шнего?

     Мы не просто призываем к смелости и искренности;  мы хотим сказать, что
истинный предмет романа иной, чем это принято считать.

     "Сознание  никогда  не  рисуется самому  себе раздробленным  на  куски.
Выражения  вроде  "цепи"  или  "ряда"  не  рисуют  сознание   так,  как  оно
представляется самому себе. В нем  нет  ничего, что могло  бы связываться, -
оно  течет",  -  так  писал  открыватель  потока  сознания,  считавший   его
эквивалентом "Я",  - того "Я",  что ощущает себя неразрывным как во времени,
так и  во фраг-ментированном мире событий. Затем  изъятый Джойсом из небытия
Дюжарден скажет, теоретизируя,  что  новизна потока сознания не в отсутствии
отбора  вообще,  но в  отсутствии  организующего отбора  -  в том, что отбор
происходит не под знаком логики, а в том порядке, в  каком мысли рождаются в
голове героя.

16

     Джойс  как  раз  и  стремился  обнаружить мерцания  этого  сокровенного
пламени, пренебрегая всем тем,  что представлялось  ему второстепенным, будь
то  правдоподобие, связность  или  "объективность". Ведь ему требовались  не
атрибуты - сама жизнь. Жизнь сознания.

     И хотя сам Джойс ссылался на первенство Дюжардена, на его Лавры срезаны
(очередная мистификация?),  поток  сознания широко использовался Эдгаром По,
Достоевским   (Записки   из  подполья),  Толстым,  Браунингом  (Возлюбленный
герцогини  Порфире  н),  причем  Браунинг  и  Достоевский  владели  техникой
внутреннего монолога почти с виртуозностью Джойса.

     А Артур Шницлер? Внутренний монолог в Лейтенанте Густле не просто поток
сознания, а  вполне джойсовский поток саморазоблачения  человеческого ничто:
эвримена  с  крохотным неразвитым умишком, которого  хватает лишь на мысли о
"сладких девочках" и на инстинктивную самозащиту.

     Вообще  же  поток  сознания  возник  в  русле  классического  реализма:
Достоевский,  Толстой,  Гамсун.  Последний,  стоящий  уже  у  кромки  и  еще
осуждающий символику и  мифологичность, сам творил  новый  миф с глубочайшим
подтекстом и  пониманием  непостижимости  центра мироздания  -  Наблюдателя,
человека. Для Гамсуна  жизнь  есть мистерия, таинство, боль. Большинство его
героев  -  нагели, люди  ниоткуда.  Оторвавшиеся  от  земли, от  собственной
исконности, - они жалкие скорлупки  в океане бытия. Циники или скептики, они
мечутся, страдают, ищут,  но  у них уже нет корней, и  потому  они  -  живые
мертвецы.

     Нет,  Джойс возник не на  пустом  месте и даже не  как  исход реализма.
Проникновение в  бессознательное началось многими веками раньше.  Даже Фрейд
запоздал. Великолепные образцы свободных ассоциаций мы находим у Августина и
Абеляра, у  Паскаля  и Киркегора.  Толстой  уже  виртуозно пользовался  этим
приемом.  А  Митя Карамазов - просто гений  потока сознания. Уильяму Джеймсу
еще  предстоит ввести  эти  слова  в Принципы  психологии,  а  искусство уже
овладело будущим открытием: Стерн  рефлексирует, Дюжарден рубит  свои лавры,
Дороти Ричардсон вместе со своей Мириам Гендерсон совершает паломничество по
островерхим крышам, Комптон  Маккензи бродит по мрачным ущельям мегаполисов,
Мей Синклер  изучает  жизнь  и смерть Хэриет Фрин,  Вирджиния Вулф  с  маяка
смотрит на  волны. Дюжарден, Валери Ларбо, Итало Звево *, - перечисляет  сам
Джойс. Но то, что удается ему, не  удавалось еще никому -  ни до, ни  после.
Даже

     * Псевдоним друга Джойса Этторе Шмица.

17

     подражать ему  невозможно: нельзя же подняться выше Джомолунгмы. Броуфи
и В. Джонсон пробовали, а что вышло?

     Если  с Гете  и Шопенгауэра началась поэтизация философии,  то с Джойса
началась  интеллектуализация  литературы,  ее  конвергенция с  философией  и
психологией.  После  Ницше уже  нельзя  было философствовать  скучно,  серо,
монотонно.  Фрейд,   Юнг,  Шпенглер,  Бергсон,  Марсель,  Бердяев,   Шестов,
Сантаяна,  Ортега,   Сартр,  Ясперс  -  блестящие   стилисты,  рапсоды,  чей
поэтический дар  оживил  сферу  чистого духа. Сартра,  Камю, Марселя  уже не
устраивает даже этот  синтез -  свою  философию  они  перекладывают на  язык
искусства  и   наоборот.   Художники   и  философы   все   глубже   осознают
мифологичность искусства и науки и на этой основе синтезируют их.

     "Беллетристика"  в узком смысле явно  отступает на  задний  план  перед
критически-философской  литературой,  перед   интеллектуальной  эссеистикой,
пишет  Т.  Манн. Точнее  говоря,  осуществилось  то  слияние  критической  и
поэтической  сферы,  которое  начали  еще  романтики  и мощно  стимулировала
философская  лирика  Ницше;  процесс  этот  стирает  границы  между наукой и
искусством, вливает живую, пульсирующую кровь в  отвлеченную мысль и создает
тот тип книги, который может быть назван "интеллектуальным романом". К этому
типу относятся такие произведения, как Путевой дневникфилософа графа Германа
Кайзерлинга, превосходная  книга Эрнста Бертрама Н и ц ш е  и монументальный
Гете,  созданный Гундольфом, пророком Стефана Георге. К ним безусловно можно
отнести и шпенглеровский Закат.

     То, что было в искусстве до  конца не осознанным, Джойс перевел в сферу
интеллекта,    превратив    художественное    творчество    в   сознательное
бессознательное. До  него  художник  не знал  источника  своего вдохновения,
Джойс себя самого превратил в такой родник. Лишь у Пруста и позже у Фолкнера
и  Уолдо Фрэнка поток сознания по-джойсовски  уравняет  прошлое  и  будущее,
великое и ничтожное, пошлое  и высокое, человеческую силу и слабость. И даст
возможность героям высказаться на языке, свойственном их натуре.

     Хотя сегодня  мы знакомы со многими  романами в стиле потока  сознания,
хотя  даже  "новый роман"  уже  позади, все  еще остается простор для  новых
открытий:  для  потоков  сознания   делегатов  наших  великолепных  съездов,
разочаровавшихся  циников-революционеров, совокупляющихся  женщин и  мужчин,
наркоманов,  тиранов,  изгоев,  решающих  свои проблемы  ученых, посетителей
музеев, самоубийц.

     Воистину: дай мне твой поток сознания, и я скажу, кто ты.

     Гениальность полифонической книги в том и состоит, что в ней содержится
куда  больше, чем осознано автором. За это  так  ценят Гомера  и Аристофана,
Лукиана  и Овидия,  Данте, Рабле и  Свифта, Гофмана и  Гете,  Достоевского и
Толстого. Есть известная  прелесть в  том, что  критика разъясняет тебе твои
собственные мысли, учит  тебя понимать некогда написанные тобой произведения
и вновь переносит тебя в их атмосферу, - с оттенком легкой иронии пишет один
из творцов интеллектуальной прозы, - мало  кто не испытал при  этом чувство,
которое можно было бы наиболее точно  передать фразой: "Possible que j'ai eu
tant d'esprit *?"

     В  наименьшей  степени неосознанность  творчества  свойственна  Джойсу.
Скорее наоборот: он закладывал  куда больше, чем  мы способны освоить. И все
же именно  у него полифония мысли достигает предела, которого  еще никому не
удалось превзойти.

     Почему сегодня Джойса, Музиля, Пруста так  часто причисляют не к началу
нового  искусства, а  к  концу старого? Особенно здесь  преуспели австрийцы:
Брох, Додерер, Хандке - "Зальцбургское конфетти ассоциаций у Джеймса Джойса,
чахленькое,   задушенное  эссеизмом   действие  у  Музиля   или   прямо-таки
грандиозная  динамика скуки у Марселя Пруста  представляют позднейшие формы,
консеквенции романа  XIX столетия - к которому, кстати,  эти три автора  еще
целиком  принадлежат"  (Додерер).  -  Потому,  что  Джойс,  Музиль  и  Пруст
(последний  -  единственный из  современников  Джойса,  выпавший из-под  его
влияния) впитали в себя всю культуру, классику  культуры, опыт всех  титанов
культуры.

     Джойс долго и вдумчиво изучал Флобера: печать Б у в а р а и П е к ю ш е
несмываема  с его  ранних  произведений. Но,  в отличие от Элиота, Джойс  не
считал его писателем номер один. Тем  не  менее зерна, взращенные вИскушении
св. Антония,  оказались  занесенными и в  К  у а н ь  я  р  а,  и в  Улисса,
ивПетер-бург, и в Тошноту, и в Чуму.

     Джеймс Джойс:

     Сумерки  богов. Разрушение  святынь.  Снятие  покровов.  Разрушительное
могущество безрассудного разума. Экстаз упоения собой. Новое одичание. Оргия
Вальпургиевой ночи - торжество плоти.

     * Неужели я в самом деле так умен? (фр).

18

19

     Любовь беседует со смертью:

     - Я ускоряю распад материи.
     - Я облегчаю рассеивание зародышей.
     - Ты разрушаешь для моих возрождений.
     - Ты порождаешь для моих разрушений.

     - Усиливай мою мощь!
     - Оплодотворяй мой тлен!

     И - основной мотив всех искусств, во все времена:

     Я хочу  летать, плавать, лаять,  мычать, выть.  Я  хочу  иметь  крылья,
панцырь,   кору,   выдыхать  дым,  двигать  хоботом,   извивать  свое  тело,
разделиться повсюду, быть  во  всем, уноситься в воздух вместе  с ароматами,
развиваться  вместе  с растениями,  течь как  вода,  вибрировать  как  звук,
сверкать  как  свет, принимать всевозможные формы, проникать  в каждый атом,
спуститься в глубь материи, - обратиться в материю.


     Разве в Плохо скованном Прометее, спустившемся  с гор Кавказа, уже  нет
всего  - почти всего - Дедала? И не  только здесь  -  у всего раннего  Жида,
виртуозного  мастера гротеска, фарса, библейских  реминисценций, -  разве не
показан  безысходный мир  тотальной фальши,  падения,  мир,  где торжествует
тупость и серость? Кстати, не его ли Филоктет в один прекрасный день попался
на глаза Джойсу?

     Из  французских писателей Джойс  больше всего любил Андре  Жида  и Поля
Валери. Он восхищался Пасторальной симфонией и Подземельями Ватикана,  часто
читал  и  перечитывал  стихи Валери, но самого автора  осуждал  за плохое их
чтение:  читает, словно  не слышит.  Как-то,  когда на вечере  у Сильвии Бич
Валери по просьбе Джойса "замучил" свою  Змею,  Джойс  признался Меркантону,
что  просто  не узнал этого стихотворения. "А я ведь  люблю его больше  всех
других", - добавил он.

     А  разве он не повязан со всей  нашей,  русской культурой?  Русские,  -
говорит  не   кто-нибудь,  а  сама  Вирджиния  Вулф,  -  первые  модернисты,
обнажившие человеческие души и сердца с такой глубиной. И еще:

     Заключения  русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные сострадания,
неизбежно  имеют  привкус  исключительной грусти. Именно  ощущение,  что нет
ответа  на вопросы, которые  жизнь ставит  один  за  другим,  и что  история
заканчивается в безнадежной вопросительной интонации, напол-

20

     няет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отчаянием.

     Кто? Все! - Пушкин, Лермонтов,  Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой,
Чехов.  Опосредственно  или  непосредственно -  Хлебников, Белый, Короленко,
Горький, Введенский, Бобров...

     Пушкин? Но разве Джойс - не  персонифицированное воплощение пушкинского
тезиса: писатель начинается с языка - слово писателя суть дела его?

     Лермонтов? "Единственная книга, которая похожа на мою, это Герой нашего
времени,  -  пишет  Джойс,  завершив  Портрет.  -  Его  безжалостная  ирония
напоминает мою".

     Гоголь? Имея в виду все тот же язык, Набоков писал, что только ирландцу
впору  браться за Гоголя.  Дело не  только в языке:  интонация,  стилистика,
эфемерность Джойса иногда удивительным образом напоминают Гоголя-Яновского.

     Анализируя замысел Мертвых душ, сравнивая поэму с "вечными творениями",
я  раз за  разом  возвращаюсь к Улисс у Джойса...  Слишком во многом  Гоголь
упредил  джойсовский титанизм:  та  же пародия на  мировой  процесс,  те  же
бесконечные  культурно-исторические  реминисценции,  та  же  многоликость  и
многослой-ность,  та  же  насыщенность  персонажами и событиями  глобального
масштаба,  то же сочетание глубочайшей продуманности и  спонтанности, те  же
гротески и  сарказм...  Стандартные параллели с Гомером,  как  мне  кажется,
притянуты  за  уши,  параллели с  Джойсом гораздо  естественней и  понятней.
Героике Гомера противопоставлены ирония, пародия, снижение, бурлеск: сосиски
с капустой в затхлом  трактире  Чичиков съедает  под  пристальными взглядами
"исторических лиц", глядящих  с портретов, на покупку мертвых душ  "глядит с
чрезвычайным  вниманием"  Багратион   с   орлиным  носом,  поездка  Чичикова
происходит  не только под свист птицы-тройки, но в сопровождении всадников и
полководцев, знаменитостей и вождей.

     Просто  удивительно,  что  в огромной  литературе,  посвященной истокам
модернизма  и  предтечам  Джойса, не оставлено  места главнейшему из  них  -
Гоголю...

     Называя себя "историком предлагаемых событий", Гоголь как бы высмеивает
и свою роль летописца, русского Гомера, который вынужден повествовать  не  о
великих деяниях своей  нации, а о делах мелких, суетных и  столь  ничтожных,
что люди, участвующие в них, выглядят не более

21

     мухи  - с мухами и мушками Гоголь  не  раз сравнивает как живых,  так и
мертвых героев поэмы. Как мухи, облепившие рафинад,  ползают  и перелетают с
места  на место  губернские  жители на  балу;  как мушки, налеплены в списке
умерших крестьян Плюшкина их  фамилии.  Сам  Плюшкин сравнивается с  пауком,
оплетающим паутиною все живое, что находится вблизи его.

     Обнаруживается, что  в губернии, где  губернатор вышивает по тюлю, идут
настоящие сражения,  крестьяне  бунтуют  и убивают чиновников,  что купцы на
ярмарках дерутся  насмерть и по дорогам валяются мертвые тела. А в городской
тюрьме вот уже третий год сидит некий пророк, явившийся неизвестно откуда, в
лаптях  и нагольном  тулупе, и  возвестивший, что  грядет  антихрист.  Мигом
всплывают   наружу   в   преувеличенном   виде  все   грехи,   преступления,
злоупотребления  законом и властью. И про дам станет известно, что многие из
них способны на "другое-третье"...

     Чичиков  в  воспаленном  воображении  дам  и отцов  города  приобретает
последовательно   несколько  ликов.  Сначала  его  принимают  за  "приятного
человека", "благонамеренного человека", за "ученого человека",  за "дельного
человека",  за "любезнейшего и  обходительнейшего человека", потом возникает
словцо  "миллионщик",  уже  несколько заставляющее  Чичикова подрасти  в  их
глазах. Затем  миллионщик превращается в "херсонского помещика", а с момента
заваривания "каши" рост  Чичикова  становится каким-то лихорадочно-страшным:
вот он уже и советник генерал-губернатора, и  "шпион",  и делатель фальшивых
ассигнаций  и  "разбойник", и Наполеон, бежавший с острова  Святой Елены, и,
наконец, сам Антихрист.

     Чем не джойсовская стихия? Чем не анти-Гомер?

     Гоголь, как затем Джойс, не  скрывал, а всячески подчеркивал вселенский
масштаб, глобальный замысел и смысл своей  поэмы,  мастерски манипулировал с
пространством  и  временем,  даже  ввел   мифологически-модернистский  мотив
восстания  из  мертвых, более полно  обыгранный затем  Джойсом  вПоминках по
Финне г  а н  у.  Подобно тому,  как  Гоголь  освещал мировые пространства и
времена "русским  лучом", так и Джойс затем использовал с  той же целью  луч
ирландский...

     Сами  пространства  России  порождают мысль о колоссальности  усилий  и
размерах  гоголевского замысла, само желание показать Русь не с одного боку,
а "всю" соответствует этой идее. И ритм гоголевской прозы, почти пере-

22

     ходящей  на  гекзаметр,   как  бы   навевается  бесконечностью  русских
просторов, которые он лишь  за несколько глав до этого так высмеивал в речах
Чичикова:  "Чичиков  начал  как-то очень  отдаленно,  коснулся  вообще всего
русского государства и  отозвался  с большою похвалою  об  его пространстве,
сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика...".






ИЗ ИНТЕРВЬЮ ДЖ. ДЖОЙСА К. БРОКУ

     Я спросил его, не считает ли он Достоевского гением первой величины.

     - Нет, - ответил Джойс, -  когда Руссо признается, что украл серебряные
ложки,  которые  он  действительно  украл,  -  это  гораздо интереснее,  чем
признание  какого-нибудь  героя  Достоевского  в  убийстве, которого  он  не
совершал.

     - А Толстой?

     - Толстой другое  дело. Толстой писатель  первой  величины.  Достаточно
вспомнить  хотя бы  привязанность богатого к своему бедному слуге  (Хозяин и
работник).  После  Флобера  лучшими  романистами  были  Толстой,  Якобсон  и
Д'Аннуцио.

     Что ж, о вкусах не  спорят. В Неизвестном Толстом я показал, что Улисса
чуть  было не написал Яснополянский Демиург. Нет, - начал писать, но бросил,
провидя  преждевременность   и  непосильность  задачи.  Его  Вчерашний  день
наступил семьдесят лет спустя. Тем  не  менее  у Толстого та же запредельная
откровенность,  мгновенная   смена  душевных   состояний,  скачки  сознания,
недомолвки, изломанность мысли. Он тоже увлекался Стерном и прекрасно владел
техникой  потока  сознания:  князя  ли  Андрея  перед Аустерлицем,  Анны  ли
Карениной  по  дороге  на  вокзал,  Праскухинали  перед  смертью.  А Люцерн?
Поликушка? Смерть  Ивана  Ильича? История  вчерашнего  дня,  с  которой  все
началось?

     Почему-то  для  наших внутренний монолог у Толстого  -  форма выражения
толстовского  реализма, у Джойса же - заклятый и поганый модернизм. На самом
же деле и у того, и у другого поток сознания - поэзия в прозе.

     От  греческой  трагедии к Достоевскому, от Джойса - к искусству боли  -
таков  путь  освоения  душевного мира человека, его  сознания и подсознания.
Судя по всему,  Джойс  плохо  знал  Достоевского  - иначе  оценивал  бы  его
по-другому.  Но  во  многом  они  были единомышленниками:  отсюда  безвинные
младенцы Д у б -

23

     л и н ц е  в,  карамазовщина Улисса,  тонкие  и незаметные  переходы от
внутреннего голоса  героя к  голосу  рассказчика, намеченные  Достоевским  и
доведенные до виртуозности Джойсом.

     Я  не знаю,  был ли он знаком со Щедриным, но гротеск, гипербола, шарж,
травестия  Джойса  -  не  искажение  действительности,  а  -  низкий  поклон
Салтыкову-Щедрину  -  "только  разоблачение  той  другой   действительности,
которая  любит прятаться за  обыденным фактом и доступна  лишь очень и очень
пристальному наблюдению".

     Тургенев? Разве  Тургенев  порой уже не писал так, как затем  Джойс или
Хемингуэй? Разве в Дублинцахна  каждой странице не мелькает Чехов? А  Гусев?
Вся чеховская диагностика души?

     А  обильная  символика Петербурга,  мастерство,  новаторство,  поэтика,
этическая близость,  гуманизм  и  конечная цель  Белого и  Джойса:  обнажить
природу посредством слова?  Их роднит  распад, скажут наши. Улисси Петербург
роднят  метафизический  нигилизм,  солипсизм,  формалистическое   разложение
композиции  и сюжета,  скажут наши.  Декадентский  формализм присутствует  в
творчестве Белого, Хлебникова и Джойса, скажут наши.

     Вот ведь  как:  ничего ни о чем  не  знать, а  "врагов"  различать  без
ошибок... Ведь действительно весь российский модернизм - парафразы к Джойсу:
работа  над  словом  Хлебникова,  Гуро, В.  Каменского,  Гнедова,  Крученых,
органический симбиоз поэтичности и теории языка у И. Анненского, В. Брюсова,
Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, А. Белого.

     Леонид Андреев не только синтезировал  модернизм с реализмом, не только
написал потрясающе современные  Жизнь  человека,  Царь-Голод,  Черные  маки,
Океан,  но  дал новейшую  концепцию  смысла  искусства,  объявив его  уход в
глубины человеческого сознания:

     Сама жизнь все дальше отходит от внешнего  действа, все больше уходит в
глубь души, в тишину и внешнюю неподвижность интеллектуальных переживаний.

     Параллели,  меридианы... Задолго  до того,  как родина  стала  свиньей,
пожирающей  своих  сыновей, другая -  такая далекая и такая  близкая: нищая,
голодная, униженная, рабская страна, топящая  свое  горе в своих  кабаках, -
уже была описана в Пепле А. Белым...

24

     Те же возгласы ветер доносит;
     Те же стаи несытых смертей
     Над откосами косами косят,
     Над откосами косят людей.

     Роковая стр