  бронзовой
броне и с высокими копьями.
   - Отец,  -  позвал  юноша,  исчезая  под  пологом  шатра.  -  Я  привел
новобранца.
   Последовав за ним, я оказался перед крепким человеком с густой проседью
в волосах и седой бородой, сидевшим за деревянным столом.
   Он как раз обедал; стол был уставлен плошками с дымившейся похлебкой  и
фруктами. Возле серебряного кувшина стояла украшенная драгоценными камнями
чаша. В дальнем углу шатра замерли на коленях три молодые рабыни.
   Мужчина  показался  мне  странно  знакомым;  я  уже  где-то  видел  эти
пронзительные угольно-черные глаза и широкие плечи. Могучие руки, заросшие
густыми темными волосами, покрывала сеть белых  шрамов.  Он  посмотрел  на
меня долгим взглядом, пощипывая бороду, и тоже как  будто  пытался  что-то
вспомнить.
   - Орион, - произнес он наконец.
   Я отступил на шаг и спросил с удивлением:
   - Одиссей? Это ты, господин?
   Это был действительно Одиссей, которому я служил  при  осаде  Трои.  Он
стал старше, поседел, лицо его покрылось паутиной морщин.
   Он представил мне молодого военачальника; оказалось, что  это  его  сын
Телемак.
   Царь улыбнулся мне, хотя в глазах читался вопрос: "Годы проявили к тебе
больше милосердия. Ты словно и  не  переменился  с  тех  пор,  когда  я  в
последний раз видел тебя на равнине Илиона".
   - Где мы - в Итаке? - спросил я.
   Лицо Одиссея сделалось серьезным.
   - Итака далеко отсюда, - пробормотал он. - Там мое царство, моя жена. -
Тут сталь возвратилась в его голос. - И мертвые тела псов, которые  хотели
похитить мою жену, царство и даже дом.
   - А перед нами - Эпир, - сказал Телемак.
   - Эпир? - Я слышал это название. В Эпире родится Олимпиада.
   Одиссей устало качнул поседевшей головой.
   - После долгих лет, которые я провел вдали от жены и дома,  боги  сочли
нужным вновь услать меня в далекие края.
   - Боги бывают жестоки, - сказал я.
   - Ты прав.
   Одиссей пригласил меня и  Телемака  разделить  с  ним  трапезу.  Рабыни
бросились  из  шатра  за  новыми  яствами,  тем  временем  мы  пододвинули
деревянные табуреты к  столу.  Я  был  всего  лишь  фетом,  когда  впервые
встретил Одиссея, и пусть я был тогда ниже раба, царь  оценил  мою  боевую
доблесть и принял в свой дом.
   Пока рабыни разливали горячую похлебку  по  деревянным  чашам,  Одиссей
рассказал мне свою горестную повесть.
   Оставив еще дымившиеся развалины Трои, царь  направил  свои  корабли  к
родной  Итаке,  но  храбрые  мореплаватели  попали   в   жестокий   шторм,
разметавший флот по бурному морю.
   - Посейдон всегда не любил меня, - сказал он вполне деловым тоном. -  А
я еще потом убил одного из его сыновей.
   Царь состарился, пытаясь вернуться домой. Корабли гибли,  люди  тонули.
Уцелевшие один за другим покидали Одиссея; не надеясь вновь увидеть Итаку,
они оставались в чужих землях, не желая более искать дорогу в родные края.
   - А тем временем всякая деревенщина, что обитает  на  Итаке,  толпилась
возле дверей моего дома, ухаживая за Пенелопой.
   - Эти наглецы вели себя так, словно  царство  уже  принадлежало  им,  -
сказал Телемак. - Они намеревались убить меня.
   - Благодарю богов за ум, которым они одарили Пенелопу. У  моей  супруги
характер воина. Вот так! - Одиссей ухмыльнулся. - Она не  поверила  в  мою
смерть и не захотела назвать кого-нибудь из  настырных  проходимцев  своим
мужем.
   Потом они стали подробно вспоминать, как вела себя  обнаглевшая  знать,
"женихи" ели и  пили  как  саранча,  спорили  и  дрались,  тиранили  слуг,
приставали к женщинам, угрожали перебить домашних и челядь, если  Пенелопа
не выберет одного из них в мужья.
   - Словом, когда я наконец добрался до Итаки, оказалось, что царство мое
разграблено, а эти свиньи осаждают мой дом.
   Телемак мрачно улыбнулся:
   - Но мы ведь быстро разделались с ними, так, отец?
   Одиссей расхохотался:
   - Это была скорее игра, чем битва. Я