орчества Джойса -
точные  отражения  его  внутреннего  мира,  устройства  его   сознания,  его
интровертированности,     маниакальности,     пограничности,     творческого
экстремизма.  Джойс   не   экспериментировал  -   Джойс  самореализовывался,
изображал свое внутреннее устройство!


115

     Даже смех Джойса подобен "черной дыре", огромная масса которой не  дает
прорваться наружу фандиозной эксцентрически-смеховой стихии. То, что именуют
отсутствием общности со  своим  читателем,  правильнее  назвать  психическим
несовпадением фаз. Люди, подобные С. Хоружему, потому  и являются фанатиками
Джойса, что их фазы совпадают, как совпадают фазы Джойса, Хлебникова, Белого
и  т.д. Видимо, сам Джойс не  до конца осознавал  собственную  уникальность,
удивляясь  недоступности своих  текстов,  словообразований, шуток;  он  даже
обижался на читателей и критиков, не улавливающих его юмора.



     С. Хоружий:

     Перед  нами явно не  нарочитый  эффект, а органическая  черта авторской
личности: инаковость смеха, смеховая отъединенность.

     Такою  же  чертой, быть может,  еще  резче,  заметней  выраженной,  был
наделен  и Хлебников: оба художника - люди с иным смехом, смеющиеся не так и
не  тому  же  что  все... Естественно  вспоминаются  здесь  и другие фигуры,
оставившие  в  искусстве слова заметный след  и тоже отличавшиеся  -  уже не
обязательно в  смехе - инаковостью и странностью, как бы печатью иного мира.
Андрей Белый, казавшийся пришельцем из  космоса, о ком  после уж  долгих лет
близости  Александр  Блок, не самый  тоже обыкновенный из смертных, записал:
"все такой же -  гениальный,  странный".  Ремизов  - как  и Джойс, парижский
изгнанник и полуослепший фанатик слова, - с  густой причудой,  с комплексами
обиды и изгойства, не так уж далекими  от джойсовых комплексов предательства
и измены. А дальше вглубь  -  Гоголь, "кикимора с  инфернальным смехом", как
выразился  тот же  Ремизов, Свифт,  "бежавший  в  чащу безумия",  как сказал
Стивен Дедал...  Но весь  сей  синклит "это-логически  инаковых"  - это ведь
джойсова родня и в  другом  - в литературе, в поэтике,  в отношении к слову!
Все это субъекты  со  странностями  - они  суть речетворцы, маги и  пленники
языка...

     Джойс до такой степени  ощущал собственный  модернизм,  что относился к
древностям только  как  к праху  истории, в  лучшем  случае -  строительному
материалу,  "сору"  по  Ахматовой.  Собственно,  его эстетика - это эстетика
такого  "сора": даже  пирамиды разрушаются,  "сор" же  вечен.  "Сор" и  есть
жизнь.  "Рим  мне напоминает  человека,  промышляющего тем,  что  показывает
желающим  труп  своей  бабушки"  -  в  этом  афоризме  суть  категорического
императива модернизма, вечная  переоценка всех  ценностей, вечное движение и
обновление, ничтожество Рима пред "сором".

116



     Джойс  отличался   ядовитым,  язвительным,  предельно  ироничным  умом,
превращавшим  в  скандал мельчайшие события собственной  жизни и отношения с
людьми.  В  сочетании  с  крайней степенью  откровенности  и безоглядности в
отношении  приличий эти качества превращали людей, попадавших в его духовную
окрестность,  в фотески, свифтовские  по  силе карикатуры,  в  раблезианские
пародии.   Важнейшим   ключом   к  творчеству  Джойса   является   фотескная
гипертрофия,  свойство видеть  мир  в его балаганном,  сатирическом ракурсе,
усиливающем  изъяны  и тайные  пороки  обычных  людей.  Внутренний  мир  под
фандиозным микроскопом со специфически деформирующей оптикой - вот что такое
новаторство Джойса-художника.

     Все  свое окружение  великий  подвижник превратил в  "фабрику  Джойса",
занятую его  делами.  "Сойди  сам  Господь на землю,  ты  Ему  тут  же  дашь
поручение",  -  язвила  Нора,  видя как  муж раздает  поручения  любым, даже
случайным, посетителям. Да, как у большинства гениев,  у  него был "тяжелый"
характер:  он  был невнимателен, неблагодарен, ревнив. Хотя Нора никогда  не
давала  ему  поводов,  он  надрывно ревновал  ее.  Он  был  одинок в  семье,
необщителен  в обществе,  трудно сходился  с людьми,  не  хранил дружбы, мог
проявить  оскорбительную  заносчивость.  Своих  героев  он  наделил  чертами
собственного характера - не оттого ли порой они внушают неприязнь?..

     Сомневаясь во всем, он не сомневался только в собственной гениальности.
Для  того,  чтобы доказать ее, работал до полного  изнеможения, до истощения
нервов, зрения, физиологических функций организма.  Всю жизнь он  нуждался и
потому пробовал поправить дела бизнесом, но бизнесменом был никудышным...

     Он не был ни заботливым мужем, ни внимательным отцом.  То ли недостаток
времени,  то  ли  отсутствие  глубокой привязанности,  то ли  маниакальность
писателя...

     Да и с детьми ему не больно  повезло: Джорджо унаследовал замечательный
голос отца и мечтал стать певцом, но ничего  путного из этого не получилось.
Душевная  болезнь  Лючии  проявилась очень рано и  лишь усилилась  после  ее
неудачного романа  с  Сэмюэлом Беккетом, который  был  одно время секретарем
Джойса.  Джойс  очень  тяжело  переживал недуг  дочери, изъездил всю Европу,
показывал  Лючию даже "швейцарскому  Шалтаю" и "австрийскому Болтаю", как он
полушутя-полусерьезно  называл Юнга и  Фрейда,  которых  не слишком баловал.
Лючия Джойс умерла в 1987 г. в психиатрической лечебнице на юге  Ирландии, а
на книгах ее отца до недавнего времени было обозначено

117

     "Авторские  права Лючии  Джойс".  "Может  быть,  ее  болезнь,  -  часто
задавался вопросом Джойс, - это наказание за моего "Улисса"?".

     В редкие минуты откровенности он говорил о  себе: "Я слабый человек, не
слишком добродетельный, к тому же весьма склонный к алкоголизму". Алкоголизм
и свел Джойса в могилу - он умер в одночасье от внутреннего кровотечения при
прободении язвы.

     К  чему мне  жалеть свой талант? Его  у  меня нет. Пишу ужасно тяжело и
медленно.  Все,  что  мне нужно,  дает  случай.  Я  - как  человек,  который
спотыкается, идя по дороге: нога на что-то  наткнется, нагнусь - и вижу: это
как раз то, что мне нужно.

     Это чувство  знакомо  каждому писателю: то, что нужно,  приходит как-то
нежданно, само по себе.




ИЗ ДНЕВНИКА

     Древний отче, древний мастер, будь мне опорой ныне и присно  и во  веки
веков.


     А эта правдивейшая из самоироний? - Кузен Стивен,  вы никогда не будете
святым.

     Ты был ужасно набожным, не правда ли? Ты молился пресвятой  деве, чтобы
твой нос  не был  красным.  Ты  молился дьяволу  на  Серпенден-авеню,  чтобы
толстая вдовушка впереди тебя еще выше подняла юбки, переходя через лужу...






СВИДЕТЕЛЬСТВО КАУЛИ

     Интеллектуальные    ресурсы,    которыми   он    обладал,    не    были
сверхчеловеческими, что же до материальных, то их не было вовсе.  Он родился
в семье, которая  распадалась вместе с Ирландией; на  протяжении всей юности
он был беден, безнадежно беден и неизвестен. Он был необычайно чувствителен,
но не  более,  чем полдюжины  других ирландских поэтов; он обладал умом, чья
живость сводилась  на  нет  одним из его  наставников-иезуитов;  он  обладал
глубокими  знаниями,  доступными, однако,  любому прилежному студенту. Но он
был терпелив, настойчив - раз поставив себе цель, он не собирался  считаться
ни с какими трудностями; он был чу-

118

     жаком,  без  гроша  в кармане, слаб здоровьем,  Европа рушилась  на его
глазах,  тринадцать миллионов людей погибло в окопах,  империи  летели вверх
тормашками; он же  закрывал окно  и продолжал трудиться, шестнадцать часов в
день, семь  дней в  неделю  -  он  писал,  отделывал, отрабатывал.  И мы  не
усматриваем  ничего  таинственного  в  том,  чего  он  достиг. У  него  были
гордость, презрение, цель - и все эти черты явно выпирали  из Улисса.  Снова
тут были гордыня Стивена Дедала, которая вознеслась над дублинской толпой, а
особенно  над толпой  дублинских интеллектуалов, воплощенных в  фигуре  Бака
Маллигана; тут  было презрение автора к  миру и своим  читателям  -  подобно
хозяину,  который намеренно груб  со  своими гостями,  он  не  делал никаких
скидок ни на стойкость их внимания, ни на способность к восприятию, наконец,
здесь  было тщеславие,  заключавшееся не  в том, чтобы  осознать себе цену в
сравнении  с любым романистом своего возраста,  но в том, чтобы  стать отцом
западных литератур, архипоэтом народов Европы.

     Теряя  веру в свою  страну,  семью  и религию,  он искал новую - веру в
искусство.  Джойс  стал  одним  из  первых англоязычных  писателей,  которые
считали литературное  творчество своего рода религиозной деятельностью. Поэт
или писатель для него  - своеобразный служитель культа.  Его  задача в  том,
чтобы превратить обычное  повседневное явление в  светоч искусства,  подобно
тому  как священник, совершая главный обряд отправления католической  мессы,
обращает хлеб и вино в плоть и кровь Христа.

     Кем был Джойс? Ясно,  не тем  мрачным  и  замкнутым  мизантропом, новым
Тимоном Афинским,  каким наши хотели бы  изобразить  его. Ясно,  что великим
гуманистом  и   страстным  ниспровергателем  общественного   лицемерия.   Но
человеком?

     Близко   знавшие  Джойса  люди  отмечали   его  веселость  в  компании,
занимательность,  желание  стать центром  внимания.  Во  время  застолья  он
никогда  не говорил  о высоких материях  -  любимыми темами  разговоров были
забавные  житейские  истории,  путешествия,   кулинарные   секреты,  музыка.
Обсуждение  голосов  известных  певцов -  одна  из  излюбленных тем  Джойса.
Наговорившись,  он умолкал и пристально разглядывал собеседников. В компании
ел мало, но с удовольствием пил белое вино, не стесняясь постоянно наполнять
бокал.

     Надо  признать,  что  слабости  Джеймса  Августина  Алоизия  Джойса  не
ограничивались дружбой с зеленым змием: он рано узнал человеческое  подполье
- не из чужих  слов: рано приобщился к смачно  описанному в "Цирцее"  миру -
отнюдь не не-

119

     бесной любви. Уже после  женитьбы на Норе  Барнакль,  судя по некоторым
данным, он подхватил венерическую  болезнь, обладал целым  букетом не вполне
естественных  наклонностей.  В  молодости  он  отличался  эпатажной  манерой
поведения в духе авангардных художников.

     Юный Джойс очень набожен был,
     Он прислуживать в церкви любил.
     Он во всех бардаках
     Пел псалмы как монах
     И со шлюхами в рай восходил.

     Мне  представляется неверным представлять духовную эволюцию Джойса  как
резкий поворот от религиозного благочестия к сатанинскому по накалу служению
искусству:     зрелый     Джойс     стал      не     вероотступником,     но
богоискателем-нонконформистом,  энергично  отстаивающим свободу художника  в
поисках  личного Бога  - Художника  с большой  буквы.  Я уже много  писал  о
присутствии   беса   в   искусстве.   Люциферизм   Джойса   именно   такого,
художественного   происхождения,   ибо   нет  произведения   искусства   без
сотрудничества дьявола.



     Что мне природа? Чем она ни будь,
     Но черт ее соавтор, вот в чем суть.
     Мы с жилкой творческой, мы род могучий,
     Безумцы, бунтари...

     Люцифер  именно  потому  рисовался  Джойсу героической  фигурой, что он
сознавал  плодотворность,  необходимость, живительную силу  зла  и  трагедию
художника, обреченного противостоять "добру" соборного  мира, изничтожающего
не  таких  как  все.  Как  у  Ницше,  мы  обнаружим  в его  наследии  немало
богохульств, но сам дух его творчества глубоко религиозен. В известной  мере
допустимо  утверждать,  что  он  строил Улисса  так  же,  как Св.  Фома свою
теологию или Данте - Божественную Комедию.

     На   глубинную  религиозность  величайшего  модерниста   указывает  его
мистицизм,  выраженный  в  незыблемой  вере  в  епифании   -  художественные
прозрения, позволяющие "схватить" душу  вещей. Еще - предельная насыщенность
его искусства религиозной тематикой, францисканская любовь к твари, особенно
к  твари двуногой, отождествление художественного творчества с христианскими
таинствами, так сказать  "евхаристия" творческого акта*, тончайшее понимание
духовной  музыки, красоты католической философии, грандиозности христианской
фитеологии и этики, вклада церкви в умственную культуру. Мне представляется,
что

     * Свои рассказы "Дублинцы" Джойс называл эпиклезисами, пребыванием духа
Святого при пресуществлении хлеба и вина в тело и кровь Христа.

120

     Б. Поплавский имел основания говорить о "великом христианском явлении",
каким  был  Джойс.  Сам  Джойс  образом своего  героя Стивена, порвавшего  с
церковью, подтверждает высочайшую оценку автором  христианской веры, истории
христианства, красоты  религиозного  искусства,  мудрости теологии.  Стивену
претит шутовское и глумливое богохульство его антипода, Быка Маллигена.

     Джойс противился не религии, но церкви, ее  догматизму,  консерватизму,
скуке. Очень хорошо по этому доводу выразился Г. Белль:

     До меня, во всяком случае, никак не доходит,  почему это ради какого бы
то  ни  было умонастроения я  должен  быть  скучным. Скучным  не должно быть
ничто, в том числе и религия: Киркегор дал доказательства этому, как до него
Августин; Кафка  - еще новые, как Фолкнер и Толстой. Джойс и Грасс останутся
безнадежно  непонятными  для  тех, кому  неизвестно,  что  это  значит  быть
католиком или бывшим католиком; какое чудовищное напряжение возникает, какие
эстетические и  демонические силы развязываются, когда человек  их  масштаба
утрачивает или оплакивает такую веру, как эта.  Немыслимо, невозможно понять
их  обоих,  если не понята  эта предпосылка. Но, разумеется, никто ничего не
поймет,  пока церкви прискорбнейшим  образом  хлопочут  о  научности.  И нет
ничего  случайного в  том, что  атеисты  и те люди церкви, которые позволили
себе   опуститься  до  роли  представителей  определенных  интересов,  самым
идиотским образом оказываются заодно.

     Людей,  подобных Джойсу,  Ницше,  Прусту, я  бы назвал  "верующими  без
веры".  Интеллект  препятствует  им  ставить чувство выше  ума, зов  чувства
кажется им обманчивым, но это не умаляет их глубинную страсть.

     Они  не  могут  осознанно  допустить, что сверхъестественное в какой-то
мере  реально,  зато  реальность,  лишенная   сверхъестественного  элемента,
кажется им неполной.  В их существе есть пустота, которую заполнила бы вера,
но  они  не  чувствуют  себя  вправе  наполнить  ее  какой  бы  то  ни  было
уверенностью или даже самой робкой  надеждой. Но подобная  пустота  - полная
форма  такой  надежды,  матрица  несуществующей уверенности,  и трудно  себе
представить, что в ней не заложено никакого смысла.

     Вера, религия - это  одно, а церковь -  это другое.  Как и Ницше, Джойс
видел  в католичестве источник ирландской деградации,  и это естественно для
человека, исповедующего вечное обновле-


121

     ние. Он видел в себе художника-одиночку, ведущего нескончаемую борьбу с
ретроградным обществом и церковным застоем, возведенным в принцип.

     О  Джойсе говорили,  что  не  измени  он  церкви,  он  создал бы  новую
теологию, стал бы Аквинатом XX века. Мне кажется, сослагательное  наклонение
здесь  излишне, ибо творчество  величайшего модерниста  суть  художественная
теология, достойная  века величайших  изменений: эстетика  Улисса,  эстетика
глубинной правды жизни тела и духа, модернизировала не только  искусство, но
и религию,  облик которой в конце второго  тысячелетия несет на себе гораздо
больший отпечаток Джойса, Фрейда,  Юнга, Феллини, Бергмана, нежели всех глав
христианских церквей вместе взятых.

     Мой личный вклад в теологию  - осознание того факта, что религия, вера,
понятие  "Бог" эволюционизируют, как и все  в  этом  мире, даже если  в  том
остаются неизменными. Сегодня нельзя  верить в Бога так, как это делали наши
предки,  и  порой за  атеизм принимают  религиозный  нонконформизм.  В конце
концов,  если Иисус Христос  радикально модернизировал веру отцов, то почему
лишать такого права художника?


     Будучи  величайшим  модернистом,   Джойс  не  мог  принять   конформизм
католичества. Мне он видится  могучим религиозным  реформатором лютеровского
масштаба,   великим  экуменистом   (не  случайно   Р.  М.   Адаме   писал  о
"зарождающемся буддизме"  позднего  Джойса). Если  хотите,  в  себе самом  я
обнаруживаю  первого   прихожанина  грядущей  экуменической  церкви  Джеймса
Джойса.

     Джойс был ярким образцом типично ирландского характера  с присущими ему
общительностью  и  говорливостью, страстью  к  остротам  и  шуткам,  нередко
хлестким и ядовитым,  художественной и религиозной одаренностью, сочетаемыми
со склонностью к суевериям, терпимостью и страстностью одновременно.

     Человеком  он был  всяким, как всякий  человек:  добрым и  эгоистичным,
молчаливым, замкнутым и компанейски остроумным, бескомпромиссным и терпимым,
высокомудрым и земным - разным, самым зрячим из слепцов.

     Когда вечер и общество  были ему приятны, он покорял всех, его разговор
бывал равно и остроумен, и глубок, он был изысканно любезен, щедр, и от души
весел. В такие часы  он  любил читать стихи на всех языках  (обожая особенно
Верле-на),  иногда пел.  У него был отличный  фамильный  тенор,  он  немного
учился, даже пел, случалось, с эстрады, и все био-

122

     графы  не  упускают  возможности   оживить  свой  рассказ  мечтательной
репликой  жены: "Эх, если  бы Джим стал  певцом, а  не копался  бы  со своей
писаниной!". А в случаях  особенного веселья исполнялся  и "танец Джойса"  -
мужское  соло  наподобие  Стивенова  в  "Цирцее", о котором жена  выражалась
суровее,  чем  о  пении: "Если ты это  называешь танец - закидывать  ноги за
голову  и крушить  мебель!". У  литературной  дамы зрелище вызвало, впрочем,
более утонченный  образ:  "Сатир на  античной  вазе!". Но эскапады художника
всегда оставались в скромных пределах; вся его любовь к дружеской компании и
хорошему  белому вину  не могла сравниться с его  привязанностью к  семье. С
годами эта привязанность выросла до культа. Он был самым любящим, заботливым
и потачливым  отцом  Лючии и Джорджо, а применительно к  Норе "культ"  можно
понимать почти  в  прямом  смысле: по  "закону замещения", отношение  к  ней
вобрало в себя заметную долю  его детского и  юношеского культа Мадонны. Вся
его способность принимать к сердцу дела других уходила без остатка на членов
семьи; за ее пределами для  него  были только приятные собеседники, полезные
знакомые - и, разумеется, объекты зоркого писательского интереса.

     Его   интересовало   все:  искусство,   религия,  философия,   история,
лингвистика, но больше  всего - человек.  И все это он изучал основательно и
до последних пределов.  Один  из образованнейших людей эпохи. Энциклопедист.
Полиглот.  Тончайший знаток культуры. Как это ни парадоксально  для человека
его склада - это моралист, утопист, иконоборец. Настоящий Прометей духа.

     Он копил факты, письма, события, истории, газеты. Он буквально погребал
себя в информации. Он полагал,  что для  изображения жизни, всей ее полноты,
всего ее обилия необходимо абсолютно все -  ничто, никакая  мелочь не  может
быть пропущена...

     Напряженная    сосредоточенность,   усталость   с    оттенком   горечи,
растерянность  - таковы последние  портреты.  Высокий лоб, маленькие голубые
глаза, очки с толстыми стеклами, пиратская повязка...

     Он работал в белой рубашке и белых брюках: "Мне так светлее" - еще одно
свидетельство качества его жизни...

     Джойс, никогда не "раскрывался" с  малознакомыми людьми,  считая  прием
поклонников  и визитеров  неизбежным злом. Сухая  и  пустая  беседа  нередко
разочаровывала   незадачливых  интервьюеров,  ожидавших  услышать  от  мэтра
откровения или литературные курьезы.

123


     Джойс был очень суеверен и еще более труслив: "Странно,  что можно быть
морально  храбрым  -  каким  я,   безусло