но-тревожным   мироощущением  поэта.  Ассоциативность,   туманность,
иносказательность  поэтической речи  Элиота  самым непосредственным  образом
связана с "пророческим" стилем его поэзии и подчас затрудняет ее восприятие.
Впрочем, при всем своеобразии образно-сти-

     левой манеры Элиота  в ней явственно различимы  традиции, восходящие  к
Данте, Шекспиру, Донну...

     Установке  на дисгармонию, которая  доминировала  в западно-европейской
поэзии с  конца XIX века, разрушительным  тенденциям в области  стиха  Элиот
противопоставил  новый  тип  гармонии,  новую   упорядоченность   форм.  Эта
упорядоченность пронизывает  собой  все  уровни его поэтического творчества.
Своеобразная   соразмерность,   эмоциональная   сдержанность   отличают   ту
образно-понятийную   систему,   и   аранжировку   фраз,   и   синтаксис,   и
ритмико-интонационный строй.

     Ритм  образов  и  интонаций  сохраняется,   даже  когда  Элиот  сжимает
поэтический образ  до  предела,  как,  например,  в  "Триумфальном марше" из
"Кориолана":

     Камень, бронза, камень, сталь, камень, лавры,
     звон подков по мостовой
     И знамена. И фанфары...

     Элиот,  особенно  в  первое  десятилетие  своего  творчества,  всячески
стремится  расшатать канон  традиционного  стиха, чем довел  до  логического
завершения процесс, начатый  има-жистами; но при этом он добился качественно
нового   ритмического  разнообразия,  тончайшей  согласованности  ритма   со
смыслом.  Свободный  стих  под  пером  Элиота  обрел  новую  силу  гармонии,
возникающей  благодаря сложной системе пересекающихся  созвучий,  внутренних
ассонансов, аллитераций.


     Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно:
     Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,
     Которая обрекла на непосильную схватку
     Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.
     Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.
     Какова же ценность желанного, много ли стоит
     Долгожданный покой, осенняя просветленность
     И мудрая старость? Быть может, нас обманули
     Или себя обманули тихоречивые старцы,
     Завешавшие нам лишь туман для обмана?
     Просветленность - всего лишь обдуманное тупоумие.
     Мудрость - всего лишь знание мертвых тайн,
     Бесполезных во мраке, в который они всматривались,
     От которого отворачивались. Нам покажется,
     Что знание, выведенное из опыта,
     В лучшем случае наделено
     Весьма ограниченной ценностью.

     Знание это единый и ложный образ,
     Но каждый миг происходит преображение,
     И в каждом миге новость и переоценка
     Всего, чем мы были. Для нас не обман -
     Лишь обман, который отныне безвреден...


415

     Поэтому говорите
     Не о мудрости стариков, но об их слабоумье,
     О том, как они страшатся страха и безрассудства.
     О том, как они страшатся владеть
     И принадлежать друг другу, другим или Богу.
     Мы можем достигнуть единственной мудрости,
     И это мудрость смирения: смирение бесконечно.







МЫ - ПРУФРОКИ

     Ну что же, я пойду с тобой...

     Мы - илоты,  пытающиеся  обмануться. Всю жизнь - фарс! - шуты, ломающие
комедию. Жалкие комедианты...

     В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
     В ночлежках для ночей бессонных:
     Уводят улицы, как скучный спор,
     И подведут в упор
     К убийственному для тебя вопросу...
     Не спрашивай, о чем.
     Ну что ж, давай туда войдем.

     Герои, идущие  в обход; вся жизнь  - "преодоление" обстоятельств. Все в
воображении: мы не способны отважиться ни на что: даже на слова.

     Герой,  однако,   стремится  обосновать  свою  внешнюю,   пруфроковскую
безгласность   как  возвышенно-ироническое  отречение  от   любви,  так  что
возникает подобие драматического монолога.

     Существует  огромное   количество  версий  прочтения   Пруфрока:  смесь
скепсиса и веры, трагизма и иронии, издевки и самопародии; есть даже понятие
"синдром   Пруфрока"   -   невротический   конфликт   и    его   поэтическая
инструментовка.   Мне  же  кажется,   все  -   о  нас...  Убожество  города,
бесприютность человека, бессмысленность его жизни - нет, все это не "реквием
умирающей цивилизации" - наша с вами убогая и унылая жизнь...

     Даже   стремление   героя  обосновать   свою  внешнюю,   пруфро-ковскую
безгласность  как возвышенно-ироническое  отречение  от  любви  (по  причине
сексуальной неполноценности), даже претензия на пафос...

     И конечно, будет время
     Подумать: "Я посмею? Разве я посмею?".
     Время вниз по лестнице скорее
     Зашагать и показать, как я лысею...
     Разве я посмею
     Потревожить мирозданье?
     Каждая минута - время
     Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

     Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю...

     Это сатирическая ода эвримену, каждому, и мне, и тебе, и тебе...

     Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;
     Я из друзей и слуг его...
     Благонамеренный, витиеватый,
     Напыщенный, немного туповатый,
     По временам, пожалуй, смехотворный -
     По временам, пожалуй, шут.

     Так в чем же наша  сила? - В Пруфроках... Пруфроковская культура. В ней
мы  живем  и творим.  Что?  Величайший  пруфроковский  реализм  сюсюканья  и
матерщины.

     Давайте выйдем вместе - вы и я -
     Когда усталая вечерняя заря,
     Как под наркозом - пациент, распята в небе.
     Мы выйдем вместе (ночью улица пуста),
     Заглянем в те места,
     Где грязный стол, бессонная постель, -
     В грошовый ресторан или в отель.
     А улицы запутаны, как спор,
     Который приведет в упор
     К неразрешимо-трудному вопросу...

     Это еще ничего:  у Элиота  кризис культуры  историчен,  а вот у Мартена
Нильсена нет и этой спасительной нити: он превращен в проблему личной вины.

     Возможно,  отношение  Элиота  и  Паунда  к  судьбам  общества  было  бы
неприемлемым  для  Готье и  Рембо, но писать  после  Освенцимов,  Аушвицев и
ГУЛАГов, поэтизировать в зловещее апокалиптическое  время так,  как в  эпохи
Возрождения  или  Просвещения, или  романтизма,  или  декаданса,  -  нельзя.
Апокалипсис  диктовал  новые  темы  и новые  средства:  темы полых  людей  и
бесплодной земли и средства разорванного сознания.

     Задача современной  поэтики,  скажет Энрайт,  не обелять  человека,  но
проникнуть под эту грязную оболочку.

     Коллингвуд:  "Элиот - пророк, ибо  говорит своей  эпохе о  тех  язвах и
ужасах, которые тайно разъедают ее".



417

     Уже   в  поэтическом  дебюте  -  множество   находок   будущего  мэтра:
иронически-пародийные  цитации и аллюзии,  реминисценции  из Библии,  Данте,
Шекспира, Донна, Вебстера,  Теннисона, изменение смысла,  "в результате чего
великолепие заимствованного пассажа оказывается поколебленным и попранным".

     Отношение героя к себе во многом определяется отношением других к нему,
которое он не просто болезненно воспринимает, но интуитивно предвосхищает. В
конце  его  монолога появляется  его собственное  признание:  "Я старею... я
старею...", - словно в самосознание героя проникли чужие мысли о нем. К тому
же здесь  явная литературная реминисценция  -  ведь  это  реплика Фальстафа!
Шекспировские слова, оставаясь  по содержанию  теми же,  меняют свой  смысл,
будучи перенесенными в чужие уста, и звучат как пародия.

     Уже  в  Пруфроке -  виртуозность "вечности в мгновении": передача всего
многообразия  мира в мимолетности  конкретной  зарисовки,  взаимодействие  и
взаимопроникновение идей и эпох, полифоничность, поэтика "сцеплений".

     Преднамеренно включая  в  свои  произведения  строки из  многих  поэтов
минувших веков,  Элиот  не только удовлетворял свое "чувство  традиции",  не
только укреплял "связь времен", но и осуществлял определенное полифоническое
задание, разрабатывал поэтику сцеплений.

     Пруфрок - поэтический полигон Элиота, первый прогон идей и  поэтических
средств, первый  эксперимент  по реализации его же  эстетических  принципов,
согласно которым "поэтическая  оригинальность заключается  в особом  способе
монтажа  по  виду  несвязного и  несходного  материала,  в  результате  чего
возникает  новое  целое".  Уже здесь  необычайное  ритмическое  разнообразие
сочетается с редкостной согласованностью ритма со смыслом.

     Тематика борьбы  плоти  и  духа,  вожделения  и усмирения, животности и
человечности развита  в Суиниадах и  Шепотках  бессмертия.  Мифологические и
софокловские мотивы и  образы  подчеркивают извечность человеческого  зла  и
насилия. Все высокое  здесь  снижено,  все классическое  окарикатурено,  все
трагическое обильно сдобрено иронией.

     Обыгрывая  многозначность символа  "соловей" (в романтической лирике  -
певец  любви;  жаргонное  его значение -  "шлюха"; образ соловья  связан и с
метаморфозами [поруганной] Филомелы), Элиот заканчивает стихотворение "Суини
среди соловьев" реминисценцией из софокловской трагедии:

418

     А за углом поют соловьи
     У монастыря Иисусова Сердца,
     Поют, как пели в кровавом лесу,
     Презревши Агамемноновы стоны,
     Пели, роняя жидкий помет
     На саван, и без того оскверненный.

     В "Шепотках бессмертия" он создает выразительный портрет секс-бомбы  XX
века. Вот этот новый "эталон женственности":

     Милашка Гришкина глаза
     Подводит, чтобы быть глазастей;
     Ее привольный бюст - намек
     На пневматические страсти.

     Стихотворение заканчивается полным иронии противопоставлением апостолов
тела и духа:

     Прообразы живых существ
     Вкруг прелестей ее роятся;
     А мы к истлевшим ребрам льнем,
     Чтоб с метафизикой обняться.





КТО ОН?

     Элиот родился в почтенной буржуазной семье, ведущей свою родословную от
начала заселения  Америки, а  свою культуру  -  от барочной Европы. Его  дед
основал  университет в  Сент-Луисе, а мать  написала  поэму о  Савонароле  и
биографию своего  отца.  Ее  сын  получил  блестящее  образование:  Гарвард,
Сорбонна, Оксфорд, Геттинген.

     Седьмой ребенок в семье, он был общим любимцем. До семнадцати лет Элиот
жил  и  учился  в  Сент-Луисе  на   берегу  Миссисипи.  Фамильные  традиции,
пуританское  воспитание, духовные искания юности наложили свой  отпечаток на
особенности его  творчества  - "специфические для него  сочетания  страсти и
мысли  при  преобладании  последней...  особая сосредоточенность на вопросах
веры  и   полное  доверие  к  минутам  озарения,  сухая,  столь  неожиданная
проницательность  ума,  осознание  природы  зла...  строгая  самодисциплина,
нарушаемая вспышками нежности".

     Ранние поэтические  упражнения Элиота,  по его собственному  признанию,
носили следы подражания Байрону, Шелли, Китсу, Россетти,  Суинберну. Ни один
из них не оказал серьезного воздействия на его поэзию, более того, роман-

419

     тическая традиция станет постоянным предметом нападок Элиота.

     В Гарвардском университете, куда  Элиот поступил в 1906  году, началось
увлечение  средневековьем  (в  1910  году  он  впервые  прочел "Божественную
Комедию",  влияние  Данте  на  его  поэзию  стало  одним  из  определяющих).
Одновременно он слушает лекции И. Бэббита о литературной критике во Франции,
особенно  заинтересовала  его  фигура  Р.  де  Гурмона.  В 1908  году  Элиот
"открывает"  книгу  Саймонса  "Символизм   в  литературе",  по  его  словам,
определившую  курс  его жизни. Саймонс помог ему  узнать Рембо и  Верлена, а
главное Лафорга. "Лафорг был первым, кто учил  меня,  как говорить, открывал
мне поэтические возможности  моей  собственной речи",  -  признавался  Элиот
впоследствии.  Под непосредственным впечатлением от Лафорга и под прямым его
влиянием  в   конце  1909  года  Элиот  пишет  несколько  стихотворений  для
студенческого журнала.

     Это -  начало. Ибо  по  обилию влияний  Элиот  может сравниться лишь  с
Паундом, проложившим ему путь в большую  поэзию, Джойсом, экспериментирующим
не  столько в  поэзии,  сколько в прозе, Томасом Манном,  жадно  впитывающим
мировую культуру.  И.  Бэббит,  отрицавший современную  цивилизацию,  привил
своему   впечатлительному  ученику   любовь   к   "темным  векам"   и   идею
противопоставления классицизма романтизму.

     После  начала  первой  мировой,  оказавшись  в  Европе, Элиот занимался
философией, преподавал, был редактором Эгоиста, затем издателем Крайтериона,
и директором издательской фирмы Фейбер энд Фейбер.

     "Вторжение" Элиота в литературу  началось в  1916 году  с эпизодических
публикаций  обзоров  и рецензий  в  "Манчестер Гардиан"  и  "Нью  Стейтсмен"
(именно  здесь  в номере от  3  марта 1917 года появились  его  "Раздумья  о
верлибре"). С 1917 по 1919 год  он сотрудничает в "Эгоисте",  в двух номерах
которого была опубликована его программная статья "Традиция и индивидуальный
талант".  В  1919 году  М.  Мерри  привлекает  Элиота к  активной  работе  в
"Атенеуме", благодаря  чему у  автора "Пруфрока"  устанавливаются  дружеские
связи с группой "Блумсбери". В это же время, т. е. с 1919 по 1921 год, Элиот
систематически выступает и на  страницах "Тайме Литерари Сапплемент". Многое
из  опубликованного в  эту  пору  на страницах журналов вошло в  его  первый
критический сборник  "Священный лес"  (1920). С  1922  года  Элиот руководит
журналом "Крайтерион", он стал влиятельной

420

     фигурой  в  литературном  мире.  Олдингтон,  размышляя  впоследствии  о
блистательной  карьере Элиота, с которым его  некогда  связывала  дружба,  а
затем развели и  личная обида и творческие разногласия,  замечает,  что  он,
проявив известный такт,  осмотрительность и  вместе с тем упорство, преуспел
там,  где  потерпел  фиаско  Паунд,  а именно: стал литературным  диктатором
Лондона.

     В  отличие от  Эзры Паунда,  поэтические  фантазии и  экстазы  которого
граничили с  маниакальностью, Т. С. Элиот отличался английским педантизмом и
сторогостыо мышления, являя собой полную противоположность собственной жене,
действительно  воплощавшей  паундовские  фантазии  об  артистическом "теле":
Вивиан  была  склонна  к  эпатажу,   эксцентричному  поведению  и  публичным
истерикам, приведшим  ее в психиатрическую лечебницу,  в  которой муж ее так
никогда и не навестил...

     Когда  Элиоту  предложили редактировать  "Крайтериона", он сделал  все,
дабы приобщить  к нему "лучших  представителей всех  поколений и критических
методологий",  "только тех авторов, которые по  настоящему знают свое дело".
Перечень  этих авторов свидетельствует  сам  за  себя:  Паунд, Йитс,  Гессе,
Пруст, Джойс, Лар-бо, Мур,  Гомес  де  ла  Серна, Олдингтон, Пиранделло,  В.
Вулф,  Форстер,  Валери,  Жид,   Льюис,  Ортега-и-Гассет,   Оден.  Именно  в
"Крайтерионе"  публиковались фрагменты Поминок по Финне г  а  н  у и  другие
модернистские произведения двадцатых-трид-цатых годов.

     Когда Элиот  стал  главным редактором  журнала,  Эзра  Паунд предпринял
воистину   титанические   усилия   для   создания   ему  достойных  условий,
освобождающих поэта (дабы он мог "посвятить все свое время литературе").

     Элиот, названный Паундом "дуайеном английской литературы", отдавал себе
отчет в том, что  никто из американцев,  исключая, может быть,  только Генри
Джеймса,  не оказал такого  влияния на английскую литературу, как он. Тем не
менее он очень переживал, когда  получил престижную премию журнала Д а й а л
раньше Паунда.

     Элиот решил сделать совершенно необычное  по типу  издание. В  ту  пору
большинство  журналов   в   Америке  и   в   Англии   отличалось   некоторой
провинциальностью, хотя бы в том смысле, что заняты были почти исключительно
домашней литературной сценой. К тому же слишком часто они  становились полем
столкновения  не  идей,  но  амбиций  всяческих литературных групп.  И  еще:
слишком большую роль

421

     играли личные симпатии, знакомства и так далее. Дело привычное.

     Элиот же думал об издании, свободном от внутрилитературных соображений,
сора  мелких  обид, а главное  - о международной,  не  связанной с  местными
интересами трибуне. Американец по рождению, англичанин по месту жительства и
(в недалеком  будущем) гражданству, он  был  космополитом в мировой  империи
духа.

     Другие, в  первую  очередь Эзра Паунд,  открывали дарования,  тщательно
пестовали  их  и  наставляли,  но  именно  Элиот  сделал  высокий  модернизм
достоянием  просвещенной  публики. Он воспитал литературный вкус  по крайней
мере двух поколений.

     Т. С. Элиот - Д. Куинну:

     С  горечью  должен  сказать, что  тяжелая  это и  утомительная работа -
внедрять Джойса в сознание лондонских "интеллектуалов" или людей, чье мнение
имеет вес. Его все еще никак не могут принять. Помимо  себя самого и жены, я
знаю только  двоих  или троих, кто  по-настоящему увлечен им.  Есть  сильная
группа критиков-браминов, агрессивных и консервативных по нраву, которые  ни
за что не дают хода Джойсу. Новаторство здесь,  как и повсюду,  не приемлют,
но консерваторы  и стражи  порядка у нас  поумнее, более образованны и более
влиятельны, чем в других местах.

     Отличительной  особенностью Элиота-редактора и критика была терпимость,
вытекающая  из  глубины,  глобальности.  Мысля  категориями   неисчерпаемого
богатства  культуры,  совокупного  художественного  опыта  человечества,  он
считал необходимым представить  слово любому значительному художнику, какому
бы    направлению   он    не   принадлежал.   Это   было    не   "вызывающей
непоследовательностью"  (У.Льюис),  но  пониманием  кумулятивного  характера
культуры.

     Единственным незыблемым принципом его эстетики был призыв не порывать с
традицией,  смирение  и  даже   аскеза:  "Не  только  лучшее,  но   и  самое
индивидуальное открывается  там, где всего более непосредственно сказывается
бессмертие    поэтов    давнего    времени".   Модернистское    видение    -
усовершенствование   и  обогащение  традиции,  такая  ее  ломка,  в  которой
сохраняется все лучшее и  ценное из традиции. Новое должно быть одновременно
приобщением  к старому, через новое известное обретает вторую  жизнь. Элиота
не без  оснований называли "гуру в области литературы, представительствующим
от имени авторитета и традиции".

422

     Рационалист в Элиоте странно сочетался с  проповедником. "Чтобы  понять
мою  точку  зрения,  -  говорил  он  в  одной студенческой аудитории,  - вам
придется сперва поверить в нее".

     Его детские  стихи  написаны в подражание Омару Хайяму и Бену Джонсону.
Любовная песнь  Д ж. Альфреда Пруфро-к а,  с которой начинается Элиот,  была
опубликована  26-летним поэтом в  год  начала  войны.  Два года спустя Элиот
защитил  диссертацию  Опыт и  предмет  познания  в философии  Ф. Г.  Брэдл и
(Началось с Брэдли, кончилось Хьюмом...).

     М. Каули:

     Как мог парень со Среднего Запада, провинциал,  клерк из банка Барклая,
стать совершенным поэтом - вот вопрос, который не мог не волновать нас... ни
единой строки, выдающей незрелость, провинциализм, банальность...

     Разгадка секрета - тайна творчества...

     М. Каули:

     От  своих ранних скетчей, написанных свободным  стихом, он  двигался  к
"Женскому портрету" и  "Пруфроку"; затем появился цикл его  стихов  о Суини,
затем  - "Gerontion"; и было ясно, что его новая работа, которая должна была
быть вскоре  опубликована  в "Дайале"  и с которой он  связывал честолюбивые
надежды, тоже обозначит новый этап в его развитии.

     Почему, говоря об Элиоте, обычно начинают с Донна? Вот один из ответов:

     В  прошлом  задача поэта была  иной,  при всем  сходстве материала,  на
котором  она   решалась;  задача  состояла  в  том,  чтобы  раскрыть   некую
значимость, как ее понимает поэт, а не в том, чтобы показать себя в процессе
видения мира. Если  прочесть сперва  "Prufrock"  Элиота, а затем рассмотреть
хотя  бы  такой  сложный  промежуточный  случай,  как  XI  элегия  Донна  "О
потерянной  цепочке  его  любовниц