ы. То  и  дело  налетали  порывы  влажного  ветра.
Держась в тени у стены, так, чтобы  стражи  не  смогли  заметить  меня,  я
быстро миновал площадь, а потом ловко забрался на крышу конюшни. Я не стал
брать с  собой  оружия,  чтобы  случайным  шумом  не  пробудить  дремавших
часовых. Лишь кинжал, как обычно, был привязан к моему бедру.
   Кровли конюшни и соседнего,  чуть  более  высокого  строения  разделяло
некоторое расстояние, я перепрыгнул его почти бесшумно и  потом  полез  по
грубым камням стены к еще более высокой крыше самого дворца.
   Потом я пробрался между наклонными  стропилами  и  наконец  решил,  что
нахожусь над покоями царицы. Я повис на  руках  и,  качнувшись  в  сторону
занавешенного окна, спрыгнул на подоконник.
   - Я ждала тебя, Орион, - проговорила Олимпиада из тьмы.
   Я попал прямо в ее спальню. Опустившись на корточки, я опирался  руками
о вощеные доски пола, готовый драться, если придется.
   - Не бойся, - сказала Олимпиада, прочитав мои мысли. - Я хочу, чтобы ты
провел со мной эту ночь.
   - Так ты знала, что я приду? - Я смотрел на ее тело, смутно белевшее на
постели.
   -  Нет,  я  приказала  тебе  прийти,  -  сказала   она,   дразня   меня
высокомерием. - Не думай, что ты сделал это по собственной воле.
   Я не хотел верить ей.
   - Но почему ты не послала служанку, как тогда?
   Я не увидел - почувствовал, что она улыбается во мраке опочивальни.
   - Зачем давать  повод  для  дворцовых  сплетен?  Царь  любит  тебя.  Он
доверяет тебе. Даже Александр восхищается твоей доблестью.  Зачем  портить
тебе жизнь, позволяя слугам узнать, что ты к тому же и мой любовник?
   - Но я не...
   - Это именно так, Орион, - отрезала Олимпиада. Тело ее как будто  слабо
светилось во тьме, гибкое, обнаженное и манящее.
   - Но я не хочу быть твоим любовником, - выдавил я сквозь стиснутые зубы
с невероятным трудом.
   - Хочешь или нет - это совершенно не важно, - отвечала Олимпиада. -  Ты
сделаешь то, что я прикажу. Ты будешь вести себя так, как я захочу.  И  не
заставляй меня проявлять жестокость по отношению к  тебе,  Орион.  Я  могу
заставить тебя  пресмыкаться  в  грязи,  если  захочу  этого.  Я  способна
принудить тебя сделать такое, что полностью погубит твою душу.
   - Зачем тебе это нужно? - потребовал я  ответа,  пододвигаясь  ближе  к
постели. - Что ты пытаешься совершить?
   - Не надо вопросов, Орион, - сказала она. - Сегодня ночь  удовольствий.
А завтра ты узнаешь, какими будут твои новые обязанности... Быть может...
   Я был беспомощен. Я не мог противостоять ей. Даже увидев, что  на  ложе
ее извивались и ползали змеи, я не мог отвернуться, не смог отвести от нее
своих глаз. Она расхохоталась, когда я медленно снял хитон.
   - Убери кинжал, - приказала она. - Тебе он  не  потребуется.  Хватит  и
того, что есть у тебя от природы.
   Я исполнил ее приказ. Сухой и  прохладной  чешуей  змеи  прикасались  к
моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые  зубы  в
мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня  воли  и  до
предела обострявшими чувства. А потом я вошел  в  тело  Олимпиады,  а  она
терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я  ублажал
ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался.



        "12"

   Шли недели и месяцы,  а  я  подчинялся  Олимпиаде  и  выполнял  все  ее
прихоти. Царица подолгу не обращала на меня  внимания,  и  я  уже  начинал
думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь  призывала  меня,  чтобы
вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли.  Днем
я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях
царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь
вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось,
что освобождение близко.
   Но потом Олимпиада вновь призывала  меня,  и  всем  своим  существом  я
чувствовал  этот  неслышимый  зов,  неуловимый  для  других  и  совершенно
неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей,  которые  скользили
по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть  и  мучила
меня до полного изнеможения. Но всякий раз  на  рассвете  я  просыпался  в
своей постели,  бодрый  и  невредимый,  невзирая  на  все,  что  Олимпиада
проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти.
   Каждый день с юга приходили все худшие  вести.  Побуждаемые  персидским
золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный  договор.  Удача,  которой
ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война  с  двумя
самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его  престола
и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии.
   Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека
мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и
подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить  укреплению
царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а
не править им.
   Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине,  приютившейся  за
конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик  с  землей.
Ученый внимательно разглядывал его.
   - Можно войти? - спросил я от порога  хижины.  Двери  не  было.  Грубое
одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось  пригнуться,  чтобы
войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной.
   Аристотель  так  вздрогнул  от  удивления,  что  пошатнулся  даже   его
колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая.
   - О! Это ты, Орион, да? Входи, входи.
   Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник.
   - Мы можем многому научиться у муравьев, - сказал Аристотель. -  У  них
есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям.
   - Но почему люди всегда воюют? - спросил я.
   Аристотель наморщил высокий лоб.
   - Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе.
   Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой,  в  надменности  своей
утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом
со мной во времена ледникового периода.
   Аристотель решил, что мое молчание вызвано  удивлением.  Взяв  за  руку
тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник.
   - Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных  цариц,  одну  в  этом
углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у
всех было довольно пищи.
   Совершенно одинаковые, на мой взгляд,  насекомые  -  мелкие,  черные  и
ужасно деловитые - сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку.
   - Теперь  посмотри,  -  указал  Аристотель.  -  Два  муравьиных  войска
раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне  могли  бы  жить  в
мире - и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать.  Это  в  их
природе.
   - Но люди - не муравьи, - сказал я.
   - Хуже, они подобны голодным псам, -  произнес  Аристотель  с  истинным
гневом в голосе. - Когда человек видит, что у соседа есть то, чего  нет  у
него, или же сосед этот слаб и не в  состоянии  защитить  себя,  он  идет,
чтобы украсть собственность соседа. Война -  это  простой  грабеж,  Орион,
только в  большем  масштабе.  Люди  воюют,  чтобы  убивать,  насиловать  и
грабить.
   - Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы?
   - Царь не хочет этого, а вот они именно  так  обойдутся  с  нами,  если
смогут.
   - В самом деле?
   - Да, мы боимся этого.
   - Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к  войне
с ними? Почему они хотят воевать против нас?
   - Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо.
   - И все-таки?
   Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину,  потом  поднял
голову, чтобы взглянуть мне в лицо.
   - Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион?
   По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул.
   Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить.
   - Греки никогда не умели надолго объединяться, - говорил Аристотель.  -
В этом их слава и слабость. С той поры,  когда  Агамемнон  несчетные  века
назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались  вместе  всего
по нескольку лет в столетие.
   Они ненадолго объединились полтора  столетия  назад,  когда  персы  под
властью старого  Дария  вторглись  в  Грецию,  чтобы  наказать  страну  за
восстание  городов  на  побережье,  на  противоположном  от  Афин   берегу
Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск  у
Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию  с  несметным
войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами  Афины:  ведь
все города юга,  а  главным  образом  Афины  и  Спарта,  выступили  против
захватчиков.
   Оба раза македоняне позволили персам пройти  через  их  территорию  без
боя. Они даже продавали персам  лошадей  для  кавалерии  и  древесину  для
кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого.
   - Но это было более века назад, - сказал я.
   - Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, -  проговорил
Аристотель. - И они не могли сопротивляться могучей  персидской  армии.  В
отличие от афинян они даже не считали себя греками.
   - Жители Афин до сих пор называют македонцев варварами, - напомнил я.
   Аристотель кивнул, выражая согласие:
   - По сей день.  Потерпев  второе  поражение,  персы  решили,  что  наши
забияки, которые живут столь далеко на  границе  Персидского  царства,  не
стоят того, чтобы тратить на них силы и время, и незачем покорять  их.  Но
Царь Царей решил сохранить за собой  богатые  города  на  побережье,  хотя
населяли их такие же греки, как и те, что жили в Афинах, Спарте и Фивах. И
с тех пор,  -  продолжил  Аристотель,  -  персы  постоянно  вмешивались  в
греческую политику. Сначала они поддерживали  Спарту  против  Афин.  Потом
Афины против Коринфа. Персидское золото не  давало  городам  объединяться.
Так Царь Царей сохраняет нашу слабость, чтобы греки не могли угрожать  его
империи.
   - Но Филипп хочет другого...
   Аристотель улыбнулся, как мне подумалось, не без горечи:
   - Ни один человек не властен над собой, Орион, даже царь.
   _Кто знал это лучше меня?_
   - Филипп взошел на престол, когда в Македонии  царил  хаос.  Окружавшие
нас хищные псы-соседи рвали  государство  на  части.  Буквально  все,  кто
хотел, с севера, запада и востока вторгались в страну, захватывая все, что
удавалось. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Повсюду  полыхали
пожары и царила разнузданная жестокость. Все было против нас.
   Но Филиппа не избрали царем. Чтобы спасти страну, ему  пришлось  лишить
трона собственного брата. Он объединил Македонию и отбросил захватчиков, а
потом увеличил свое царство, покорив  тех,  кто  нападал  на  нас.  Филипп
превратил фракийцев, иллирийцев, молоссян  и  многие  другие  воинственные
племена в союзников или просто  подчинил  их  Македонии.  Подвластные  ему
земли простерлись до Адриатического моря, где дикари  убивают  друг  друга
просто развлечения ради. Царь  распространил  свое  влияние  в  Греции  до
пределов Фив и Коринфа, которые и сейчас  противостоят  ему.  А  последние
несколько лет провел в войне - необъявленной, но настоящей - против Афин.
   - Но зачем ему это нужно?
   - Афиняне по-прежнему считают себя  самыми  сильными  среди  греков.  -
Улыбка Аристотеля сделалась многозначительной. - И  мешают  всякой  другой
силе возвыситься настолько, чтобы бросить им вызов.  Пользуясь  персидским
золотом, Афины стремятся ограничить власть Филиппа.
   - Чтобы удержать свое главенство среди греческих городов?
   Аристотель кивнул.
   - Со своей стороны Филипп полагает, что должен  покорить  Афины,  иначе
этот город уничтожит Македонию.
   - Это правда?
   - Да, в понимании Филиппа и Демосфена.
   - А для тебя?
   - Я угадываю за всем этим руку  великого  царя.  Подобно  его  предкам,
новый Дарий страшится объединения Греции.  Всех  греков  может  объединить
только Филипп,  поэтому  молодой  Царь  Царей  подталкивает  Афины  и  все
остальные города к союзу против  Македонии.  Он  видит  в  Филиппе  угрозу
Персидскому царству.
   - Я слышал, люди поговаривают, что города побережья следует отобрать  у
Персии, но всегда считал эти речи пустыми.
   Аристотель сразу сделался весьма серьезным.
   - Орион, Македонии суждено объединить греков и покорить персов. И  если
мы не сделаем этого, Греция навсегда останется разрозненной, страдающей от
раздоров, как варварские балканские племена.
   Должно быть, я невольно открыл рот.  Тщедушный  философ,  подслеповатый
знаток муравьев  и  моральных  норм  одобрял  выступление  Филиппа  против
величайшего государства мира.
   - А теперь мы дошли до причины всех войн, -  проговорил  Аристотель.  -
Она столь же естественна, как поведение льва, преследующего оленя.  Убивай
сам - или убьют тебя. Мир будет устроен либо так, как хотим мы, либо  так,
как хотят они. Или мы уничтожим персов, или они уничтожат нас.
   - Но ведь персы пытались покорить Афины целых полтора столетия назад? -
Я недоумевал. - И не сумели этого сделать.
   - Не сумели, - согласился Аристотель. - Ну, что значит полтора века для
человечества? И даже тысяча лет? Я говорю об истории, Орион, о приливах  и
отливах человеческих свершений, которые занимают тысячи лет.  Персы  могут
позволить себе проявлять терпение;  колоссальная  и  беспредельно  богатая
держава неторопливо, по зернышку, перетирает нас. Персы заплатили  Спарте,
чтобы  та  победила   Афины,   а   когда   спартанцы   сделались   слишком
могущественными, озолотили Фивы, чтобы те победили лакедемонян.
   - А теперь подстрекают Афины и Фивы к войне против нас, - сказал я.
   - Именно. Каждый год понемногу  подтачивает  наши  силы,  каждое  новое
поколение  становится  слабее  прежнего.   Когда-нибудь   греки   ослабеют
настолько, что персы завоюют, поглотят нашу страну.
   - Если мы не покорим сперва их державу сейчас.
   - Совершенно верно, - отвечал Аристотель. -  Греки  и  персы  не  могут
мирно соседствовать. Кто-то должен победить: или мы, или они. Третьего  не
дано.
   - Ты в этом уверен?
   Аристотель торжественно наклонил голову:
   - Именно для этого я и воспитывал Александра... чтобы он покорил мир.
   _Чтобы он покорил мир?_
   Быть может, Аристотель и дал царевичу воспитание, достойное завоевателя
Персидского царства, что в глазах ученого было равнозначно покорению мира,
но Александр может победить персов  лишь  силами  объединенной  Греции,  и
только  Филипп  способен  собрать  все  греческие  государства  под  рукой
Македонии. И  при  этом  Олимпиада  преднамеренно  стремится  восстановить
Александра против отца.
   - Почему, - спросил я у царицы, когда она в очередной раз призвала меня
на свое ложе, -  почему  ты  все  время  стараешься  заставить  Александра
возненавидеть Филиппа?
   - Орион, ты задаешь слишком много вопросов. - Олимпиада  лениво  обвила
рукой мою шею.
   Я провел большим пальцем по ее очаровательному горлу.
   - Я хочу знать.
   Глаза ее расширились.
   - Ты смеешь угрожать мне?
   - Говори, - шепнул я, слегка сдавливая ее гортань.
   Один из питонов царицы скользнул мне на спину. Я прижался к Олимпиаде.
   - Твоему удаву придется раздавить нас обоих.
   Возле моего лица зашипела гадюка.
   - Яд действует не мгновенно, я успею сломать тебе шею, - шепнул я.
   Глаза царицы сверкнули змеиным блеском. И тут мне  показалось,  что  из
этих зеленых как яшма глаз на меня смотрит совсем иная особа.
   - Мне еще не приходилось умирать, Орион. На что это похоже?
   Должно быть, я улыбнулся, так как она сказала:
   - О, ты ведь умирал несчетное число раз. Или ты не помнишь?  Нет,  куда
тебе.
   Одно слово всплыло в моей памяти. Имя.  Осирис.  Улыбка  моя  сделалась
шире.
   - Да, Осирис. Бог,  который  осенью  умирает,  а  весной  возрождается.
Орион, ты был им в другой жизни. И Прометеем. Ты помнишь своих собратьев?
   - В ледниковый период, - смутно припомнил я битву на снежных  просторах
в несказанно далекие времена. - Там была Аня.
   - А умирать интересно? - спросила Олимпиада-Гера. Пальцы  мои  ощутили,
как зачастил пульс на ее горле. - Это волнует?
   При всем своем старании я не мог  "припомнить  ничего  определенного  о
своих ранних воплощениях. И тут я понял, что происходит.
   - Ты играешь со мной, - проговорил я. - Играешь с моим рассудком.
   Но мысли Геры по-прежнему были обращены к смерти.
   - Скажи мне, Орион, какова смерть? На что похоже это  самое  опасное  в
жизни приключение?
   Я вспомнил свое падение по бесконечному  жерлу  шахты  в  расплавленные
недра земли... Вспомнил когти пещерного медведя, раздиравшего мое тело  на
части...
   - Главное - это боль, - сказал я. - Все мои смерти были мучительны.
   - А потом все начинается сначала:  новая  жизнь,  потом  новая  смерть.
Какое это имеет значение?
   Она стала Герой и  не  изображала  больше  колдунью-Олимпиаду.  Сбросив
личину, она явила мне облик богини,  одной  из  творцов.  Подперев  голову
рукой, согнутой в локте, Гера царапнула красным ногтем по моей груди:
   - В чем дело, тварь? Только не говори мне, что ты устал от жизни.
   - Зачем я живу?
   - Зачем? - Она расхохоталась. - Чтобы служить тем, кто тебя сотворил. В
этом смысл твоей жизни. Исполняй мою волю.
   Я смотрел на темный потолок, стараясь не видеть ее, и спросил:
   - И какова же она?
   - Проследишь, чтобы юный сорвиголова царевич  Александр  протянул  свою
руку как можно дальше.
   - Твой сын?
   - Сын Олимпиады, - поправила она.
   - А каково было тебе рожать? - осведомился я.
   - Не знаю, - отвечала она надменно. - В этом я не участвовала. Мне и  в
голову не пришло становиться настолько женщиной.
   - Итак...  -  я  помедлил,  отыскивая  слова,  -  ты  обитаешь  в  теле
Олимпиады, лишь когда хочешь?
   Снова зазвучал презрительный смех:
   - И не старайся понять тех, кто выше тебя, Орион. Мы - иные.
   - Кто это - мы?
   - Творцы. Твой рассудок не в состоянии осознать, насколько велика  наша
мощь, не стоит даже пытаться. - Потом Гера прижалась ко мне и повела рукой
по животу, опуская ее все ниже и ниже. - Твое дело исполнять мои  желания,
тварь.
   - В постели это сделать достаточно просто, - отозвался я,  все  еще  не
глядя на нее. Я смирил в себе желание, стремясь узнать побольше. - Что мне
делать с Александром и Филиппом?
   - Служи Филиппу как подобает, - сказала она. - Защищай Александра,  как
ты защищал его в Афинах. И жди.
   - Ждать? Чего?
   - Никаких вопросов, - пробормотала она.
   - Есть еще один. Зачем ты подослала убийц к Александру?
   Я ощутил, как она вздрогнула.
   - Как  ты?..  -  Гера,  утратив  на  мгновение  дар  речи,  осеклась  и
посмотрела на меня. Наконец я услышал иронический смешок. -  Итак,  жалкая
тварь проявила некоторый интеллект.
   - Смерть Александра не сулила никому выгоды, - рассуждал я. - А вот то,
что я спас царевича, кое-кому сулит преимущества.
   - Я хотела, чтобы Александр доверился тебе. Выезжая в Афины, он  считал
тебя человеком отца. А теперь он знает, что обязан тебе жизнью.
   - Едва ли он так думает.
   - Я знаю, что он думает, лучше,  чем  ты,  Орион,  -  отвечала  она.  -
Александр теперь доверяет тебе.
   И вновь я спросил:
   - Так почему же ты?..
   - Я сказала - никаких вопросов! - Гера припала ко мне,  гибкая,  словно
одна из ее змей, а в глазах  богини  пылала  страсть  женщины...  И  нечто
большее.



        "13"

   Армия вновь вышла в поход, на этот раз путь наш лежал на юг, в  сторону
Аттики. Длинные колонны войск поднимали над  извилистой  дорогой  заметные
издалека облака пыли. Всадники шли вдоль дорог, поднимались на склоны, где
лошади могли найти траву. Конные полки  первыми,  словно  нитки,  тянулись
сквозь узкие горные ущелья, а пешие глотали пыль. Позади двигался  длинн