рактер  - общечеловечны,  что Бранд, Пер
Гюнт, Гедда Габлер живут в каждой стране.

     Работая над "Брандом",  Ибсен,  по  его собственным  словам, держал  на
письменном  столе   под  стеклом  живого  скорпиона.  И  когда  тот  начинал
кукситься, писатель  подкладывал  ему  какой-нибудь  мягкий  плод,  скорпион
пускал в него яд и  снова  выздоравливал. Те же чувства  возмездия испытывал
Ибсен  по  отношению  к  самому  себе  и  своим  соотечественникам. В  своей
ненависти  к  Норвегии  он в ту пору зашел так далеко, что  однажды, стукнув
кулаком по столику  в  кафе, громогласно заявил, что уж по крайней мере одно
для сына исключено: Сигурд никогда не станет норвежцем *.

     * Сигурд Ибсен стал видным членом правительства Норвегии.


     При всем том,  что  Бранд и Пер Гюнт  "давали жесточайшую,  беспощадную
критику Норвегии, рисовали норвежский

33

     народ как  грубую и стяжательную, погрязшую в  мелочах или  предающуюся
безудержному фантазированию массу", демонстрировали,  что плохо обстоит дело
с  "самим  правилом",  а  не  с  исключениями   (народом,  а  не  отдельными
индивидами),  при всем развенчании норвежской  национальной романтики (герой
национального мифа  Пер Гюнт становится  спекулянтом-авантюристом),  оба эти
произведения - по содержанию, символике, стихии фантазии - далеко выходят за
пределы антинационального гротеска. Это - и сведение счетов писателя с самим
собой,  и глубочайшее  проникновение в  психологию  толпы и  героя, и  театр
абсурда...

     Для того, чтобы получить престол Доврского деда, Пер должен, во-первых,
"плюнуть на  все, что  вне  Рондских границ", во-вторых, "стать самим  собой
довольным", в-третьих, "научиться находить  вкус в обычном  домашнем  образе
жизни" и  оценить все  прелести домашнего стола.  Пер должен надеть  платье,
изготовленное в горах, и нацепить хвост. Наконец, он должен лишиться правого
глаза,  а его левый глаз  должен подвергнуться операции для того, чтобы  все
уродливое и  нелепое  в  царстве  троллей  представилось  ему  прекрасным  и
очаровательным.  В гротескно-фольклорный  эпизод Ибсен  вносит  уничтожающий
сарказм в адрес консервативной романтики.

     Фольклор используется  в  "Пер Гюнте"  для  борьбы  против национальной
романтики и в другом плане. То, что для национальной романтики было окружено
ореолом, выступает здесь в уродливом, отталкивающем виде. Там, где романтики
приукрашивали, Ибсен снижает и огрубляет. Вместо лучезарной Хульдры на сцене
появляется  отвратительная  грязная   "женщина  в  зеленом",  танец  которой
воспринимается Пером как  танец  "свиньи в  штанах".  Романтический  мир гор
раскрывается   как  царство   уродливых,   завистливых   троллей,   во  всем
отрицательном подобных  людям. Тесно связанные с фольклором  образы пастушек
предстают как образы похотливых, грубо чувственных созданий.

     Крестьянские  парни  завистливы и  злы. Их  главарь,  кузнец  Аслак,  -
грубиян и задира. Девушки лишены сострадания и завистливы. Как молодежь, так
и старики  не  прочь посмеяться  над одиноким  и  несчастным  человеком,  не
похожим на остальных. Парни спаивают Пера, чтобы поиздеваться над ним. Везде
господствует  стремление  к деньгам,  к  богатству, к грубейшим материальным
успехам.

     Пер Гюнт  -  не  просто сатира  на  норвежский народ,  на  национальный
самообман и национальное бахвальство, но - это гораздо важней! - гоголевское
изгнание беса из самого себя, са-

34

     моразвенчание, изничтожение  идолов,  которым служил молодой  поэт.  Не
случайно он  говорил,  что позаимствовал черты своего героя в ударах  пульса
собственного разума, что он щедро снабдил его всем тем, что ненавидел в себе
самом и  в своих соотечественниках.  Секрет воздействия этой  и  других пьес
Ибсена  на национальный  менталитет  -  в глубоко  скрытой,  подсознательной
мысли, которой со времен Паскаля питалась Европа, - "начни с себя!".

     Народ мой, ты поднес в глубокой чаше
     Мне горькое, бодрящее питье,
     И на краю могилы вызвал все
     На битву я, чем мир сегодня страшен!
     Ты мне велел края покинуть наши,
     И тяжко бремя скорбное мое,
     Что я влачу, гоним недобрым роком, -
     Прими теперь привет мой издалека!

     В своих высоких устремлениях молодой Ибсен видел себя не только великим
поэтом, но и  вождем нации  и  проповедником. Он  писал,  что хочет  научить
норвежский народ мыслить гордо.

     Но  так как он не обладал талантом трибуна, он пошел  окольным путем, -
стал  писателем. С  того  момента, как он  почувствовал  уверенность в своем
искусстве,  тон вождя  звучит  все  явственнее.  В  "Бранде",  "Пер  Гюнте",
"Столпах  общества",  "Кукольном доме",  "Привидениях",  "Враге  народа"  мы
чувствуем волю  вождя и слышим голос проповедника.  Мы видим поэта,  который
поставил своей  целью  по крайней  мере  стать моральным  судией  и оракулом
нации.

     Но  это  вовсе  не  проповедь Толстого и  не  национальные  экзальтации
Достоевского -  это не  "вторая  щека",  а пощечина, не "всечеловечность", а
"изгнание  бесов",  не  "воспитание  нации",  а  желание  пробудить  каждого
человека.

     Чтобы  правильно  оценить то огромное влияние, которое  оказал "Бранд",
следует   помнить,  что   пьеса   появилась   в   разгар  бурного   расцвета
индивидуализма в общественной  и духовной  жизни. "Бранд" сделал  отдельного
человека  тем центром, вокруг которого должен  был вертеться весь  мир,  и с
такой силой привнес в сознание людей требование  к личности, как этого никто
не делал раньше,  а совесть отдельного  индивида превратил  в  поле боя, где
предстояло решать все проблемы.

     О  чем  Бранд? Воспроизвести,  пересказать поэму  и  пьесу нельзя,  как
нельзя  пересказать  миф. Главное здесь  не  внешнее  Действие, а  подтекст,
обращенный к подсознанию внутренний

35



     диалог   автора  с  самим  собой,  одновременно  самоутверждение  долго
подавляемого индивидуального духа и предостережение об  опасности "вождизма"
и "заратустризма".

     "Бранд" приобретает  огромный  смысл,  если  мы  представим, как  Ибсен
словно бы стукнул по  столу и крикнул сам себе: ты так долго шел на поводу у
других,  шел  наугад, неуверенно,  постоянно  ощущая  опасность,  и  вот  ты
осмелился  сделать то-то  и то-то;  ты  так долго  вмещал  в себя  и частицу
большого, и частицу малого, частицу дурного и частицу хорошего. Теперь жизнь
пойдет по-другому! Теперь  ты вырвешься вперед и станешь Ибсеном, даже  если
Бог и черт объединятся против тебя!

     Но  это далеко не единственное и далеко не исчерпывающее прочтение! Да,
действительно, в до предела насыщенном  диалоге с  самим собой,  свидетелями
которого  мы становимся,  в диалоге, делающем  всех  персонажей  внутренними
голосами их творца, мы слышим, что призвание Божие поглощает Бранда целиком,
без остатка. Бранд-Ибсен требует, чтобы и другие жертвовали всем, если Бог -
внутренний голос - подсказывает им это, вместе с тем он, пророк, проповедник
и  герой,  несет  всем несчастье,  в  том  числе  самым  близким  -  матери,
возлюбленной,  самому  себе. Пророчества, проповеди и герои опасны,  говорит
Ибсен.

     Конечно, Бранд - только часть Ибсена, но очень важная часть,  разве что
лишенная той  амбивалентности,  от которой  он  пытался  избавиться,  но,  к
счастью, не  смог. Бранд лишен ибсеновской  парадоксальности,  спонтанности,
противоречивости и тем опасен.

     Первоначально  Ибсен задумал написать  Бранда в  форме  поэмы и  создал
первые ее  песни - так называемого  Эпического Бранда, из которого  я привел
введение, обращенное "к совиновным". Затем драматург взял верх над поэтом, и
в  результате появилась  одна  из  самых  великих  пьес,  в  которой,  как в
джойсовском  Улиссе, есть  гневные  филиппики в адрес  своего  народа;  идея
крушения Великих  Идей,  для осуществления которых не  считаются с жизнью  и
счастьем других людей, когда цель оправдывает средства; проблема имманентной
зависимости  личности  от  рода, наследования  вины,  невыполненного  долга,
ответственности;   широкое   символическое   изображение  мировой   истории;
развенчание вождя и толпы и т.д. и т.п.

     Каждая отдельная жизнь бесконечными нитями  связана с жизнями  иных,  и
эти   глубоко   сокрытые  взаимосвязи  требуют  величайшей  осторожности   и
ответственности - не только за соб-

36

     ственные  дела, но и за  деяния близких, родителей,  детей, окружающих.
Одно   преступление   неизбежно   наслаивается   на   другое,  грань   между
унаследованной и собственной виной зыбка и неопределенна.

     Своим  острием  пьеса  направлена против идей Ренессанса,  Просвещения,
против человека-чистой  доски, против  доктрины прогресса,  против героев  и
толпы.  Собственно, на  переднем  плане  (а  в  драме  -  множество сюжетных
пластов) -  столкновение непреклонного проповедника  (им мог  бы быть вождь,
мудрец, великий художник) и паствы. Цель Бранда - та же, что  у Вольтера или
Дидро,  разве  что  в  религиозной  оболочке:  воспитать,  вылепить  нового,
цельного и  последовательного человека, но цель эта абсурдна  и недостижима.
Обман -  "чистая  доска",  обман  -  прогресс, обман -  равенство,  обман  -
безоблачное счастье, обман - всеобщая любовь.

     Среди множества символов  особое  место занимает  брандовские  "горы  и
долины": по Бранду  в современном обществе господствует низкий,  утилитарный
"дух долины", а "горный дух" присутствует лишь в отдельные моменты душевного
"вознесения", позволяющие мещанину считать  себя причастным  к высшим сферам
бытия. Между тем цель Бранда состоит именно в том, чтобы уничтожить различие
между   "долиной"   и   "горами".   Но  это   -   тоже  утопия.   Требование
Бранда-Заратустры "все  или ничего", моральный  абсолютизм  не менее опасны,
чем  моральный  релятивизм. Строя новую  церковь, Бранд вносит в нее  пороки
старой, лишь меняя  внешнюю  форму  лжи,  которой  прикрывается  современное
общество. В маленькой церкви - маленькая ложь, в большой - большая.

     Разлитое по  всей  драме стремление  к чуду  и предвкушение чуда как бы
реализуются  в финале,  причем  эта  реализация крайне облегчается  наличием
эмоционального  апогея  пьесы  в  сцене  обращения  к  Народу.   Библейский,
"пророческий   колорит   Бранда"   в   предшествующих   сценах,  возвышенный
экстатический тембр  позволяют  осуществить переход к открыто "пророческим",
мистическим сценам - так сказать, к мистерии - без нарушения художественного
единства пьесы.

     Народ узнает от Бранда, что победа достижима лишь как итог целой жизни,
посвященной  неустанной  борьбе,  что  никакой  непосредственной награды  не
предвидится,  и он отворачивается от  Бранда,  побивает его  камнями и снова
следует за своими прежними вожаками - пробстом и ловким фогтом.

37

     Таким образом, оказывается, что обычный средний человек не в  состоянии
выполнить  моральную  заповедь  Бран-да  даже при величайшем,  эмоциональном
подъеме. То огромное напряжение толпы, о котором говорили школьный учитель и
кистер и которое действительно  разразилось бурей, кончается отрезвлением  и
капитуляцией. Бранд остался одиноким. Он не в состоянии переделать мир.

     Одна  из многих  идей  Б р  а н д а: мир  не  следует приукрашивать, он
таков,  каков есть. Идеализм хорош в сфере духа, утопия хороша как  иллюзия,
но ломать жизнь,  вести человеческую  толпу  к "горним  высям",  пренебрегая
человеческими качествами, бессмысленно и опасно. Люди должны знать правду  о
себе, не заблуждаться  относительно своих достоинств и пороков, просто  быть
собой. Да, человечество надо будить,  пробуждать,  заставлять думать, но ему
нельзя лгать, его опасно приукрашивать,  его безответственно  завлекать, его
преступно разлагать ложью о собственном величии.

     Ведь близок день мести и день суда
     Над ложью, царящей вокруг.


     Ханс Хейберг:

     Как  отрадно  все  же сознавать, что через три четверти столетия  после
выхода в свет  "Бранда",  когда  Норвегия  подверглась  нападению  и захвату
чужеземцами, народ выдержал  тягчайшее испытание и сохранил  себя как нация!
Мы вправе спросить себя: какую роль сыграл Ибсен, и в  немалой степени своим
"Брандом",  в  духовной  жизни Норвегии,  в становлении  того  национального
характера, который не дал себя покорить? В какой мере дух  Ибсена вдохновлял
учителей, не желавших  склониться  перед врагом, или  священников  и  других
столь же  мало приметных  участников  Сопротивления?  Трудно с  уверенностью
ответить на этот вопрос,  но весьма  характерно,  что, когда  Франсис Бюлль,
крупнейший норвежский исследователь Бьернсона и Ибсена, на протяжении долгих
лет  заточения  в  Грини  старался вселить  мужество в  своих  товарищей  по
заключению, самое сильное на них впечатление производили рассказы об Ибсене.
Они  вдохновляли  узников,  особенно то,  что  говорил им Бюлль  о "Бранде",
вселяли в них бодрость и уверенность.

     Ибо,  в  конце  концов,  правда побеждает ложь:  только народ,  знающий
горькую правду, способен одолеть собственное зло.

     В  речи,  произнесенной  после  почти  тридцатилетней  эмиграции, Ибсен
сказал, что, возвратившись, обнаружил в Норвегии

38

     значительный прогресс. Но, - продолжал  он, - посещение родины принесло
мне и разочарования...

     ...Я  убедился, что насущнейшие права личности до сих пор не обеспечены
так,   как  следовало  бы  ожидать   от  нового   государственного  порядка.
Правительство  в основном не допускает ни свободы совести, ни  свободы слова
вне произвольно отведенных границ. В этой области,  следовательно, предстоит
еще сделать многое, прежде чем можно будет с  уверенностью  сказать,  что мы
добились подлинной  свободы. Но боюсь, что нашей  демократии в том виде, как
она сейчас существует, не по плечу эти задачи. В нашу государственную жизнь,
в  наше  управление  и в  нашу  прессу должен  войти  новый,  я  бы  сказал,
аристократический элемент.

     Я, конечно,  имею здесь в  виду не  аристократию  родовую или тем более
денежную  и  не  аристократию  талантов  или  дарований, нет,  я  говорю  об
аристократии,   создаваемой  характером,  волей   и  всем  духовным  складом
человека.

     Она одна может освободить нас.

     А до такого освобождения "иметь Норвегию родиной нелегко...".

     В нашей весьма скудной литературе  о  Норвежском  Шекспире,  величайшем
драматурге  XIX  века,  доминирует тема "революционности", "демократизма"  и
даже анархизма Ибсена. Плеханов прямо говорил о "родстве духа Ибсена с духом
великих  революционеров".  И  это  сказано о  человеке  наиконсервативнейших
взглядов,   твердящем  о   необходимости  "нового   потопа",  восторгающемся
самодержавием  в  России  и  тем,  "какой там замечательный  гнет".  Одна из
любимых  мыслей  Ибсена,  многократно  и  в  разных  вариантах  повторенная,
заключается  в том,  что "свобода  духа и мысли  лучше всего  процветает при
абсолютизме"  - "это  доказано  примером Франции, а позже Германии  и теперь
России". Теперь - это в 1872 году...

     Ибсен  терпеть не  мог  либерализма,  "который никогда  не проникал  до
корней  зла"  (!).  Ибсен  -  не  переносил  демократию,  не  желал  слушать
разговоров о равенстве. Ибсен останавливался на улице и почтительно  и низко
кланялся ландо  с королевскими  или  дворянскими  гербами  на дверцах,  даже
пустым.  Ибсен,  не  переставая,  твердил  о  власти  лучших   -  такой  вот
революционер...

     Вообще  он был глух к политической  мышиной возне. Он стучался в сердца
не народов,  не классов, не наций, а в сердце каждого человека, требуя "быть
самим  собой",  быть верным  божественному призванию, чутко ощущать  миссию,
вложенную

39

     в  человека Творцом. Литейщик  пуговиц в Пер  Гюнте говорит: быть самим
собой  означает всегда выражать собой то,  что хотел выразить тобой Господь.
Экзистенциализм  Ибсена  очень глубок,  скажем,  Комедия любви написана  под
непосредственным  и  мощным влиянием  Киркегора  и  является, можно сказать,
предпоследней  ступенью  к великому конфликту в  Бранде.  Почти со  страстью
Датского Сократа  Норвежский  Аристофан разоблачал и  развенчивал конформизм
"сплоченного  большинства",  опасность  омассовления  человека  и  стертости
личности.  Но   с   еще   большей  страстностью,   временами  доходящей   до
экстатичности Климакуса, он пытался постичь абсурд  бытия, "страх и трепет",
неумолимость  божественного  закона.  Бранд  -  это  ибсеновский  Авраам,  в
которого  "моя  [Киркегора] мысль проникнуть не  может", ибо вера начинается
там, где кончается расчет. Ибо "вера значит именно это: потерять разум, чтоб
обрести Бога".

     Ибсену духовно близок мрачный  пафос, пронизывающий Страх и Трепет, как
ему понятен вызов, бросаемый Несчастнейшим современной эпохе  и собственному
народу.   Как  и  "захолустный   философ",  "захолустный   поэт"  побаивался
"торжества разума",  понимал  мощь  метафизического  зла  и  тоже  впадал  в
отчаяние.

     Только отчаяние, поскольку оно охватывает всю  человеческую  личность и
заполняет все ее существование, связывает человека с высшим.

     Только отчаяние  - ключ  к человеческому  миру,  ибо не осознав глубины
мировой боли и отчаяния,  нельзя постичь человека. Отчаяние, страдание, боль
-  неотъемлемые  составляющие  жизни. И  никакие ее  трансформации  не могут
что-либо здесь изменить.

     Можно, по-видимому, сказать, что не существует ни одного человека,  кто
в конце концов в какой-то степени не ощущал бы отчаяния... Быть в отчаянии -
не исключение, нет, наоборот, редкое, очень редкое исключение составляют те,
кто  не  в отчаянии... а  тот факт,  что человек  и не подозревает, что  его
состояние - отчаяние, не  имеет  значения, он  все  равно  в отчаянии.  - С.
Киркегор.

     Лишь  уединяясь  в страдании, лишь противопоставляя себя миру,  человек
сливается с ним.  Боль, страдание, отчаяние  - вот  ступени в развитии духа.
Нельзя быть гуманным,  не страдая. Нельзя  стать лучше,  не осознав мерзости
человеческой.  Нельзя  понять  жизнь,  не  пережив боли.  Тайна  жизни  -  в
страдании. Тайна веры -  в деянии Господа, пославшего на крестные муки  Сына
Своего...

40

     И замысел, который считают безумным, тоже не мой. Это Божий  замысел...
От  века  Бог не  подвигал  людей  на дела,  согласные со  смыслом.  Это  Он
предоставлял им самим.  Пускай покупают и продают, исцеляют и владычествуют.
Но вот из сокровеннейших глубин доносится глас: построить корабль  на  суше,
воссесть  на  гноище,  жениться на  блуднице, возложить  сына  на жертвенный
алтарь. И тогда, если у людей есть вера, рождается нечто новое.

     Ибо  абсурд,   судьба,   спасение   верой  -  безмолвные  знаки  небес,
божественная неумолимость. Законы же разума человеческого...

     Для  третьей, высшей  киркегоровской  стадии  в  развитии  человеческой
личности,  стадии  углубленно-душевной,  религиозно-беспощадной, в  "Комедии
любви" места нет.  Но  эта  стадия, состоящая  в  постижении человеком своей
полной  обреченности и  беспомощности перед  абсолютным религиозным началом,
перед  неизбежностью  страданий  и смерти  и  наиболее  полно  выраженной  в
трактате Киркегора "Страх и Трепет", проступает в ибсеновском  "Бранде". Ибо
Бранд  хочет ценой любых жертв стать лицом к лицу с крайними, экстремальными
формами  человеческого  бытия  и  не только  соприкоснуться  с  ними,  но  и
подвергнуться  их страшному,  беспощадному воздействию.  Он  готов до самого
конца  осуществить  божественный закон  во  всей его неумолимости  - и более
того,  он хочет поднять до этой  высоты  и  других людей, весь  народ. Хочет
помочь ему достичь  самой высшей стадии в развитии личности, преодолеть свою
прежнюю половинчатость  в  постижении христианской веры, хочет открыть перед
ним  ее  глубинный, бесконечно требовательный смысл.  И  хотя киркегоровская
терминология  зде