У  человека  два  предельных выхода  -  зоопарк и  сцена, учиться плевать  и
лицедействовать, лицемерить...

     В  Гамбурге, попав к моему первому  дрессировщику, я  вскоре понял, что
для меня существует  две возможности:  зоологический  сад или варьете. Я  не
колебался ни секунды. Я сказал  себе так: "Надо  приложить все  силы,  чтобы
попасть в варьете, это единственный выход; зоологический сад  - не что иное,
как новая клетка. Попадешь в нее - и ты погиб".

     И тут, господа, я начал учиться. Эх, что и говорить, когда надо, хочешь
не хочешь, а приходится учиться. Мне необходимо было найти выход, и я учился
как одержимый.  Я не давал себе ни минуты покоя, я нещадно вытравлял из себя
все, что мне мешало.  Обезьяний дух вылетал из меня с  такой силой,  что мой
первый дрессировщик чуть  было сам не превратился в обезьяну; уроки пришлось
прекратить, потому что его отправили в лечебницу.

     Животные  необходимы Кафке  для того  же, для чего  Свифту  его  йеху и
гуингнмы  -  для безжалостной, черной сатиры на род  человеческий.  "Свободу
причисляют к самым возвышенным чувствам, поэтому и ложь о свободе  считается
возвышенной". Свобода, о которой  сказано столько выспренних  слов, -  самая
большая фикция, хочет сказать Кафка Отчетом для Академии: "свобода" обезьяны
суть  ее приобщение к людским порокам. Дрессированная обезьяна - это человек
культурный и с культурной же альтернативой: решетка или дрессировка...

833

     Нора  -  многоплановый   символ,  целое  напластование:  беззащитность,
угроза,   жизнь  под   землей,   жажда   жизни,   тупики   жизни,   слабости
человеческие... В  одном из писем  Милене  Кафка признается:  "Человек, этот
старый крот, роет все новые и новые норы". Но все эти норы, башни, китайские
стены  не защищают  человека.  Почему? Потому что они -  внешние,  а  защита
должна  быть  - внутри. Вот  почему: "подальше отсюда  - вот моя цель",  вот
почему: "есть цель, но нет к ней пути".

     Но  я  старею,  многие  противники  сильнее  меня,  а  их  бесчисленное
множество, и может случиться, что я, убегая от одного врага, попаду в лапы к
другому... Ах, может  случиться все, что угодно! Во  всяком случае, я должен
быть уверен, что где-то  есть легко  доступный,  совершенно открытый выход и
что мне,  если я  захочу  выбраться,  совсем не  нужно  для  этого еще новых
усилий, - ведь в ту минуту,  когда  я буду отчаянно  рыть землю,  хотя  бы и
очень рыхлую, я вдруг  - боже, упаси меня от этого  - могу ощутить,  как мой
преследователь впивается  зубами  в  мою ляжку.  И  угрожают  мне не  только
внешние враги. Есть  они и  в  недрах земли. Я их еще никогда не видел, но о
них повествуют легенды, и я твердо в них верю.

     Комментарий Р. Гароди:

     Безопасность   возможна  лишь   в   пустоте,   и  неизбежное   давление
безграничной  реальности ломает нашу оборону, гордые  и  ничтожные мысли  об
одиночестве. Мы еще не вышли из животного состояния.







ЗАВЕЩАНИЕ

     Ниже приведен записанный  карандашом, нотариально  не заверенный  текст
завещания Кафки, найденный после его смерти:

     Дорогой  Макс, возможно, на этот  раз я больше уже не  поднимусь, после
легочной лихорадки в течение месяца воспаление легких достаточно вероятно, и
даже то, что  я пишу об этом,  не предотвратит его, хотя известную силу  это
имеет.

     На этот случай моя последняя воля относительно всего написанного мною:

     Из  всего,  что  я  написал,  действительны только  книги:  "Приговор",
"Кочегар",  "Превращение",  "В  исправительной колонии",  "Сельский  врач" и
новелла "Голодарь".

834

     (Существующие  несколько  экземпляров "Созерцания"  пускай  остаются, я
никому не хочу  доставлять хлопот по  уничтожению, но  заново  ничего оттуда
печататься  не  должно).  Когда  я  говорю,  что  те  пять  книг  и  новелла
действительные, я не имею этим в виду, что желаю, чтобы они переиздавались и
сохранились на будущие времена, напротив, если они полностью потеряются, это
будет   соответствовать  моему  истинному   желанию.   Я  только  никому  не
препятствую, раз они уж имеются, сохранять их, если хочется.

     Все  же  остальное  из  написанного  мною  (опубликованное  в  газетах,
рукописи  или  письма) без исключения,  насколько это  возможно достать  или
выпросить  у  адресатов  (большинство  адресатов  ты ведь знаешь,  речь идет
главным  образом  о ... *, в особенности не  забудь  о  нескольких тетрадях,
которые имеются у...**), - все это без исключения, лучше всего нечитанное (я
не запрещаю Тебе  заглянуть туда, но мне, конечно, было бы приятнее, если бы
Ты  не делал этого,  во  всяком  случае  никто другой  не должен заглядывать
туда), - все это без исключения должно быть сожжено, и  сделать это  я прошу
тебя как можно скорее. Франц.

     * Видимо, Фелица Бауэр.
     ** Видимо, Милена Есенская.


     Сакраментальные вопросы: Отчего Кафка  завещал Максу  Броду  уничтожить
его  наследие? Почему не  сделал этого  сам? Или другой: Хорошо ли  поступил
Макс  Брод, не выполнив завещания, последней воли друга? Или еще один: Хотел
ли  в  глубине  своего  существа  умирающий  писатель, чтобы  воля  его была
исполнена?..







НАШИ, ИЛИ "ЖЕЧЬ КАФКУ!"

     Двигаясь  в романной  традиции  XIX  века, Кафка, однако,  эту традицию
обеднил  и по праву  вместе с  Прустом и Джойсом считается зачинателем  того
направления в  искусстве  романа, которое  уводит  этот главенствующий  жанр
литературы  от познания  и  воспроизведения живой реальности  и  истории. Б.
Сучков

     Еще один зловещий символ единства: было время,  когда фашисты и  мы, не
сговариваясь, включали произведения Кафки в список запрещенных книг.



835

     Я нахожу у  себя: минули времена  шкунаевых, видящих  в его  творчестве
впечатляющую  выразительность  душевнобольного и  искаженность  бреда:  "Кто
знает, был ли у Кафки  талант, не имеющий  источником болезнь?" - шкунаевых,
именующих освоение его наследия "возней, затеянной вокруг писателя-безумца".
Нет, не  минули!  Просто  на смену  злопыхательскому примитиву  шла не менее
злонамеренная   изощренность:   "агент  Запада",  "вершина  навозной  кучи",
оказывающий "дурное влияние на молодежь", "мешающий идти дорогой, на которую
нас  позвали  Маркс  и  Ленин",  "антигуманист",  "клеветник",  "равнодушный
созерцатель, не сознающий смысл собственных  произведений", "мелкий  буржуа,
охваченный  разъедающим  декадентским  пессимизмом",  "махровый реакционер",
"поверхностный  лжевизионер, неспособный проникнуть  в подспудные тайники  и
глубины,  где переплетаются корни причин и  следствий" - вдруг превращался в
констататора  разложения капитализма, летописца  гибели империи  Габсбургов,
даже союзника в борьбе с фантомами прошлого...

     Почему сегодня, когда Кафка  занимает приличествующее ему место в сонме
великих художников, необходимо напоминать о гнусностях вчерашних "служивых",
профессией которых  стало изничтожение  человеческой культуры. Актуально  ли
сегодня сражаться со  вчерашним днем? Да, актуально! Во-первых, потому,  что
генетика  истории  непреодолима: из семян  чертополоха  не  вырастают  розы.
Во-вторых, потому, что когда не сражаются  с прошлым, оно возвращается! Живы
и   не   бедствуют  академики   и  профессора,  сделавшие  карьеру  на  этом
изничтожении... В  третьих, потому,  что  пришлось  долгие  годы  бороться с
шариковыми от  культуры за  мемориальную доску  на его доме, открытие музея,
название его именем маленькой площади в Праге...

     В чем же наши во времена  не столь отдаленные  обвиняли страдальца? А в
том, что  жил  внутри себя,  воспринимал мир в  себе и через  себя  -  будто
человек  и художник может  иначе... В  том, что  был нагим перед ужасами лжи
культуры  и больной цивилизации. В том, что  не разоблачал, не  отвергал, не
критиковал, не учил  - страдал.  В том, что  сражался  не столько с реальным
злом, сколько с собственной тенью, выбрал себе удел беззащитной жертвы,  был
субъективным эгоцентриком, обломком больного мира, потерянной щепкой: не мир
ненормален,  а  художник смотрит  на него  больными глазами;  не мир гадок -
гадок тот, кто видит его таковым...


     В 1968 году конференцию  "Франц  Кафка  в  пражской  перспективе"  наши
назвали "началом контрреволюции" (Пражской весны).

836



     В этом была доля истины:  Кафка  предвосхитил  абсурд 1968-го.  "То был
настоящий театр абсурда", - писал Млынарж.

     Небольшое  отступление  о  здоровье. Два  с  половиной тысячелетия тому
назад великий мудрец предостерегал: "Если что-либо не здорово, то не  потому
ли, что  я не здоров...". Нет  сомнений, что  болезнь  откладывает печать на
мировидение,  даже  на  саму  гениальность.  Некоторые  полагают,  что  сама
гениальность  - болезнь... Наш "инженер человеческих душ"  номер  один так и
говорил: "Писатель должен быть физически  здоров...  как топор, как железная
лопата, как пешня, как молот!". Не оттого ли  -  топором, железной  лопатой,
пешней, молотом?..

     Великий  художник  не  может   творить,   не  страдая.  Да,   Кафка   -
олицетворение страдания. Но можно ли страдать, не сострадая? Можно ли любить
людей,    не    испытав    страдания?..   Некогда   Достоевский,    выслушав
пятнадцатилетнего  Мережковского,  сказал   ему:   необходимо   страдать   и
сострадать,  чтобы хорошо писать. Впрочем, самому  Достоевскому досталось не
меньше,  вспомним  хотя  бы  зоре-и   судьбоносный  Первый  съезд  советских
писателей...

     Да, Кафка был больным -  трагической совестью мира, в котором  подлость
прощается, если не прикрыта привычным  лицемерием, а человечность беззащитна
и  отдана на поругание "здоровым". Да,  Кафка был пассивным, но  пассивность
эта  оказалась  дерзким  вызовом,  пощечиной,  возможно,  самой  хлесткой  и
отчаянной после  Свифта. А вот наша активность не  обернулась ли стадностью,
безопасным конформизмом, диким лицемерием, поруганием и произволом? Ничего в
мире  не изменив, все обгадив  и изнасиловав,  "активисты"  придумали  самую
легкую  самозащиту  -  пафос.  Пафос  поругания.  Пафос   извращения.  Пафос
осквернения. Пафос обмана. Никогда еще за  всю историю человек  не  был  так
извращен,  оболванен,   растлен.   -  И   чем?   -  Всемогущей,  всезнающей,
безошибочной,  единственно  верной,  объективной,  "здоровой"  Идеей. Эта-то
манипулирующая человеком и обществом  идея и  стала непереносимой, зловещей,
кошмарной, жестокой.

     А  чем,  собственно, предустановленная дисгармония  Кафки отличается от
нашей  общеобязательной  гармонии?  Его  высокоорганизованная  нелепость  от
нашего  абсурдного  порядка?  Неразумность  его  мира  от разумности  нашего
лучшего из миров? Читаешь и ежестрочно потрясаешься: ведь это  же мы,  мы во
всем,  в  обобщениях  и  деталях.  Мы  до  появления  нас:  недоступность  и
извращенность людей из замка, рабская покорность людей из деревни, тотальный
бюрократизм Системы, судебная волокита, освящение идолов. Герои Достоевского
еще остро переживали свою униженность и оскорбленность. Мы - жители деревни,
что

837

     около Замка,  -  уже ничего не  чувствуем  и не переживаем.  Мы усвоили
точку   зрения  людей  из   краснокаменного  Замка,   и   она   стала  нашим
мировоззрением.  Нет, товарищи  днепровы, мистик  не  Кафка, мистики  -  мы,
живущие  в мире,  которого  не  существует.  Настолько  не  существует,  что
становится жутко от истерической веры в его существование.

     Его обвиняли  в том, что он  претендовал на постижение жизненной тайны,
создавал  видимость  такого  постижения.  То,  что  претендовал  и  создавал
видимость - чушь, а вот что вычислил нас будущих в окружавшем  его прошлом -
это уж точно.

     Пассивность Кафки?

     Нет, нет  и  нет!  -  Своим  негромким  и  некрикливым талантом,  своим
небольшим наследием он открыл душераздирающую правду, трагедию человеческого
существования, жуть человеческих глубин.

     Кафка    нарисовал    потрясающий    образ    отвергнутого   просителя,
символизирующий суть  отношений человека  и  тоталитарной власти. В рассказе
Новые лампы  пред нами  проникновенная зарисовка "светлого будущего": шахтер
предлагает дирекции  улучшить  условия труда,  переоборудовать  освещение  в
штольнях, и неожиданно встречает не только поддержку,  но обещание внедрения
превосходных новшеств: мы-де печемся об условиях труда горняков: "Как только
все будет готово, вы получите  новые лампы. А  своим внизу скажи: пока мы не
превратим  ваши штольни в салоны,  мы здесь  не  успокоимся,  и  если вы  не
начнете  наконец погибать  в лакированных башмаках, то не успокоимся вообще.
Засим всех благ!".

     В  Отклоненном ходатайстве - типовая  ситуация с "жалобами трудящихся":
все  знают  и  понимают,  что  любая  сколь  нибудь  серьезная жалоба  будет
отклонена, и все жалуются, сознавая, что отказ "в некотором роде необходим".
"Предпринятое усилие имело ценность само  по  себе  и  приносило успокоение,
добиться реального успеха и  не хотели".  Важен не  результат -  важна идея,
важна  не  ужасающая  жизнь  -  важно обещание. Но Кафка идет  дальше  -  он
демонстрирует   плоды   "двойных  стандартов",  человеческого   расщепления:
тщетность  надежд порождает разрушительность, безнадежность - мать отчаяния.
Символом  больного общества  становится постель -  место бессонных страданий
автора.  У  Кафки раз  за разом повторяется  гротескная ситуация:  проситель
обращается за помощью к человеку, лежащему в постели:  больные ищут защиты у
больных, директора не покидают кроватей...

838

     Клаус Манн  имел основания  уподобить  кафкианский миропорядок  "новому
порядку" тоталитаризма, но это только первый план, поверхностный подход. Да,
сбылись пророчества террора и пыток, да, под лозунгом "Государство и партия"
заседали на чердаках (подвалах) и буйствовали в трактирах, да, судили "ни за
что" и насиловали "просто так", но за всем  этим скрывалось неизмеримо более
страшное: между деревней  и замком разницы  нет... Фашизм, коммунизм страшны
не всевластием  и  террором, а укорененностью в безликой массе,  "гигантским
охватом", вечной анонимностью насилия, обыденностью зла и ужаса на земле.

     Добровольный отказ от индивидуальных  черт, выползание на  свет ужасов,
кишащих под камнем  культуры, означают  гибель индивидуальности как таковой.
Но  весь  ужас в том, что бюргер  не найдет себе  преемника: "никто этого не
сделал". Видимо, в этом смысл рассказа о Гракхе - уже не о диком охотнике, а
о человеке насилия, которому не удалось умереть. Вот так же не удалось это и
бюргерству. История становится  у Кафки  адом, ибо спасительный шанс упущен.
Этот ад открыло само позднее бюргерство. В концентрационных  лагерях фашизма
была стерта  демаркационная линия между  жизнью  и смертью; живые  скелеты и
разлагающиеся  тела, жертвы, которым  не удалось самоубийство, создали некое
промежуточное состояние - насмешку  сатаны над надеждой отменить смерть. Как
в перевернутых  эпо-сах  Кафки,  там погибало  то, что  дает  меру опыта,  -
выжившая   из   себя,   до  конца   изжитая   жизнь.   Гракх   есть   полная
противоположность той  возможности, которая была изгнана из мира: умереть  в
старости, насытившись жизнью.

     По  мнению  Т.  Адорно,  герои Кафки виновны  не  потому, что совершили
преступление, но потому, что  пытались добиться справедливости - в этом тоже
предвидение  тоталитаризма,   но   и  его   недооценка:  виновны   все,   но
справедливости  уже  не  ищет  никто...  Впрочем,  есть  и  это:  внутренняя
податливость обвинению.

     Если ограничить  множественность толкований  "замка" победой бюрократии
над бытием, то образ "необозримой администрации" гораздо  шире тоталитарного
абсурда: Кафка предвосхитил раковую болезнь "темных  веков"  современности -
пожирание государства  властью. По словам Фридриха Дюрренматта,  "если в  XV
веке  германский император  Фридрих  III  вместе  со  своей  администрацией,
состоящей из  канцлера и,  вероятно, нескольких  писарей, проехал через  всю
страну на одной бычьей повозке, то сегодня все быки  федеративной Республики
были бы не в состоянии перевезти ее администрацию".

839

     В  коммунистических  же странах господствующее положение  администрации
выражается  и  в  языке.  Правит  не   президент   или  премьер-министр,   а
секретарь...

     Говорят: он не дал рецептов. А кто  дал? Сегодня мы знаем цену рецептам
некрофилов-вождей, догмам  мрачных мессий,  обещаниям  насильников и лжецов.
Упаси нас  Бог  от  таких рецептов,  от  таких лекарей-социалистов. Лучше уж
страдание, вопль - боль хоть оставляет место надежде. А вот реакция наших на
Кафку - не оставляет: если каменьями по самому страданию, то спасения нет...

     Пристегивая его к разлагающейся империи и к своему времени, наши хотели
показать,    что    бесперспективность     его     государства    определила
бесперспективность  его  взгляда  на  мир. А как  быть  с  нашими  нынешними
"перспективами"?   Что  до  Кафки,   то   он,  воочию  наблюдая   разложение
предпоследней империи, понял нечто важное для последней: что Система нередко
бывает  сильна своей слабостью,  неотвязной вездесущностью,  хаосом, но  эта
"сила" все равно не спасает...

     Но главная сила Кафки как раз не в конкретности, а во  внеисторичности,
безвременности:  его  парадоксальная  фантазия вмещала действительность всех
времен, - особенно же - грядущего времени, нашего.

     Кое-кому  и  сегодня  хотелось  бы  представить Кафку  "разоблачителем"
частного,   преходящего,  временного,   конкретного.   Но  Кафка  ничего  не
разоблачал и  ничего не предсказывал  -  осмысливал  сущность  "мирового"  и
"человеческого"  - и,  судя по всему, осмысливал  безошибочно: не  потому ли
сплошной поток сбывшихся пророчеств, которых  он  не  хотел? Вот уж воистину
"наше прошлое и наше будущее держит нас"...

     Кафка  потому  взял  верх  над  сучковыми,  что  не  разоблачал   и  не
предсказывал,  а  только  живописал оголенные сущности,  платоновские  идеи,
эйдосы; видел движущую силу не  в  массах и иных химерах,  а  в исторических
судьбах и человеческих сущностях.

     Коммунистический и социалистический рай за полвека своего существования
дал бессчетные  примеры  обращения с  человеком, которые едва ли не ближе  к
видениям Кафки, чем худшие  образцы гнета и насилия в прошлом. В  сталинских
застенках тысячи  и тысячи  людей  гибли в таком  же бесправии, в  таком  же
безмолвии, в  таком же неведении своей вины,  как  Йозеф К. Следовало бы  об
этом  вспомнить,  прежде  чем  наставительно повторять азы  будто  бы высоко
гуманной,   благодетельной  партийной  мудрости   и  говорить   о  партийной
незрелости Кафки.

840


     Искусство  до  Кафки   интересовалось  большей  частью  необыкновенным,
исключительным,  величественным, историческим,  судьбоносным.  Он же  сделал
"исключительным" обыденное,  повседневное, анонимное, невидимое.  Оказалось,
что таинственная  Судьба вершит свои дела не  на  подмостках истории,  а  на
заплеванных  чердаках,  в жутких  коридорах, подвалах, норах  -  везде,  где
"кишит" и "копошится" жизнь.

     Пришла  пора  отказываться  от  Прометеев,  переключаться  на  Дедалов,
Блумов, Йозефов К. К сонмищу Прометеев  мне хотелось бы добавить еще одного,
нового, о коем несколько заключительных слов:

     Прометей принес людям не только огонь, но и костер инквизиции, и порох,
и пожарища, и атомную бомбу. Мы славим нашего Прометея! И было бы нелепо  не
славить  того,  кто  принял вечную боль ради нас. Новый  Прометей принес нам
горькую и жестокую правду -  эту чистую боль: свои  страдания. Не  будем  же
бить его камнями, как привыкли...

     Величайшим злом человечества Кафка считал нетерпение: "Из-за нетерпения
нас изгнали  из  рая... из-за нетерпеливости мы вернуться не  можем". Именно
революционное нетерпение превратило богатейшую страну в гноище