ли и похоронили, но все это, может быть, лишь одна видимость...
Сердце, кружение крови отделяют человечество от божества. Что  такое сердце,
если не изменчивость, разложение, смерть? Оно мрачно, глубоко  невежественно
и ужасно".


98


     Весть   о  чудесном  воскресении   Христа,   которую  приносит  Сириец,
позитивист  Иудей  встречает недоверием, а  схоласт  Египтянин  видит в  ней
подтверждение  своей   теории  иллюзии.  Один  Сириец   верит  в  соединение
божественного и человеческого,  в  реальность смерти  и воскресения  Христа.
Кульминация  действия  -  чудесное  появление  Христа в запертой  комнате  -
разрешает   спор,   представляя   неоспоримое   доказательство.   Египтянин,
самонадеянно  полагавший,  что, дотронувшись до  тела Христа, он ощутит лишь
воздух, в ужасе восклицает: "Сердце фантома бьется, сердце фантома бьется!".

     Йитс  сказал  о  главной  идее  "Воскресения": "Последнее время  я стал
считать,  что  ощущение духовной реальности  приходит  к отдельным людям и к
толпам  благодаря  какому-то  резкому  шоку,  и  эта  мысль  имеет  опору  в
традиции".

     Новатор в поэзии, Йитс  стал новатором  в театре, творцом пьес-масок  с
глубочайшим  внутренним  подтекстом,  пьес-мифов,  в   возвышенных  символах
которых  объединены  прошлое и настоящее, саги и легенды, с одной стороны, и
животрепещущие события  дня, - с другой.  Это был театр мысли, театр  танца,
театр поэзии для избранных.

     Стремлению понять и увидеть Йитс противопоставляет умение почувствовать
и вообразить.  По  его мнению, на  сцену  должно  прийти  изображение "жизни
сердца" - внутреннего бытия. Стертому, безжизненному языку натуралистической
драмы Йитс противопоставляет поэтически звучащее слово, которому должны быть
подчинены  и текст пьесы,  и  игра  актера.  Чтобы  не  отвлекать от  слова,
декорации и  костюмы должны быть простыми по форме и цвету. Свой поэтический
язык Йитс называет "традиционным языком страстей".

     В  основу  пьес-масок Йитс клал ирландские мифы,  в  образности которых
искал   выражение  жизненной   и   поэтической   самоуглубленности.   В  его
интерпретации  маска  и  миф  -  одно:  углубленное  обобщение,  мифологема,
философема, единичный символ бытия. У Йитса есть что-то общее с Метерлинком,
но он сам искал предтеч  в  театре Софокла и  Шекспира. В письме  к  Августе
Грегори  он  признавался:  "Вы, я  и  Синг, наперекор времени,  намеревались
возродить театр Шекспира или даже Софокла". Герои греческой и елизаветинской
трагедии привлекают его чистым выражением человеческих страстей, поединком с
судьбой.  Один  из  главных героев  ирландского эпоса,  которого  мы не  раз
встретим в его стихах и пьесах, Кухулин, вступает в борьбу с мистической

99



     силой,  хранящей  источник мудрости. В  другой пьесе ослепленный  горем
сыноубийства Кухулин сражается с волнами, символизирующими неумолимые законы
жизни.  Он терпит поражение, но борьба страстей продолжается и  в  загробном
мире, и эта борьба пробуждает Кухулина от вечного сна.


     Напластование, может быть,  даже нагромождение символов характерно  для
последней  пьесы Йитса  Смерть  Кухулина, в которой  трагедия  соседствует с
иронией, пафос  - с  фарсом.  Раненый  герой  гибнет  не  от  боевого оружия
знатного  воина, как в положенной в основу пьесы саге,  а  от кухонного ножа
слепого бродяги, символизирующего здравый смысл, исходя из которого творятся
все убийства и все оправдания убийств:

     Кухулин. Я думаю, что тебе все известно, Слепой. От матери или няньки я
слышал, что слепым все известно.


     Слепой. Им  не все  известно, но у  них есть здравый  смысл. Как  бы  я
получил  эти двенадцать пенсов за  твою  голову,  если бы  у  меня  не  было
здравого смысла?

     В пьесах  о  мифологическом герое  Ирландии Кухулине Йитс демонстрирует
судьбу  сильной  и  благородной  личности в мире "нового порядка", торжества
хилой  посредственности, безликой и вездесущей пошлости,  в  мире слепцов  и
дураков, где  царствуют Конхобары. Слепой  и  Дурак, грядущие Поццо  и Лакки
Беккета, являются одновременно гротескными пародиями  Кухулина и Кон-хобара,
силы и красоты,  с одной стороны, и властвующей ничтожности, с другой (здесь
речь идет о пьесе На Берегу Байле).

     Рядом  с трагедией существует  фарс,  дающий  ей дополнительный мрачный
подсвет.  Трагедия опошлена  таким соседством  и  остается  непонятой людьми
массы.  Кухулин  - не  ущербная, как  Дурак,  а  гармонично и полно развитая
натура, но  в  глазах  новых хозяев жизни он столь  же инфантилен,  столь же
нелеп и безумен, столь же нуждается в твердом руководстве. Кухулин видит все
в подлинном, неискаженном свете, но Конхобар (тот же Слепой) навязывает ему,
зрячему, свои неистинные представления о мире.

     Утопии,   мировой   гармонии   Йитс  противопоствляет  суровую   правду
расколотого,     ущербного    мира:    торжество    пошлости,    массовости,
бессознательности,  хитрости, лжи (Дейрдре; Кэтлин, дочь Хулиэна; На  Берегу
Байле).

     В  Смерти  Кухулина  речь идет отнюдь  не  о скорбной  и мрачной судьбе
Ирландии - о  состоянии мира, катящегося к безумию  под сурдинку утопических
пошлостей.

100

     О том, насколько серьезно поэт относился к силе собственного искусства,
свидетельствует  стихотворение Человек  и  эхо, в котором,  имея в виду свою
пьесу Кэтлин, дочь Хулиэна, вопрошал:

     Неужели это моя пьеса бросила
     Ирландцев под английские дула?

     В пьесах  Йитса  доминировал  трагический  аспект  бытия, причем  не  в
конкретном, а в самом обобщенном его выражении. Йитс потому и отказывался от
характеров  и  событий,  что  считал задачей художника изображение атмосферы
бытия, моментов наивысшего напряжения чувств. Страсти, как  правило, сильнее
доводов разума, фантазия  -  реальности,  эмоции  -  идей.  Он  стремился не
потрясти  зрителя, а  передать движущие силы  жизни и  бытия,  человеческого
существования.

     В  основу философии  Йитса  положена  идея "единства бытия",  все более
теряемого  со  времени Данте и  древнекельтского искусства. Свою  миссию как
поэта Рыжий Ханрахан  видел в  возвращении  к  этому идеальному всеединству.
Философия Йитса - смесь оккультизма и интуитивизма:  индуистская  символика,
буддийское  колесо   судьбы,  философемы  Беркли,  Канта,  Бергсона,  Кроче.
Особенно велик интерес  к бессознательному (отсюда увлечение "автоматическим
письмом",  с  помощью  которого поэт мечтал воссоздать  дремлющий в глубинах
души  мир  воспоминаний  и  видений).  Герой  первой  части  Видения,  Майкл
Робар-тис,  -  маг,   визионер,  которому  доступны   откровения   и   тайны
человеческих душ. Йитс предостерегает творца от анализа причин, как и почему
он пишет. Он называл это "загрязнением источника" и цитировал Браунинга:

     Длань к яблоку познанья
     Не простирай,
     Не то мы в наказанье
     Утратим рай.


     Первую попытку построить философско-поэтическую систему Йитс предпринял
в  1917 году  (книга "Per Arnica  Silentia Lunae").  Ей предшествовало  эссе
"Сведенборг, медиумы и позабытые  места"  (1914), содержавшее размышления  о
личном  бессмертии, о душах, достигающих  совершенства при прохождении через
очистительный  огонь,   и  об  отношениях  между  Anima  Mundi  и  природой.
Законченное выражение  его  мысли  получили  в  "Видении",  первая  редакция
которого  относится к  1925  году,  а  вторая -  к  1937.  В первой редакции
"Видение"  состояло из четырех,  а во второй - из  пяти эссе, в которых Йитс
намечал панораму истории, предлагал свой вариант психологии и излагал теорию
посмертного существования души.

101



     Замысел  книги  поэт  вынашивал  долгие  годы, веря,  что  его  система
"приведет в порядок хаос, царящий в  современном сознании". В основу ее были
положены   идеи  "вечного   возвращения",  спонтанных   превращений,  вечных
трансформаций,  позаимствованные  из гэльских  мифов, элевсинских мистерий и
упанишад.

     Как  и  Джойс,  Йитс  был  сторонником  "вечного  возвращения" -  идеи,
восходящей  к архаичным мифам, Гесиоду, Платону и  возрожденной  и  развитой
Вико,  Шопенгауэром  и   Ницше.  Циклическая  концепция   истории  и  жизни,
определяемая мифологемой "рождение  -  смерть - рождение",  была  положена в
основу модернистского  взгляда  на мир и  шпенглеровской парадигмы развития,
воплощенной в  Закате Европы.  Специфика  "вечного круговорота" у  Йитса - в
признании возможности обновления и совершенствования, в допущении внутренней
целесообразности.

     Идея развития, движения... не исключалась Йитсом из циклической  схемы.
Она  получила   фафическое  выражение  в  геометрических  символах  конусов,
соприкасающихся  вершинами  и  взаимопроникающих  один в другой  (a  gyre) и
Великого   Колеса   или   Круга,  поделенного   на   28   равных  сегментов,
соответствующих  28 фазам Луны (gread  wheel). Каждая цивилизация  совершает
свой двухтысячелетий круг, проходя через 28 циклов, двигаясь от стадии роста
к  зрелости  (зенит  -  фаза  XV)  и  упадку.  Движение  по  Великому  Кругу
символизирует и развитие каждого человека:  от детства - к зрелости, затем -
к старости. Каждая цивилизация - одна из фаз более великого круга, он в свою
очередь -  не  более чем  фаза  одного из последующих кругов,  более широких
(всего  их 12). Протяженность  12  циклов  равна  26000 годам (перекличка  с
платоновским Золотым веком).

     Циклическая    концепция   истории    Йитса    во   многом   напоминает
шпенглеровскую. Специфически  йитсовским в  ней  было  то, что  исторические
циклы   оказывались    предопределенными    самогенерирующим   циклом   мира
сверхъестественного  - Тринадцатой  сферой.  Мир  духа  и  мир феноменальный
противостоят друг  другу и взаимопроникают один в другой.  Всем правит Anima
Mundi  (Великая Память). Идея  психологического дуализма, владевшая Йитсом в
период  написания "Per  Arnica Silentia Lunae"  (личность  состоит из "я"  и
"анти-я"),  в  "Видении"  трансформируется.  Вместо  двух появляются  четыре
начала,  соединенные в антиномические пары на  Великом Круге:  Воля и  Маска
(Will  - Mask), Творческое Сознание и Предопределение (Creative Mind -  Body
of Fate).



102

     История предстает  у Йитса  как бытие памяти,  как смыкание  прошлого и
будущего, как  целостный проект  перехода от прошлого  к будущему. Историк -
маг и жрец, выступающий в качестве медиума, провидящий грядущее.

     В  трактате   Видения,   реагируя  на   остро   ощущаемую   трагическую
неупорядоченность  бытия,  Йитс  осмысливает  важнейшие  категории  жизни  -
молодость, любовь, красоту, рождение, смерть.  Философия  поэта  плюральна и
экзистенциальна:  бытию противостоит  личность, миру -  мысль поэта  о  нем,
драма сознания человека, голоса  души, очарованию жизни  - отчаяние  духа. И
философия,  и лирика Йитса - диалоги-диспуты,  диалоги-конфликты (Диалог Я и
души  -  типичен для  его  отношения к  миру). Объективности и однозначности
противостоят перспективы, конфликты, византийскому "единству" и  "целости" -
европейское движение  духа.  Важнейшие  символы  поэзии  Йитса  - "челнок" и
"спираль".  Винтовая  лестница  (сборник  1933  г.)  -  многозначная  фигура
движения-восхождения (в  башне), противостоящая  постоянству,  незыблемости,
традиции.

     Alexandria's was a beacon tower, and Babylon's
     An image of the moving heavens, a log-book
     of the sun's journey and the moon's;
     And Shelley had his towers, thought's crowned
     powers he called them once.

     I declare this tower is my symbol; I declare
     This winding, gyring, spiring treadmill of
     a stair is my ancestral stair
     That Goldsmith and the Dean, Berkeley and
     Burke have travelled there.*

     *  В Александрии башня была маяком,  а в Вавилоне/  Образом  движущихся
небес, вахтенным журналом путешествия  солнца и луны;/ И у  Шелли  были свои
башни - он назвал их однажды коронованными державами мысли.// Я объявляю эту
башню моим символом; я объявляю,/ Что  эта винтовая, спиральная, крутящаяся,
подобная  вороту  лестница -  лестница  моих  предков,/  Что  по ней  ходили
Гольдсмит и Настоятель, Беркли и Берк. "Кровь и луна".


     Систематизация  и  увековечение,   однако,   постоянно  соседствуют   с
противоположным  импульсом:   ощущением  единственности,  неповторимости   и
драгоценности каждого мгновения жизни и каждого отдельного человека. Вряд ли
многочисленные  стихотворения  Йитса, посвященные  тем,  кого  нет  в живых,
обладали бы высокой силой  воздействия, если бы  в них  не  было  такой боли
невозвратимых утрат и такой любви - не к символам, а к конкретным, названным
по  именам  людям.  Все  образы  Йитса, связанные  с  идеальной  красотой  и
гармонией,  амбивалентны: они  таят  угрозу неподвижности, смерти.  Мечта  о
бессмертных,  вечно  пре  красных формах, о вечной  молодости может  сбыться
только по ту сторону земной жизни ("Плавание в Византию").




103


     Поэзия  Йитса лишена однозначности - как правило, это  странствия духа,
лабиринты сознания,  противостояние начал.  Идеальным  душевным устремлениям
противостоит   вульгарная   жизнь,  восхождению   духа  -   земная  скверна,
"нечистота"  человеческого существования, которую поэт отнюдь  не отвергает:
"Я готов снова и снова пережить все это"...

     Давно подмечено множество параллелей в  мифологических концепциях Йитса
и  Юнга,  Фрейзера,  Леви-Брюля,  Шпенглера,  к которым необходимо  добавить
нашего Даниила Андреева. Любопытно, что Йитс, работая над концепцией Великой
Памяти, не знал  этих имен и потом сам  удивлялся  сходству с их  идеями.  С
Юнгом его роднит не  только коллективное бессознательное ("Великая Память"),
но и идея Маски - отношения между подсознанием и сознанием, между йитсовской
теорией   психологических  типов   и   юнговской   теорией   интровертной  и
экстравертной личностей. Близко к юнговскому и йитсовское понимание мифа как
откровения досознательной души, как философии архаического человечества.

     Воля - это ego, сущность личности. По фазе, к  которой относится данная
Воля,  и  классифицируется  тот  или иной человек (Шекспир,  к примеру,  был
отнесен к  16-й фазе, сам Йитс  - к 17-й, Синг  - к  22-й). Маска -  антипод
Воли. Это образ того, "чем бы мы хотели стать". Йитс говорит о двух Масках -
Истинной  и  Ложной. Причем  Воля свободна  выбирать  любую.  Сама  же  Воля
подчиняется  неизбежной  психологической  необходимости,  точно так же,  как
Творческое  Сознание  определяется  фатальной  космической необходимостью  -
Anima  Myndi. Таким образом,  воля  оказывается детерминирована.  Йитс долго
бился над проблемой свободного  выбора и детерминизма и в  конце  концов (во
второй редакции  "Видения") сконструированная им  система убедила его в том,
что мир - это величайшая драма, предопределенная во многих своих аспектах, и
только  в  стоическом противостоянии  судьбе  люди  могут достигнуть величия
героической безнадежности.

     Мы  видим,  что  "поэтическая   философия"  Йитса  выходит  за  пределы
творческого  процесса, а  отношения  между Волей  и  Маской -  за  концепцию
поэтического искусства. "Маска" -  не только способ  достижения гармонии, но
прежде всего способ выражения сущности, напряженность духа, драма жизни.

     Поэзия  для  Йитса  не   "созерцание  чистой  красоты",  а  живописание
"сущностей", "личное выражение", personal utterance, но

104

     также  -  многоликость  мира, множественность связей  с  ним. "Я вознес
Маску и Образ превыше логики XVIII века, опыт счел выше наблюдения, а эмоцию
- выше факта".

     Йитсовская "маска" родственна и элиотовскому  "объективному корреляту",
и блоковским "лирическим маскам", и принципам Паунда (его  сборник "Маски"),
и    маскам   японского    театра   Но.   Однако    если    Элиот   выдвигал
требованиебез-личности как заслон романтическому субъективизму,  то Йитс был
движим верой в субъективность как в основу творчества.

     Он   полагал,   что   вся   великая   поэзия   рождается  из  глубокого
эмоционального  конфликта:  "Из  ссоры  с другими рождается  риторика, но из
ссоры  с  самим  собой  -  поэзия".  Большой  поэзии   должен   быть  присущ
драматический элемент. Йитс находил его у таких  несходных поэтов, как Данте
и Вийон, а вот Вордсворт, по его мнению, был  лишен "театрального элемента",
и в этом причина его неудачи.

     Считая, что  "без  маски  нет дисциплины", Йитс использовал излюбленный
прием не только для сокрытия "я", но и для  самораскрытия, требующего снятия
маски, обнажения чувств. В  столкновении с реальностью человеку  свойственно
прятаться под маской,  но  в стороне от "карнавала" он обретает  собственное
"я", противостоящее объективному миру "анти-я".

     Творчеству Йитса присуще  напластование мифов: ирландских  на античные,
западных  - на восточные,  современных - на  древние. Образ Дейрдре связан с
Еленой  Гомера  и  Гете  и  одновременно  ассоциируется  с  реальным  лицом,
собственной возлюбленной.


     В стихотворениях "Женщина, которую  воспел Гомер",  "Нет второй  Трои",
"Когда жила Елена" любимая оправдана  и воспета поэтом,  несмотря на  горечь
неразделенного  чувства.  Ее  красота, как  и  красота  Елены, -  залог  его
страстной верности.  Проводя параллель между мифом и действительностью, поэт
восклицает:

     О, что могла она сделать, будучи сама собой
     И где вторая Троя, чтоб сжечь из-за нее?

     Подобно непостижимо  таинственной героине древнего мифа,  любимая поэта
выше  пересудов и обвинений; пытаясь  скрыть душевную боль  (отчего она  еще
заметнее), он говорит о красоте ее, "подобной тетиве натянутой", об уме, что
"был  благородством превращен в ясность огня". Классическая четкость  ритма,
патетика   риторических    вопросов,   делающая   вопросительную   интонацию
восклицательно-ут-

105

     вердительной, полнозвучная  перекрестная рифма  способствуют созданию в
этом  стихотворении  возвышенной  атмосферы,  йитсовского  "аристократизма".
Мифологическая схема делает переживание обобщенно-символическим.

     Как  и Шелли, как  и  Мильтон, Йитс  - "поэт  космогонии",  космических
обобщений и образов, запредельных сущностей. Но космическое и вечное у  него
удивительным образом сочетается с земным и  мимолетным,  солнце  и небо -  с
любовью и росой.

     Сердце, забудь о добре и зле -
     Освободись от вечных оков;
     Смейся в закатной мгле вечеров,
     Свежесть росы вдохни на заре.

     Твоя матерь Эйре всегда молода,
     Сумерки мглисты, и росы чисты,
     Хоть любовь твою жгут языки клеветы
     И надежда сгинула навсегда.

     Сердце, уйдем к лесистым холмам,
     Туда, где тайное братство луны,
     Солнца, и неба, и крутизны
     Волю свою завещают нам.

     И Господь трубит на пустынной горе,
     И вечен полет времен и миров,
     И любви нежнее - мгла вечеров,
     И дороже надежды - роса на заре.

     По масштабности проблематики поэзия Йитса сопоставима с поэзией Элиота:
та же  философская  глубина, тот  же  размах  исторического мышления,  то же
ощущение трагизма человеческих  судеб и острая ненависть  к мещанству. Но их
поэтический мир  во многом  различен.  Если  Элиот стремился  к максимальной
сухости,  к  концентрации  чувства, к  поэзии, которая, говоря  его словами,
"была  бы  поэтична   по  существу,  без  всякой  внешней  поэтичности...  и
обнаженной до костей, настолько прозрачной, чтобы при  чтении воспринимались
бы  не сами стихи,  а  лишь то,  на  что  они указывают, то  Йитс подходил к
решению поэтических задач с иных позиций. Его  лирика отличается  яркостью и
сочностью красок  и  форм, в  создании  которых ирландский  поэт опирался на
мифологию,  уходящую  корнями  в  его родной  фольклор, на  опыт философской
поэзии Блейка и Шелли, на поэтику французского символизма.

     В  отличие   от  т