довала она.
   Эрик знал, что лучше не спорить.  Его  мать  обладала  железной  волей  и
непоколебимой уверенностью в своей правоте. Даже  если  Эрика  несправедливо
обвиняли в каких-то проступках, он молчаливо и спокойно принимал назначенную
кару, поскольку давно убедился,  что  любое  возражение  только  увеличивает
наказание. Снимая рубашку и вешая ее на стул  рядом  с  разделочным  столом,
Эрик заметил, что Розалину насмешила покорность,  с  которой  он  подчинился
своей маленькой маме, и  постарался  напустить  на  себя  сердитый  вид.  Ее
усмешка стала еще шире; повернувшись, она  подхватила  корзину  свежевымытых
овощей, а у порога развернулась,  пинком  распахнула  дверь  и,  пятясь,  на
прощание показала ему язык.
   Эрик окунул руки в ту же воду, где она  только  что  мыла  овощи,  и  сам
невольно улыбнулся. Розалина вообще умела вызвать его улыбку легче  и  чаще,
чем кто-либо иной. Эрик еще не полностью осознавал то сильное возбуждение  и
смутное желание, от которого он  просыпался  по  ночам,  когда  ему  снилась
какая-нибудь девушка из их городка; как и все дети, выросшие среди животных,
он знал, что такое спаривание, но смятение чувств было для него  в  новинку.
Правда, в обществе Розалины он ничуть не смущался и в  одном  не  сомневался
никогда: она - его самый лучший друг. Эрик снова плеснул  водой  на  лицо  и
услышал позади голос матери:
   - Возьми мыло.
   Вздохнув, он потянулся за куском вонючего мыла на краю кадки. Едкая смесь
щелока, золы, топленого сала и песка, это мыло использовалось для  отмывания
деревянных тарелок и кухонных горшков и при частом употреблении могло свести
кожу с лица и рук. Эрик старался почти не намыливаться,  но,  когда  отложил
мыло,  вынужден  был  признать,  что  вода  в  кадке  довольно   впечатляюще
почернела.
   Он умудрился смыть мыло до  того,  как  кожа  пойдет  волдырями,  и  взял
полотенце, протянутое ему матерью. Вытершись насухо, он снова надел рубашку.
   Из кухни Эрик вышел в  гостиную,  где  Розалина  заканчивала  закладывать
овощи в большой котел с тушеным мясом, подвешенный над очагом.  Смесь  будет
медленно кипеть весь день, наполняя гостиную вкуснейшим ароматом, и к  обеду
у всех потекут слюнки. Розалина улыбнулась Эрику, но, несмотря на  это,  его
настроение ухудшалось с каждой минутой: он уже  представлял  себе  сцену  на
площади.
   У входа в трактир стоял  Мило,  хозяин  постоялого  двора,  и,  потягивая
длинную трубку, с любопытством поглядывал  в  открытую  дверь  на  притихший
город. Это был дородный мужчина с  носом,  напоминающим  раздавленный  кочан
капусты - следствие многолетней борьбы со всякими заезжими буянами,  которые
останавливались у него на ночлег.
   - Похоже, будет спокойный денек, Фрейда.
   - И сумасшедший  вечер,  -  вставила  Розалина,  останавливаясь  рядом  с
Эриком. - Когда людям надоест дожидаться милостивого баронского взгляда, они
все как один ринутся сюда.
   Мило обернулся и с улыбкой подмигнул дочери.
   - Ей-богу, об этом следует только благоговейно помолиться. Я надеюсь, что
у Госпожи Удачи нет на вечер других планов.
   - Рутии лучше потратить  свое  благословение  на  более  доброе  дело,  -
буркнула Фрейда и, взяв сына за руку, устремилась наружу. Когда  они  отошли
подальше, Розалина сказала отцу:
   - Папа, она непреклонна.
   Мило покачал головой.
   - Да, Фрейда такая, и всегда была такой, - ответил он, попыхивая трубкой.
- Даже ребенком она была самой упрямой и своевольной... - Он обнял  дочь  за
плечи. - Не то что твоя мать, и мне приятно это сказать.
   - Ходят слухи, что и ты был в числе тех, кто много лет назад добивался ее
руки, - заметила Розалина.
   Мило усмехнулся.
   - Слухи, вот как? - И, прищелкнув языком, добавил:
   - Да, это правда. Почти все мои сверстники мечтали жениться на Фрейде.  -
Он опять улыбнулся. - И, честно говоря, мне повезло,  что  она  отказала,  а
твоя мать согласилась. - Помолчав, Мило отстранился от дочери. - Но  что  ни
говори, а в те дни Фрейда была на редкость хороша. Горящие изумрудные глаза,
пышные каштановые волосы, тоненькая, но все, что надо,  при  ней,  и  взгляд
гордый - от такого взгляда сердце мужчины пускается  вскачь.  Неудивительно,
что она привлекла внимание барона.
   От городской площади донеслось пение трубы, и Розалина сказала:
   - Пожалуй, я лучше вернусь на кухню.
   Мило кивнул:
   - А я добегу до площади. Гляну одним глазком и сейчас же вернусь.
   Розалина на мгновение сжала  его  ладонь,  и  отец  увидел  в  ее  глазах
тревогу, которую она скрыла от Эрика. Кивком подтвердив, что  все  понимает,
он ответил ей таким же пожатием, повернулся и пошел по улице вслед за Эриком
и Фрейдой.

***

   Эрик без труда прокладывал путь сквозь  толпу.  Несмотря  на  то  что  по
натуре он  был  мягким  юношей  и  обычно  не  прибегал  к  силе,  само  его
присутствие заставляло людей расступаться.  Широкий  в  плечах,  с  сильными
руками, он казался грозным, хотя в душе питал отвращение к ссорам. Спокойный
и самоуглубленный, он предпочитал,  слушая  рассказы  городских  старожилов,
мирно потягивать бульон, чтобы заморить червячка  в  ожидании  обеда,  а  не
хулиганить и пытаться приставать к девицам, как его ровесники, считающие два
этих занятия верхом развлечения. Иногда  какая-нибудь  девушка  обращала  на
него внимание, но его молчаливость, как правило, пугала ее, хотя за этим  не
крылось ничего, кроме полнейшей  неспособности  Эрика  придумать  подходящую
тему для  беседы.  А  перспектива  любой  близости  с  девушкой  его  просто
приводила в ужас.
   Услышав знакомый  голос,  Эрик  обернулся  и  увидел  оборванца,  который
проталкивался в его сторону,  прокладывая  себе  дорогу  благодаря,  скорее,
ловкости и быстроте, а не силе и тяжести.
   - Привет, - обрадованно сказал Эрик.
   - Эрик, Фрейда, наше вам, - ответил юноша. Руперт  Эйвери,  которого  все
горожане называли не иначе как Ру, был тем единственным ребенком, с  которым
Фрейда в детстве запрещала Эрику играть,  и  тем  единственным  ребенком,  с
которым Эрик играть предпочитал. Его отец, большой грубиян, был  возчиком  и
либо гнал упряжку по пыльным дорогам в Крондор, Малакз  Кросс  или  Дуррониз
Вэйл, либо валялся дома пьяный в стельку.  В  Ру,  выросшем  без  присмотра,
чувствовалось нечто опасное и непредсказуемое, а  именно  это  привлекало  к
нему Эрика. Если Эрик не умел очаровывать женщин, то Ру был мастером по этой
части - во всяком случае, так следовало из его рассказов. Мошенник и  враль,
при случае не брезговавший и воровством, Ру  был  ближайшим  после  Розалины
товарищем Эрика.
   Фрейда кивнула в ответ, но едва заметно. Она знала Ру  всю  его  жизнь  и
по-прежнему недолюбливала его; когда в Равенсбурге совершалось  какое-нибудь
преступление или просто что-то бесчестное, она была убеждена,  что  к  этому
приложил руку Ру. И, по  правде  говоря,  Фрейда  чаще  была  права,  нежели
ошибалась. Она бросила на сына быстрый взгляд, но  воздержалась  от  резкого
замечания. Теперь, когда Эрику  было  пятнадцать,  его  готовность  во  всем
подчиняться матери резко уменьшилась. Тем более что  Тиндаль  из  семи  пять
дней в неделю был пьян, и практически всю работу в кузнице выполнял Эрик.
   - Опять решили устроить засаду на барона? - сказал Ру.
   Фрейда метнула на него недобрый взгляд. Эрик смутился. Ру  усмехнулся.  У
него было узкое лицо, умные глаза и  живая  улыбка,  приятная,  несмотря  на
кривые зубы. Внешне Ру был еще менее привлекательным, чем Эрик, но благодаря
своей неиссякаемой жизнерадостности и энергичности  считался  милым  и  даже
очаровательным среди тех, кто его знал. Впрочем, Эрику было также  известно,
что Ру обладал жестким характером и не  всегда  держал  себя  в  руках  -  в
результате чего ему частенько приходилось искать защиты у Эрика. Мало кто из
ребят мог соперничать с Эриком: он был слишком силен и в тех редких случаях,
когда кто-то выводил  его  из  себя,  являл  поистине  устрашающее  зрелище.
Однажды, в минуту гнева, он ударил одного  парня  с  такой  силой,  что  тот
пролетел через весь двор и, ударившись о стену трактира, сломал себе руку.
   Ру слегка приоткрыл полу своего потрепанного плаща, под которым, впрочем,
был новенький, с иголочки, камзол, и Эрик увидел бутылку зеленого  стекла  с
длинным горлышком. В глаза ему бросился отчетливый оттиск баронского герба.
   Эрик закатил глаза.
   - Хочешь, чтобы тебе отрубили руку? - сердитым шепотом спросил он.
   - Я помогал папаше разгружать повозку.
   - Что это?
   - Отборное ягодное вино, -  ответил  Ру.  Эрик  нахмурился.  Даркмур  был
центром  виноградарства  и  виноделия  Островного   Королевства,   и   жизнь
практически всех подданных баронии  закручивалась  вокруг  вина.  На  севере
лесорубы рубили дубы, из коих бондари изготавливали бродильные  чаны,  бочки
для выдержки вин и пробки, на юге стеклодувы выдували бутылки, а центральная
часть Даркмура представляла собой сплошные виноградники.
   Хотя на западе, в  Вольных  Городах  провинций  Наталь  и  Джайбон,  тоже
делались неплохие вина, ни одно из них по букету,  тонкости  и  выдержке  не
могло сравниться с винами, произведенными во владениях барона фон  Даркмура.
Даже виноград сорта "Пино Нуар", ранее ввозимый из Бас-Тайры, потому что его
было очень трудно выращивать, прижился в Даркмуре, как  ни  в  одном  другом
месте Королевства. Пьянящие красные, бодрящие белые, игристые для  торжеств,
винные изделия Даркмура высоко ценились повсюду, начиная от северных  границ
и кончая дальним югом, сердцем Империи Великого Кеша. И среди  них  особенно
ценным было густо-сладкое десертное вино, именуемое ягодным.
   Сделанное  из  ягод,  сморщенных  таинственной  сладкой  гнилью,  которая
изредка поражала виноград, оно  было  редким  и  баснословно  дорогим;  цена
бутылки, которую Ру прятал  под  плащом,  равнялась  полугодовому  заработку
фермера. А герб на ней означал, что эта бутылка - из личных погребов  барона
и прислана сюда вместе с другими из резиденции барона в Даркмуре, специально
к его визиту в собрание гильдии виноделов Равенсбурга. Конечно, ворам  давно
уже не отрубали руки, но если бы Ру поймали с этой бутылкой, он заплатил  бы
за нее пятью годами каторги.
   Снова пропели  трубы,  и  показались  первые  всадники  эскорта;  знамена
шелестели под  полуденным  бризом,  подковы  высекали  искры  из  булыжников
мостовой. Эрик машинально опустил взгляд на  конские  копыта,  ища  признаки
хромоты, но таковых не увидел. Как бы ни судачили о том, что  барон  неважно
управляет своими владениями, его кавалеристы держали  лошадей  в  прекрасном
состоянии.
   Всадники въехали на площадь и, развернувшись у маленького фонтана  в  две
шеренги, начали медленно оттеснять обывателей. Через несколько  минут  перед
Собранием Виноградарей и Виноделов было освобождено достаточно места,  чтобы
карета барона могла спокойно проехать.
   Кавалеристов сменил отряд солдат в серых накидках с гербом  Даркмура:  на
алом поле - черный ворон, сжимающий в клюве ветвь падуба. Чуть повыше  герба
у каждого солдата был нашит золотой кружок: знак его принадлежности к личной
гвардии барона.
   Наконец на площадь вкатилась карета, и  Эрик  поймал  себя  на  том,  что
невольно затаил дыхание. Проклиная мать с ее навязчивой идеей, он  осторожно
сделал глубокий вдох и приказал себе успокоиться.
   По толпе пробежал шепоток, и Эрик прислушался. Уже больше года по баронии
ходили слухи о плохом здоровье барона, и то обстоятельство,  что  сейчас  он
сидел в карете рядом с супругой, а  не  гарцевал  на  лихом  коне  во  главе
эскорта, указывало на то,  что  барон  фон  Даркмур  действительно  серьезно
болен.
   Потом внимание Эрика привлекли двое молодых людей  на  одинаковых  гнедых
лошадях; каждый - в сопровождении знаменосца с баронским штандартом. Судя по
эмблемам на знаменах, слева был Манфред фон Даркмур, младший отпрыск барона,
а справа - Стефан, его старший сын. Юноши, похожие как близнецы, несмотря на
год разницы в возрасте, управляли лошадьми с легкостью, свойственной опытным
наездникам, и Эрик невольно залюбовался ими.
   Манфред окинул взглядом  толпу  и,  заметив  Эрика,  нахмурился.  Стефан,
увидев, куда смотрит брат, наклонился к нему и что-то сказал. Оба юноши были
одеты одинаково: высокие сапоги  для  верховой  езды,  тугие  бриджи,  белые
шелковые сорочки под безрукавками из тонкой кожи и черные  фетровые  береты,
украшенные золотыми эмблемами и орлиными перьями. На боку у  каждого  висела
рапира,  и,  несмотря  на  молодость,  сыновья  барона  считались  неплохими
фехтовальщиками.
   Указав подбородком на Стефана, Фрейда шепнула:
   - Твое место, Эрик.
   Голос у нее был жесткий. Эрик почувствовал смятение, хотя знал, что самое
неприятное еще впереди. Карета остановилась; грумы распахнули двери, а  двое
бюргеров выступили вперед, чтобы приветствовать  барона.  Первой  из  кареты
вышла надменная  женщина;  она  была  красива,  но  выражение  высокомерного
презрения, казалось, навеки застывшее на лице, портило  ее  красоту.  Одного
взгляда на нее и на двух юношей, уже спрыгнувших с лошадей, было достаточно,
чтобы понять, что это их мать. Все  трое  были  темноволосыми,  стройными  и
высокими. Оба юноши  подошли  к  матери,  поклонились  и  встали  по  бокам.
Баронесса оглядела горожан, и, когда она увидела возвышающегося  над  толпой
Эрика, лицо ее потемнело.
   -  Его  светлость  Отто,  барон  Даркмурский,  лорд   Равенсбургский!   -
провозгласил герольд.
   Толпа разразилась почтительными, если не сказать радостными,  возгласами.
Не то чтобы подданные уж очень любили своего барона, но, без  сомнения,  они
его уважали. Правда, налоги могли бы  быть  и  поменьше  -  впрочем,  налоги
всегда высоки, - а в защите от бандитов, которую  должны  были  обеспечивать
горожанам солдаты барона, здесь никто  не  нуждался.  Барония  находилась  в
глубине королевства, дикие земли Западного Княжества были отсюда далеко, так
что мошенники и злодеи почти не беспокоили честных путников  в  окрестностях
Даркмура. В ближайших горах никогда  не  видели  ни  гоблинов,  ни  троллей,
поэтому горожане придерживались  мысли,  что  нет  проку  содержать  солдат,
которые только и делают, что эскортируют своего господина, без конца  чистят
оружие и жрут. Но виноград хорошо уродился, еды было вдоволь всем, и за  это
полагалось воздать благодарность барону.
   Когда приветствия стихли и мужчина,  вышедший  из  кареты,  направился  к
городским нотаблям, над толпой пронесся вздох. Раньше барон  не  уступил  бы
Эрику статью, а теперь он сгорбился и выглядел лет на тридцать старше  своих
сорока пяти. От природы худощавый, сейчас он казался просто  изможденным,  а
по-прежнему широкие плечи только усиливали это впечатление.  Его  золотистые
кудри распрямились и поседели, лицо  приобрело  пепельный  оттенок,  а  щеки
стали впалыми и такими бледными, словно их обтянули отбеленным  пергаментом.
Квадратная челюсть и высокий лоб придавали ему  еще  более  нездоровый  вид.
Младший сын помогал отцу, крепко поддерживая его под  левую  руку.  Движения
барона были судорожными, и Эрик испугался, что  он  вот-вот  упадет.  Кто-то
рядом с Эриком пробормотал:
   - Так, значит, не врали, что у него удар...
   У Эрика мелькнула мысль, что мать пожалеет барона в таком  состоянии,  и,
как бы отвечая ему, Фрейда сказала:
   - Я должна это сделать.
   Растолкав тех, кто стоял впереди, она прошмыгнула между  двумя  верховыми
гвардейцами так быстро, что те не успели ее остановить.
   - Я - свободная женщина Королевства и требую,  чтобы  меня  выслушали!  -
прокричала она, и ее громкий голос разнесся по всей площади.
   Толпа притихла. Все взоры обратились на жилистую женщину, наставившую  на
барона обвиняющий палец.
   - Отто фон Даркмур, признаешь ли ты Эрика фон Даркмура своим сыном?
   Барон, который, несомненно, был тяжело болен, остановился и повернулся  к
женщине, задававшей  ему  этот  вопрос  каждый  раз,  когда  он  приезжал  в
Равенсбург. Он поискал глазами кого-то у нее за спиной и наконец нашел Эрика
- тот спокойно стоял позади матери: живой портрет барона в  юности.  В  этот
момент к нему подошла баронесса и что-то быстро шепнула на ухо. Лицо  барона
тронула печаль; отворачиваясь от Фрейды, он  слегка  покачал  головой  и  не
говоря ни  слова  пошел  к  самому  большому  зданию  в  городе  -  Собранию
Виноградарей и Виноделов. Баронесса последовала  за  мужем,  но  перед  этим
наградила Фрейду и Эрика жестким взглядом, в котором ясно читался гнев.
   Ру вздохнул - и вместе с  ним  вся  толпа,  как  один  человек,  перевела
дыхание.
   - Ну вот, представление окончено.
   - Вряд ли мы повторим его еще раз, - откликнулся Эрик.
   Фрейда медленно пошла назад, к сыну, а Ру спросил:
   - Почему? Неужели ты думаешь, что если твоей  матери  представится  новый
случай, она остановится?
   - У нее не будет другого случая. Он умирает, - ответил Эрик.
   - Откуда ты знаешь? Эрик пожал плечами:
   - Я видел, как он смотрел на меня. Он прощался.
   Подошла Фрейда. Лицо ее было непроницаемо.
   - У нас еще много работы, - сказала она. Ру бросил быстрый  взгляд  туда,
где Манфред и Стефан, пристально  глядя  на  Эрика,  негромко  разговаривали
между собой. Судя по всему, Стефан  рвался  пересечь  площадь  и  затеять  с
Эриком ссору, а Манфред старался его удержать.
   - Похоже, твои единокровные не очень-то тебя любят, не так  ли?  Особенно
этот Стефан, - заметил Ру.
   Эрик на это ничего не сказал, но неожиданно заговорила Фрейда:
   - Он знает, что скоро унаследует то, что по праву принадлежит Эрику.
   Эрик и Ру переглянулись. Оба  отлично  знали,  что  с  Фрейдой  лучше  не
спорить. Она уверяла, что однажды весенней ночью,  в  лесной  часовне  барон
взял ее в жены перед лицом  странствующего  монаха,  служителя  Бога  Дэйлы,
защитника слабых. И что  потом  он  потребовал  и  добился  признания  брака
недействительным, чтобы жениться на дочери герцога Ранского. Соответствующие
документы  сохранились,  но  были  опечатаны  по  королевскому  приказу   из
политических соображений.
   - Тогда, конечно, другого раза точно не будет, - сказал Ру.
   Эрик вопросительно посмотрел на него:
   - Ты это о чем?
   - Если ты прав, в будущем году бароном будет Стефан. А он, судя по всему,
именно тот человек, который не колеблясь публично назовет твою мать лгуньей.
   Фрейда остановилась.  На  ее  лице  появилось  выражение,  которого  Эрик
никогда раньше не видел: выражение безнадежности.
   - Он не посмеет, - сказала она, но в голосе ее  звучала  скорее  надежда,
нежели уверенность. Она попыталась напустить на себя вызывающий вид,  но  по
глазам ее было видно - она понимает, что Ру прав.
   - Пойдем, мама, - сказал Эрик мягко. - Пойдем домой. Горн еще теплый, но,
если появится работа, мне придется снова разводить огонь.  Тиндаль,  это  уж
точно, не в состоянии этого сделать. - Он нежно положил руку ей на  плечо  и
удивился, какой хрупкой она внезапно показалась.  Фрейда  покорно  позволила
ему увести себя.
   Горожане расступались, давая дорогу молодому кузнецу и  его  матери.  Все
чувствовали, что вскоре  этой  традиции,  возникшей  пятнадцать  лет  назад,
придет конец. Тогда прекрасная и  пылкая  Фрейда  впервые  храбро  выступила
вперед и, держа перед собой плачущего младенца, потребовала, чтобы Отто  фон
Даркмур признал ребенка  своим.  Каждая  живая  душа  в  баронии  знала  эту
историю. Через пять лет она вновь предъявила свои требования - и вновь барон
не подтвердил, но и  не  опроверг  ее  притязаний.  Его  молчание  придавало
достоверности словам Фрейды, и с годами история о незаконном ребенке  барона
Даркмурского стала основой местной легенды, вполне пригодной для того, чтобы
заставить раскошелиться на выпивку путников,  направляющихся  из  Восточного
княжества в Западное и наоборот.
   В молчании барона  крылась  какая-то  тайна,  ибо  стоило  ему  х