ти
человеческого удела?

     Фатальная  безрезультатность  борьбы   -  этим  Кафка  вторит  Клейсту.
Бороться  за  справедливость  в   мире,  где  зло  неотделимо  от  добра,  -
безнадежно.  Малейшее усилие освободиться только еще туже затягивает удавку;
все усилия Кольхааса вырваться из засасывающей его трясины ведут к гибели.

     В одной  из  частей Аксиом  Лессинга,  которого,  кстати, Кафка  высоко
ценил, можно  прочитать  притчу о лютеранском пастыре, отрешенном  от сана и
попавшем   с  семьей  в  кораблекрушение   где-то  в   районе  Бермуд.  Даже
тональностью повествование напоминает будущего автора Притчи:

     Пережив кораблекрушение в  районе  Бермуд, семья оказалась на маленьком
необитаемом острове, причем священник спас и катехизис. Несколько  поколений
спустя один гессенский  миссионер обнаружил на острове  потомков этой семьи.
Они  говорили на немецком, "в котором, как  ему  показалось, не было ничего,
кроме   речений  и  оборотов  из  лютеровского  катехизиса".   Потомки  были
ортодоксальны - "за некоторыми маленькими исключениями. Катехизис за полтора
столетия, естественно, истрепался,  и у  них от него уже ничего не осталось,
кроме дощечек переплета. "На  этих дощечках, - сказали они, - начертано все,
что мы  знаем". -  "Было начертано,  дорогие мои",  - сказал  миссионер.  "И
осталось, и осталось начертано! - сказали они.  - Хотя  мы-то сами читать не
умеем, да и не совсем понимаем, что значит читать, но наши отцы слышали, как
их отцы оттуда  читали. А те уже знали и того человека, который вырезал  эти
дощечки. Этого человека звали Лютер, и он жил вскоре после Христа"".

767


     А разве Песочный человек не напоминает Деревенского врача Кафки? Тот же
призрачный мир Натанаэля, те  же сновидения и предчувствия, то же отчуждение
и разорванность сознания.

     Судьбы Кафки и Гофмана... Те же заботы о хлебе  насущном, приковывающие
к ненавистной службе, та же трагедия раздваивания, те  же отчаяние  и жгучая
страсть,  ненависть  к действительности и презрение  к  филистерству, то  же
двойное   бытие:  мизерность   службы  и  величие  иллюзий,   разлад   между
действительностью и мечтой, те же неврозы, страхи, галлюцинации...

     Говорят: Гофман верил в искусство, в полный чудес Джиннистан, способный
дать душе  исполнение  всего  обетованного  на земле...  Но  разве  для него
искусство -  не  трагедия, а  художник  не мученик и  изгой?  Разве сущность
профессии творца -  не  боль,  не острое  чувство трагизма существования уже
высокого духа и еще низменной материи?

     Да, то же безумие мира, тот же фатализм, та же безысходность... .

     Даже  говорящая  обезьяна  уже есть  у  Гофмана:  "Вы  должны научиться
говорить, говорить, говорить, все остальное придет само собой...". Отчет для
академии явно  навеян Крей-слерианой,  а именно гофмановским  "Письмом Мило,
образованной обезьяны, к подруге Пиппи в Северную Америку".


     Временами хандра заедает матросов,
     И они, ради праздной забавы, тогда
     Ловят птиц Океана, больших альбатросов,
     Провожающих в бурной дороге суда.

     Грубо кинут на палубу, жертва насилья,
     Опозоренный царь высоты голубой,
     Опустив исполинские белые крылья,
     Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

     Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,
     Стал таким он бессильным, нелепым, смешным!
     Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,
     Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

     Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
     Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
     Но ходить по земле среди свиста и брани
     Исполинские крылья мешают тебе.

768

     А разве символы готорновского Пути паломника не напоминают Кафку? В  их
стиле, образе мышления, складе ума очень много общего - и грех, и возмездие,
и искупление, и гордыня. "Воистину мы лишь тени, настоящая жизнь не дарована
нам, все вокруг, что кажется нам реальным, - лишь тончайшая субстанция сна".

     Готорн  и  Мелвилл  уже  жили  в  мире  загадочных  кар  и непостижимых
прегрешений.   Историю  готорновского  Векфилда  и   многие  истории   Кафки
объединяют общие корни - гнев и  кары Ветхого завета, еще, - по словам Хорхе
Борхеса,  - не только общая этическая  основа, но  также  общая эстетическая
позиция.

     Тот  факт,  тот странный  факт,  что  в  рассказе  Готорна  [из "Дважды
рассказанных историй"], написанном в начале XIX века, мы ощущаем тот же дух,
что и в рассказах Кафки,  работавшего в начале XX века, не  должен заслонять
от  нас то  обстоятельство,  что дух  Кафки  создавался, определялся Кафкой.
"Векфилд" предвещает  Франца  Кафку, однако Кафка  изменяет, углубляет  наше
восприятие "Векфилда".  Долг тут взаимный:  великий  писатель создает  своих
предшественников.  Он  их  создает  и  в  какой-то   мере   оправдывает   их
существование. Чем был бы Марло без Шекспира?

     Макс Брод обратил внимание на связь  материалов  романа  Замок с кругом
чтения  Кафки его гимназических лет, в частности с Бабушкой Божены Немцовой,
где тоже некий загадочный  замок господствует  над деревней. Впрочем, у него
совсем иное,  так  сказать,  метафизическое (может быть, даже теологическое)
господство. Перенимая  у  других фантасмогории  или шизофренические  видения
мира, он придает  безумию, следам помешательства  (скажем, Роберта Вальзера)
статус  большей   реальности,  чем  сам  "здоровый"  мир.  В  этом   отличие
гениального заимствования от плагиата - новый срез.

     Даже модный в начале  века  авантюрный роман находит  свое отражение  в
мирах  Кафки: приключения и робинзонаду он превращает  в этапы мученического
пути...

     Среди  собратьев,  особенно  привлекавших  Кафку,  был  и  Флобер.  Ему
импонировали  флоберовская  сухость,  флоберовский   прозаизм,  флоберовское
отвращение  к  громкой  фразе,  красочному  образу.  Кафку  восхищал   конец
"Воспитания чувств", то  есть  фарсовый  финал того, что имело все основания
стать романтической  драмой.  Игрою густых теней ему импонировал Стриндберг.
Его, может  быть, самой любимой вещью  был  "Бедный  музыкант"  австрийского
классика XIX века Франца Грильпарцера.

769


     Раб богини по имени Литература, пожертвовавший во имя ее всем  "слишком
человеческим",  Кафка  долгое  время   находился  под  сильным  впечатлением
вычитанного  им  эпизода из жизни  своего в этом смысле  "близнеца"  Гюстава
Флобера,  также  добровольно  приковавшего  себя  к  тому  же  идолу.  Автор
Искушения Святого  Антония видимо, отнюдь  не случайно  обратившийся к этому
сюжету,  как-то  навестил со своей племянницей  славную буржуазную чету и на
протяжении  дня  наблюдал  бесхитростную,  простую  и радостно-упорядоченную
жизнь своих окруженных детьми друзей. По  дороге домой  Флобер сказал  своей
спутнице два слова,  выразившие целую  философию: "Они - правы!". Они правы,
ибо жизнь их богоугодна!

     Это  прозрение  французского аскета, поразившее в свое время  Кафку, не
стало, однако, принципом его собственной жизни, хотя временами, может  быть,
достаточно часто, он думал о том же, о чем в тот день размышлял Флобер.

     ...склонность к изображению моей фантастической внутренней жизни лишила
все остальное значения,  и это все остальное ужасно разрушено и не перестает
разрушаться.

     Часто меня охватывает какое-то  печальное, но спокойное удивление  моей
бесчувственностью... только вследствие моего литературного  предназначения я
ко всему остальному безразличен, и следовательно, бессердечен.

     Возможно,  Кафка  мучительно  переживал  эту  всепоглощающую страсть  к
творчеству,   эту  литературоманию,   трудоголию,   понимая   ее  как  форму
жизнеотрицания,  как  болезнь и - одновременно -  как единственное  средство
спасения и оправдания.

     Пишу уже  несколько дней, хоть бы  это не кончилось! Моя жизнь получает
оправдание. Я снова  могу  вести диалог  с  собой  и  уже  не  застываю так,
устремив взгляд в абсолютную пустоту. Только на этом пути возможно  для меня
какое-то улучшение.

     Самым  большим  было все-таки  влияние  Гете, книги  которого он  почти
никогда не выпускал  из  рук.  Но Гете - не случайно "жеребец",  он  слишком
здоров для него,  у  Гете Кафку волнуют, заставляют трепетать  лишь признаки
смятения, беспокойства - моменты, когда в Олимпийце он ощущает проигравшего,
поверженного. То  же с Бальзаком, но не "ломающим все преграды",  а в редкие
для Бальзака мгновения "сломленности от преград".

770


     В этом отношении, конечно, ему ближе  Клейст,  в  биографии которого он
жадно ищет "Иов-ситуации", так напоминающие ему собственные.

     Сам  Кафка, говоря  о влияниях,  признавал,  что Америка  написана  под
впечатлением от Диккенса - Оливера Твиста и Дэвида Копперфильда.

     С Диккенсом и Щедриным кончается унижение  и  высмеивание бюрократии, с
Кафки  начинается ее  торжество. У  первых  она относительна  и  локальна, у
второго абсолютна: начало и конец  всех начал. У Щедрина она  обороняется, у
Диккенса становится активной, у  Кафки - она вездесуща, тотальна, беспощадна
(гибнет  каждый,  кто  "вошел"). К  всепроникающему огромному организму суда
причастны - все! Здесь все связано со всем, все неизменно - "нет" становится
все более бдительным,  суровым, непреодолимым. Смеху,  иронии, превосходству
больше нет места,  остается  -  страх.  Страх  незащищенного  человека перед
созданным человеком порядком.

     Там,  где  Диккенс  и  Салтыков-Щедрин  видели частности,  Кафка  узрел
всеобщность.  Не  просто Министерство Волокиты или отдельно стоящий Холодный
дом, не суд как учреждение, а мир как суд, жизнь как "присутствие",  свобода
как казус. Здесь претендентов на место подвергают изощреннейшей проверке, но
затем  принимают всех.  Здесь  все выслеживают  всех, все всех  травят,  все
шпионят, все помогают  обвинению.  Все - заодно, все - против  одного. Мир -
судилище, жизнь - травля, бытие - абсурд.

     Что за лица вокруг! Маленькие черные глазки беспокойно шныряли  во  все
стороны,  щеки обвисли, как  у  пьяниц,  длинные бороды  были  реденькими  и
жесткими... Однако  под бородами - это только сейчас обнаружил К. - блестели
на воротничках  значки различной  величины и окраски.  Насколько можно  было
заметить, значки были у всех. Все  были заодно - кажущиеся  партии справа  и
слева, -  и когда К.  внезапно  обернулся,  он  увидел  такие  же значки  на
воротнике следователя,  спокойно сидевшего с  руками на животе. - Вот как, -
вскричал К. и, потрясенный внезапным открытием, рывком поднял вверх руки,  -
оказывается, все  вы чиновники, та  самая продажная  банда, против которой я
выступал...

771


     "В  своей основе  мироустройство  бюрократично.  Даже честная  и  точно
работающая  чиновничья  машина неизбежно действует против человека.  Поэтому
нельзя спрашивать:  за что преследуют  Йозефа  К, в чем он провинился против
системы, кому нужна его смерть? Вся суть, как полагает Кафка, состоит именно
в  том,  чтобы вполне  лояльного  Йозефа  К.  судят ни за что. Кто же  несет
ответственность за это? Все вместе взятые, но никто в частности".

     Ужас   бюрократии,  говорил  Камю,  имея   в  виду  Кафку,  усиливается
обыденностью  Процесса.  Сила  и  могущество  высокого  учреждения  - в  его
неотвратимой повседневности. Не  доведение до абсурда,  а именно  эта  проза
суда и замка делают кафковскую прозу беспощадной.

     Кафка  считал необходимым иметь в учителях Иисуса и Достоевского, но на
самом деле  определяющим  было влияние  Кир-кегора.  Читая  записи  позднего
Киркегора об одиночестве человека в мире, удивляешься их созвучности со всем
творчеством Кафки.  Впрочем, и Киркегор, и Достоевский были страшно одиноки,
хотя и  делали  из своего  одиночества  иные  выводы о мире  и человечестве,
нежели Кафка.

     При  всем  своем  иудаизме   (точнее   сказать,  каббализме)   Кафка  -
неокальвинист, последователь Киркегора, прозелит  теологии кризиса.  Человек
не  в  силах  спастись собственными  усилиями,  по сравнению  с  высшим  все
человеческие  потенции и ценности  - ничто. Одна из идей Процесса  состоит в
том, что  никакие  человеческие усилия не спасают -  чем не еще  одна версия
протестантизма?   Человек   избран   Богом,  его   место   здесь  на   земле
предопределено.  Отнюдь  не  случайно Процесс  Кафки иКомментарии послания к
римлянам Барта появились практически одновременно.

     В своем Дневнике Кафка подчеркивал, что при всем несходстве взглядов он
объединен   с   Киркегором   мистическими   связями,   одинаковой   судьбой:
драматические  отношения  с  отцами,  разрывы с  невестами, жертвоприношение
Авраама...

     (Кстати,  проклятая  семьей  и  жителями  деревни Амалия,  отказавшаяся
отдаться Сортини, - чем не негативная парафраза к притче об Аврааме?).

     Хотя  Кафка  отрицал  этический ригоризм  Киркегора -  или  этика,  или
эстетика, - хотя крайности Датского Сократа представлялись ему выражением не
смирения,  а  гордыни, в  главном  они  полностью  сходились.  Это  главное:
приоритет личностного начала, избранность человека Богом, абсурд бытия. Если
хотите, Замок-художественная парафраза к Страху  и Трепету, а Исправительная
колония  вполне   может  расцениваться  как  художественная   иллюстрация  к
Наставлению   в   христианской   вере   (символ    предначертания,   судьбы,
богооставленности).

772


     У Кафки, Кальвина  и Киркегора почти совпадают определения веры: верить
- полностью довериться и покориться Богу, еще - не страшиться смерти:

     Первым признаком возникновения  сознания является  желание  смерти. Эта
жизнь  начинает  казаться  невыносимой,  иная  -   недостижимой.  Перестаешь
стыдиться желания умереть.

     При  множестве  параллелей и  различий между Кафкой  и  Киркегором,  их
объединяло осознание  своего писательства как божественного предопределения,
как подчинения своей трагической  судьбе. Возможно, здесь корень разгадок  к
загадкам  их  жизней.  Во  всяком  случае,  оба  видели в страдании средство
доступа к высшей истине, к духовному миру.

     Бесспорно,  Кафка  - мистик,  может быть, мистик негативный - я  имею в
виду Великого Отсутствующего: Бог Кафки проявляет себя гораздо больше в боли
и страданиях, нежели в благости избрания.

     Бог Кафки - личностный, вера - персональна:

     Бог достижим  только  для  каждого в отдельности.  Каждое  человеческое
существо обладает  своей собственной жизнью  и своим  собственным богом. Бог
его защитник и  его судья.  Священники и обряды - лишь костыли для поддержки
парализованной души.

     Мессия  явится,  когда  станет  возможной  безграничная   личностность,
персональность веры.

     Полагаю, Христос потому и воскрес, что был первым Лицом, осуществлением
персональной веры, абсолютным Примером.

     Личностность  спасет  мир,  масса  его  погубит  -  такова  философия и
Киркегора, и Кафки.






     КИРКЕГОР И КАФКА*

     * Заметки Н. Болдырева


     Отчего у меня такое чувство, будто Кафка  каким-то таинственным образом
причастен к творчеству Киркегора? Отчего это

773

     ощущение мелодии, переходящей в ей сопутствующую, а затем ведомую двумя
голосами?  Может, оттого, что  атмосфера зависла в  комнате  -  в  пустынной
большой затененной комнате, где только двое - отец и сын (фантазия Киркегора
"Тихое отчаяние")?  Где  всегда  только  двое.  И  между ними  всегда только
молчание. И  молчание это так или  иначе  хранит загадку меланхолии. "Бедный
мальчик,  ты  живешь  в тихом отчаянии!". Кто знал  это состояние лучше, чем
Киркегор и Кафка?  Знал, то  есть  не только претерпевал,  но и  исследовал,
проникая  в его  кажущуюся бездонность. Ибо живут,  проживают жизнь в  тихом
отчаянии сонмы  людей. Но они  не  знают об этом. Хорошо это или плохо?  Бог
весть.  Хорошо  это или плохо,  что отец  сказал  как-то  своему сыну, молча
вглядываясь в его на поверхности столь беспечные черты: "Бедный мой мальчик,
ты идешь по жизни в тихом отчаянии"? Хорошо это или плохо, что сын потом всю
жизнь  размышлял об этих отцовских словах?  Хорошо  это или  плохо, что  для
истинного  поэта  все  случающееся  в жизни становится проблемой, тем  более
отношения   с   отцом,  где  родовое  входит   в  бездонное  противоречие  с
индивидуальным  и  неподсудным? Ведь  и Соломон  (в  фантазии Киркегора "Сон
Соломона") был сбит с ног лишь  случайным  ракурсом, в котором ему  открылся
неожиданный  лик  и  обнажившаяся  душа  отца.  Случайный  ракурс,  случайно
сказанные слова... Но что есть случайность?

     И   Киркегор,   и   Кафка   медленно   умирали,   будучи   бледными   и
прозрачно-одухотворенными с детства, зная, предзная свою  судьбу  угасанья и
вытекающей  из этого  (хотя бы только из этого)  меланхолии. Одного медленно
ела чахотка, другой чувствовал беспричинную неуклонную утрату сил. Одному на
момент смерти был  41 год, другому - 42. Но тому и другому (два ли это брата
во времени-пространстве или воплощение одной души?) была внушена потребность
петь. И это пение было раздумьем.

     Трагичность диалога Кафки с отцом  известна.  Франц мог  лишь мечтать о
такой фразе:  "Бедный  мальчик, ты живешь в  тихом отчаянии!". Мечтать как о
милости и любви.  Подобная новелла в его творчестве была бы  сентиментальной
грезой, замещающей тот страшный  сон  действительности, который рассматривал
его в упор сонмом глаз. Однако в более глубоком смысле именно  невозможность
выхода из меланхолии и была этой  зависающей  в комнате земного пространства
фигурой молчания. Эта невозможность  разорвать, расколдовать  молчание между
столь  обреченно близкими людьми  -  и  есть  исток той  тщеты,  что зовется
последней. (В конце концов, отец и сын -  лишь метафора любого человеческого
общения).

     Но эта тщета все же - кажущаяся. Ибо в мире  действует воля к отчаянию.
И  если в одном смысле нет более страшного греха,  чем отчаяние (отчаяться -
значит возомнить, что ты оставлен Им

774



     тоже!), то в смысле ином отчаяние предстоит человеку как его  задача на
пути. Следует постичь тщету жизни  и потому отчаяться, отчаяться в тщетности
стиля и ритма, которые царствуют в тебе метрономом биологического распада. И
потому  -  такой могучий напор  в исследовании  пространства  отчаяния.  Это
вечное  безмолвие  кафкианских коридоров, комнат,  улиц, вечный  иллюзионизм
контактов,  сближений, приближений.  И  этот  единый  в пространстве-времени
человеческий дом у Киркегора, дом, куда не проникает историческое время, где
царствует вечность, где  над человеком, Симон ли он  Прокаженный  или  Франц
Кафка (впрочем, не вариант ли это прокаженного?), встает одна и та  же Тень,
простирается одно и то же Ожидание.

     "Отчаивайся, отчаивайся глубже, отчаивайся до конца, до пределов своего
отчаяния!". Вот  совет  Киркегора  себе и  своему духовному другу. Ибо иного
пути к вере, к внезапному прыжку в нее, к прыжку в пробуждение от кошмарного
жизненного сна, он не знает.

     Выболит до каждого извива
     наша ненасытная телесность.
     Лишь тогда душа, бездонно сиротлива,
     вдруг войдет в неведомую местность...

     Не выболит в этой жизни - придется выбаливать в следующей. Но от боли и
ужаса одиночества  не деться  никому. Знаю ли я кого-то более одинокого, чем
были Киркегор и Кафка? Мне кажется, что нет. Однако что уж такого  страшного
было в их судьбах? Ничего кроме того, что они были одарены  даром страдания.
Звучит кощунственно,  однако ведь это разные вещи: жить  в страшном  мире, в
страшных  обстоятельствах  и -  страдать.  Сонмы  людские живут  в  страшных
обстоятельствах (да разве  уже само  по  себе обстоятельство  жизни, то есть
пребывание  на  кресте  распятия  между телом  и  душой,  не  непомерно,  не
сюрреалистически страшно?), однако  страдают, тем более глубоко или глубинно
-  немногие.  А  если,  вдруг,  говорить  о   наших  нынешних,   российских,
обстоя