.
   - Не понимаю, - сказал я Павсанию, высокородному македонцу,  начальнику
царских телохранителей, - почему мы уходим, так  и  не  попытавшись  взять
город, если нас никто не гонит силой?
   Ехавший рядом со мной Павсаний отвечал коротким горьким смешком.
   Он был рожден в знатной семье. Однако в нем чувствовалось нечто  темное
и болезненное. Воины посмеивались у него за спиной, но  я  не  понимал  их
шуток, так или иначе касавшихся мальчишек-конюших и пьянства.
   - Не обязательно брать город штурмом или морить голодом его жителей,  -
бросил он. - Наш царь знает тысячу способов, один другого хитрее.
   - Но зачем ему понадобился Перинф?
   - Этот город в союзе с Афинами.
   - А почему царь воюет с Афинами?
   Приятное лицо Павсания  украшала  ухоженная  светло-каштановая  борода,
однако оно имело вечно  мрачное  выражение.  На  сей  раз  его  настроение
проявилось в той невеселой улыбке, с которой он отвечал мне.
   - Почему бы тебе не спросить об этом царя? Я всего  лишь  один  из  его
многочисленных   племянников.   -   И,   утомленный   моими   бесконечными
расспросами, он послал коня прочь от меня.
   Вскоре к нам подъехал Александр на Буцефале, могучем, черном  как  ночь
жеребце. Царевич едва дышал от волнения.
   - Мы поворачиваем! - крикнул он нам. - Царь приказывает возвращаться.
   - Назад к Перинфу?
   - Нет, к берегу. Быстро! За мной!
   Мы повернули и последовали за ним.  Впереди  я  видел  только  Филиппа,
окруженного горсткой телохранителей и полководцев, гнавших  коней  быстрой
рысью. Происходило что-то важное.
   Я ехал  вместе  с  Павсанием  и  царскими  телохранителями,  следом  за
Филиппом и его полководцами.
   Александр вел остальных всадников позади нас. Солнце поднялось  высоко,
и уже стало жарко, когда мы перешли на шаг и повели наших  животных  через
жидкие заросли кустов и деревьев, на невысокий холм, отлого спускавшийся к
морскому берегу. Оставив войско у подножия холма, царевич подъехал к отцу.
   На песчаном берегу под нами располагалась огромная  флотилия  кораблей.
Их было не менее двух сотен. В  основном  пузатые  купеческие  суда,  хотя
среди них можно было насчитать и дюжину военных. Павсаний хищно  улыбался,
пока мы, оставаясь  верхом,  поглаживали  шеи  коней,  чтобы  животные  не
нервничали и не подавали голоса.
   - Видишь? - сказал он негромким голосом, почти шепотом.
   - Вот тебе и весь афинский флот, привезший зерно, стоит лишь  протянуть
руку.
   Кто-то суетился вокруг кораблей, другие отдыхали на берегу,  нежась  на
полуденном солнце. Несколько судов были завалены набок, и рабы  замазывали
горячей смолой их корпуса.
   - Одни боги знают, кого он подкупил, чтобы они  здесь  остановились,  -
проговорил Павсаний. - Одноглазый лис хитрее самого Гермеса.
   Я понял, что он говорит про царя Филиппа. Судя по тому немногому, что я
знал, выходило, что флот  этот  вез  зерно  из  богатых  сельских  земель,
лежавших у Черного моря, расположенных  за  Бизантионом  и  Боспором,  так
делалось ежегодно, чтобы кормить Афины, где урожаи были скудны.
   - Афиняне не любят обрабатывать землю, -  сказал  мне  однажды  вечером
Никос. - Теперь они вообще не работают. Каждый получает свою  долю  зерна,
привезенного через Босфор  и  Геллеспонт.  Вот  почему  одноглазый  старик
стремится овладеть морскими портами, подобными Перинфу и Бизантиону. Пусть
у афинян лучший флот в мире, но ведь кораблям каждый день  на  ночь  нужно
приставать к берегу.
   Итак флот, который вез зерно, побоялся заходить в  Перинф,  пока  армия
Филиппа осаждала город. Поэтому афиняне заночевали здесь, почти в  дневном
переходе от Перинфа, полагая себя в  безопасности.  Филипп,  должно  быть,
держал лазутчиков на берегу или даже среди моряков флота,  если  в  словах
Павсания была крупица истины. Филипп велел всем спуститься за холм - там и
разместились всадники, и никто с берега не мог их увидеть.  Нам  приказали
напоить и накормить коней, самим перекусить вяленой  козлятиной  и  водой.
Мясо было похоже на кожу.
   Наконец  я  увидел  длинную  цепочку  воинов,   по   извилистой   тропе
приближавшихся к нам.  Пелтасты  шли  легкой  походкой.  Тяжеловооруженных
гоплитов не было. Удар нанесет  легкая  пехота,  пелтасты  здесь  полезнее
копьеносцев.
   С  разрешения  Павсания   я   пробрался   на   вершину   холма,   чтобы
присоединиться к горстке разведчиков, лежавших на животах и наблюдавших за
врагом. Афиняне даже  не  выставили  стражу!  Лишь  несколько  вооруженных
воинов находились возле военных галер; лагерь практически был не защищен.
   Солнце спустилось и уже закатывалось за высокие холмы у нас за  спиной,
когда Филипп  отдал  приказ  "по  коням".  Я  был  одет  и  вооружен,  как
полагалось телохранителю царя: бронзовый панцирь защищал мой торс, ноги  -
кожаные  обмотки,  а  голову  -  бронзовый  коринфский  шлем  с  нащечными
пластинами. В руках я держал копье, а у бедра висел меч в ножнах.  Еще  со
мной был древний кинжал, привязанный к бедру  под  хитоном.  Мы  не  стали
нападать. Царь приказал, чтобы мы медленно спускались от холма  к  берегу,
готовые  перейти  в  галоп,  если  зазвучат  трубы.  Но   предосторожность
оказалась излишней, афинские моряки словно замерли на месте, увидев  более
тысячи всадников Филиппа, уже подъезжавших к выволоченным на берег  судам.
Я подъехал ближе, держа копье острием кверху, и  увидел  предельный  ужас,
застывший на лицах афинян. Пелтасты с короткими копьями и луками  наготове
взяли берег в клещи. Моряки были прижаты к воде.
   Они не захотели сражаться. Флот сдался, и весь  урожай  зерна  сделался
добычей Филиппа.
   "В Афинах будет голод этой зимой", - подумал я тогда.



        "5"

   Мы  ехали  в  Пеллу,  в  столицу,  и  Филипп  находился  в   прекрасном
настроении:  пусть  он  не  сумел  захватить  Перинф  и  не  нанес  ущерба
Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил  урожай  зерна.
Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками
повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым
вздымался к  небу,  словно  приношение  богам,  и  не  один  день  туманил
кристальную синеву. Афинских моряков Филипп  пешком  отослал  домой,  хотя
Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не
было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было.  Кроме
одного - Александра.
   - Молодой сорвиголова решил,  что  станет  новым  Ахиллесом,  -  ворчал
Павсаний, пока мы ехали к столице. - Хочет славы и считает, что  ее  можно
заслужить, только проливая кровь.
   - А сколько ему? - спросил я.
   - Восемнадцать.
   Я усмехнулся:
   -  Понятно,  разве  не  так?  Или  ты  не  хотел  быть  героем  в  свои
восемнадцать?
   Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:
   - Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии,  и  Филипп  оставил
Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему
кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то  люди  и  стали  называть  его
маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.
   - Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? - удивился я.
   - Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его  руку,  но
Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из  горных  племен,  маеты,
затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги  друг  на  друга,
или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.
   - Александр усмирил их?
   Павсаний кивнул.
   - Оставил  столицу  в  руках  Антипатра,  а  сам  вместе  с  такими  же
мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.
   Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего  более  похожего  на
смех от Павсания.
   - Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою  жалкую  деревушку.  Тогда
Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их  в  той
деревне, переименовав ее в Александрополь.
   Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.
   - Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, - объяснил он
нетерпеливо.
   Я отвечал:
   - О!
   - А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?
   - Что?
   - "Мог бы и моей смерти подождать".
   Я расхохотался:
   - Должно быть, он обожает мальчика.
   - Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.
   Я огляделся. Мы ехали во главе отряда,  но  всадники  поблизости  могли
подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.
   - Не беспокойся, - сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице.
- Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.
   Я несколько усомнился в этом.
   Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко
стучали  копыта  коней  по  пыльной  земле  да  изредка  звякала  металлом
чья-нибудь сбруя.
   - Если хочешь знать причину,  скажу:  во  всем  виновата  его  мать,  -
проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с  самим  собой.  -  Олимпиада
затуманила голову мальчика своими безумными  россказнями,  еще  когда  тот
сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в  то,  что  он  сын
бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для  нас,  но  даже
для своего собственного отца.
   Я молчал. Мне нечего было ответить.
   - Все эти россказни, что Филипп не настоящий его отец, что он рожден от
Геракла, - Олимпиадины бредни, конечно. Ха, рожден от Геракла! Еще бы, ей,
конечно, хотелось бы, чтобы и Геракл вспахал ее поле. Но она имела дело  с
Филиппом.
   Я вспомнил, что Никос называл Олимпиаду ведьмой, а его люди  спорили  о
том,  обладает  ли  она  сверхъестественной  силой.  И  о   ее   репутации
отравительницы.
   Я видел в Александре обычного юношу, если не считать, что отец его  был
царем Македонии и юноша этот уже не раз водил  конницу  в  битву.  На  мой
взгляд, он рвался доказать всем, что он уже мужчина, а не мальчик. А более
всего хотел доказать это отцу. Александр  считался  наследником  престола,
однако из этого еще не следовало, что он займет трон:  македонцы  выбирали
своих царей, и, если с Филиппом что-нибудь случится,  молодому  Александру
придется потрудиться, чтобы убедить старейшин в  том,  что  ему  по  силам
тяжесть власти.
   Конечно, у него были его Соратники, молодые люди, с которыми он  вырос,
по большей части юноши из благородных македонских семейств.
   Он был  их  главой  по  праву  рождения,  и  Соратники  только  что  не
обожествляли его. Четверо из них, похоже,  были  особенно  близки  с  ним.
Улыбчивый Птолемей, неуклюжий  Гарпал,  критянин  Неарх  и  в  особенности
симпатичный Гефестион постоянно соперничали друг  с  другом  и  стремились
блеснуть перед Александром.
   Все они вместе воевали, и каждый пытался превзойти другого в  бою.  Все
они выбривались дочиста, как это делал царевич, хотя среди  телохранителей
и поговаривали, что ему вообще нет нужды бриться.
   - Безбород, как женщина, - несколько раз повторил Павсаний, причем явно
не без удовольствия.
   Я подумал: "А понимает ли он, что моя  собственная  борода  растет  так
медленно, что бриться мне приходится лишь изредка?"
   Впрочем,  взгляд  Александра  смущал  меня.  В  нем  я  видел  не  одно
честолюбие, не одну ярую жажду славы.  Мне  казалось,  что  у  него  глаза
древнего старца, что совсем не подходило восемнадцатилетнему юноше. В этих
золотых глазах трепетало нечто не знавшее времени, нечто  не  признававшее
веков и тысячелетий. А иногда молодой царь смотрел на меня как бы с легкой
насмешкой.
   Дни шли, а память моя не улучшалась, словно бы я  родился  взрослым,  в
броне гоплита всего несколько дней назад. Люди считали меня скифом, ведь я
был высок, плечист и сероглаз. Но я понимал их язык - все диалекты и  даже
совершенно чужие языки, на которых говорили некоторые  из  воинов.  Я  все
пытался вспомнить, кто я и почему здесь оказался. И не мог  избавиться  от
чувства, что меня послали сюда преднамеренно,  забросили  в  это  время  и
место по причинам, которые я не мог вспомнить.
   Ключом к тайне был кинжал, прикрепленный к моему  бедру,  он  находился
там так долго, что даже когда я  снимал  его,  ремни  и  ножны  все  равно
оставляли отпечаток на моей плоти. Я не показывал  его  никому  после  той
ночи, когда аргивяне пытались убить Филиппа.
   Но по дороге в Пеллу однажды ночью я извлек его из-под хитона,  и  один
из телохранителей заметил, как блеснул в свете костра  полированный  оникс
рукояти.
   - Где ты его взял? - Он задумчиво смотрел на прекрасное оружие.
   "У Одиссея" - хотелось сказать мне. Однако я придержал язык. Никто  мне
все равно не поверит, да и я не был уверен в том, что не ошибаюсь.
   - Не знаю, - отвечал я, позволив ему взять у меня оружие. - Я не  помню
совершенно ничего из того, что было со мной больше недели назад.
   Другие телохранители тоже принялись восхищаться кинжалом. Они заспорили
относительно его происхождения.
   - Критский кинжал, - говорил один  из  мужей.  -  Посмотрите  на  изгиб
рукоятки.
   - Ба! Ты не знаешь, о чем говоришь. Видишь: на рукоятке рисунок.  Когда
это критяне изображали летящего журавля? Не было такого!
   - Ну хорошо. Тогда откуда он?
   - Из Египта.
   - Из Египта? Ты перепил вина!
   - Говорю тебе, тут потрудился египтянин.
   - Как и над твоей мамашей.
   Дело едва не дошло до потасовки. Нам с  Павсанием  пришлось  вмешаться,
растащить задир и сменить тему.
   Но на следующую ночь оружейник  царских  телохранителей  попросил  меня
показать ему кинжал. Оружие  мое  становилось  знаменитым,  это  тревожило
меня.  Я  всегда  прятал  кинжал   так,   чтобы   использовать   его   при
необходимости, когда не останется ничего другого. Но  если  все  узнают  о
нем, кого я смогу удивить этим оружием?
   - Вот так клинок! - с восхищением сказал  оружейник.  -  Я  никогда  не
видел подобной работы. Никто не делает теперь таких лезвий. Это  настоящий
шедевр, работа истинного мастера.
   Летящий журавль был знаком дома Одиссея, я помнил это. Выходило, что  я
все-таки получил этот кинжал от  самого  Одиссея,  царя  Итаки,  в  лагере
ахейцев возле стен Трои.
   _Тысячу лет назад_.
   Подобного не могло быть, и, даже как будто бы понимая это, я все  равно
видел мысленным взором высокие толстые  стены  и  единоборство  героев  на
равнине перед городом. Я видел мужественного Гектора, пламенного Ахиллеса,
крепкого Агамемнона и осторожного Одиссея столь же отчетливо,  словно  был
вместе с ними.
   И когда в ту ночь я распростерся на земле под своим плащом, то  стиснул
кинжал в руке, ожидая увидеть сон и  об  Одиссее,  и  о  том,  кем  я  был
прежде... И почему помню события войны,  окончившейся  тысячу  лет  назад,
хотя забыл все, что случилось в прошлом месяце?
   Я уснул.
   Сон пришел тревожный и путаный, вихри его наполняли полузнакомые лица и
неразборчивые голоса.
   Я видел Александра; золотые волосы его развевались  по  ветру,  царевич
галопом скакал на своем черном  как  ночь  жеребце  по  пустыне,  усеянной
человеческими черепами. Его лицо изменилось.  Оставаясь  самим  собой,  он
сделался кем-то еще, жестоким и надменным, со смехом  скакавшим  по  живым
еще людям, терзая их тела копытами своего коня.
   Все преображалось, менялось, таяло подобно горячему воску, сон  перенес
меня в другое место: пьяный Филипп развалился на ложе с чашей вина в руке,
царь яростно сверлил меня единственным глазом.
   - Я доверял тебе, - бормотал он. - Я доверял тебе.
   Нет, он не был пьян - Филипп умирал, кровь била из раны,  нанесенной  в
живот ударом клинка. Отступая от трона Филиппа, я  сжимал  в  правой  руке
окровавленный меч.
   Кто-то  рассмеялся  у  меня   за   спиной,   я   обернулся,   едва   не
поскользнувшись на увлажненных кровью камнях пола, и заметил,  что  передо
мной - Александр. Но это был не он, это был не знавший  возраста  Золотой.
Глядя на меня видевшими ход многих тысячелетий глазами, он горько смеялся,
и презрение, смешанное с ненавистью, леденило мою душу.
   Возле него стояла высокая, царственная и невероятно прекрасная  женщина
с распущенными рыжими волосами и кожей, белой  как  алебастр.  Она  мрачно
улыбнулась мне.
   - Хорошо сработано, Орион, - сказала  она  и  шагнула,  чтобы  положить
ладони мне на плечи, а потом обвила  руками  мою  шею  и  жадным  поцелуем
припала к губам.
   - Ты не Афина, - сказал я.
   - Нет, Орион, нет. Можешь звать меня Герой.
   - Но я люблю... - Я хотел сказать: Афину, но потом  вспомнил,  что  мою
возлюбленную звали иначе.
   - Ты будешь любить меня, Орион, - сказала  пламенноволосая  Гера.  -  Я
заставлю тебя забыть о той, которую ты называешь Афиной.
   - Но... - Я собирался сказать ей еще кое-что, но немедленно забыл,  что
именно.
   - Вернись назад в поток  времен,  Орион,  -  сказал  Золотой,  все  еще
пренебрежительно улыбаясь. - Вернись назад  и  исполни  роль,  которую  мы
предназначили для тебя.
   Повелевая,  он  смотрел  на  мертвого  Филиппа.  Окровавленный   клинок
оставался  в  моей  руке.  Я  проснулся  с  болью  в  сердце,   окруженный
телохранителями Филиппа, все еще сжимая пальцами древний кинжал.


   Мы продолжили путь по скалистой земле вдоль прибрежных холмов к  Пелле.
Следом за войском тянулись бесконечные повозки, груженные зерном,  которое
мы захватили. По ночам в лагере поговаривали, что  Филипп  продаст  зерно,
наберет побольше войска и нападет на  Афины.  Или  что  он  продаст  зерно
Афинам в обмен на Перинф и Бизантион. Или будет  хранить  зерно  в  Пелле,
готовясь к нападению афинян на свою столицу.
   Однако, если Филипп и ожидал, что придет  в  Пеллу,  в  городе  это  не
чувствовалось.  С  первого  взгляда  столица  Филиппа  произвела  на  меня
глубокое впечатление. Вокруг города  не  было  стен.  Он  располагался  на
просторной равнине возле дороги. Множество каменных строений были столь же
открыты и беззащитны, как  афинский  флот,  который  захватил  македонский
царь.
   - Мы обороняем его, - сказал  Павсаний.  -  Все  войско.  Филипп  воюет
только в чужих землях. Враги не смеют угрожать городам царя. Пелла - новый
город, - пояснил он мне. - Старая столица, Эги, находится высоко в  горах.
Она окружена стенами, как и положено крепости. Но Олимпиаде не понравилось
там, и Филипп перенес столицу сюда, к дороге, чтобы порадовать жену.
   Город еще только строился, я заметил это,  когда  мы  подъехали  ближе.
Дома и храмы возводились из камня и кирпича; перед нами в склоне холма был
устроен большой театр. На самом высоком месте теснились здания с колоннами
из полированного мрамора: дворец Филиппа, как объяснил мне Павсаний.
   - Большой, - заметил я, имея в виду дворец.
   - Большего города я не видал, - ответил Павсаний.
   - Ты не видел Афин, - послышался голос позади нас.
   Повернувшись в седле, я заметил  Александра,  золотые  волосы  которого
сверкали под утренним солнцем, а глаза горели внутренним огнем.
   - Афины построены из мрамора, а не из серого тусклого гранита, - сказал
он высоким и резким голосом. - Фивы, Коринф... даже Спарта прекраснее, чем
это нагромождение камней.
   - Когда ты был в Афинах? - ледяным тоном спросил Павсаний. - И в Фивах,
и Коринфе, и...
   Александр бросил на  него  взгляд,  выражавший  откровенную  ярость,  и
послал коня вперед. Его  черный  Буцефал  поднял  копытами  пыль,  которая
запорошила наши глаза. Царевич отъехал.
   Павсаний плюнул:
   - Как послушаешь его, можно подумать, что объехал весь мир в колеснице!
   Мгновение спустя Соратники Александра проскакали мимо,  и  нас  окутало
еще более густое облако пыли.
   Когда мы остановились днем перекусить, Павсаний велел нам привести себя
в порядок. Конюхи вычистили лошадей, рабы до блеска отполировали  панцири.
Мы вступили в город при полном параде, а граждане Пеллы  вышли  на  улицы,
чтобы приветствовать победителей радостными возгласами. Но я не чувствовал
особой радости; сон все еще тревожил меня. Я гадал,