радиционных  поэтов  прошлых  веков,  Йитс  постоянно
наращивает мастерство и новаторство: старость и болезнь  не властны над ним.
С годами интенсивность творчества и его

106

     художественная глубина только возрастают. Как у поэтов-интеллектуалов -
Элиота, Паунда, Бродского  - самые совершенные и  смелые  по художественному
замыслу произведения рождаются у него в конце жизни...


     Т.С. Элиот  оценивал  позднего (после 1919  г.) Йитса  много  выше, чем
Йитса  молодого,   то  есть   видел  в  нем  своего   современника,   а   не
предшественника,  и считал увлечение  молодежи Йитсом исключительно  для нее
благотворным:

     Его  стиль столь оригинален, что исключает опасность подражания,  а его
суждения так неожиданны, что  не могут ни польстить им,  ни утвердить  в  их
предрассудках.

     По мнению  Элиота, импульсом к развитию выдающегося таланта Йитса стала
страстная приверженность поэта  своему  искусству,  которое  он ставил  выше
собственной репутациии или своего образа как поэта.

     Искусство  больше, чем  поэт,  - этим  отношением  он заражал других, и
поэтому молодым всегда было легко общаться с ним.

     Секрет  новаторства  и  модернизма  Йитса  Элиот  видел  в  непрерывном
саморазвитии,  полной самоотдаче и подвижническом труде. Йитс  был личностью
огромного масштаба - и это его главный "секрет".

     Йитс никогда  не  стоял  на  месте,  он  постоянно  менялся  и  добился
уникальной для художника ситуации: стал "гигантом" для самого себя.  В Йитсе
важна  его  эволюция, его самовосхождение к  интеллектуальному  величию  или
человеческой мудрости  - как хотите. Он никогда  не  цеплялся за  предыдущий
опыт, но стремился к "вечному омоложению", сам писал по этому поводу:

     Ты скажешь, как страшно, что страсть и гнев
     Не остывают в сердце старика;

     Сильней, чем прежде, их огонь горит:
     Но чем еще могу Пегаса взгорячить?

     Поэтика Йитса  немыслима без  новых ритмических  форм, без  ритмических
перебоев и рефренов, без "динамичного синтаксиса".

     Я пришел к выводу,  что должен искать не того, чего добивался Вордсворт
- слов в их обыденном употреблении, а яркий динамичный синтаксис.

     Отказавшись от верлибра, Йитс много работал над ритмической  структурой
стихотворений. Он - великий мастер транс-

107


     формации ритма: то замедленного, то  прерывистого, но всегда до предела
напряженного, эмоционального, полного трагических интонаций.

     Поэзия должна  быть "криком сердца".  При  всей  своей  обращенности  к
"магии", мифу,  символу,  Йитс  декларировал свое стремление  "покончить  не
только   с  риторикой,  но  и  с  напыщенной  условностью...  отбросить  все
искусственное, выработать в поэзии  стиль, подобный обыденной речи, простой,
как самая простая проза, как крик сердца".

     Он медлил на базаре в Дромахере,
     читал себя в чужой толпе родным,
     Мечтал любить, пока земля за ним

     Не запахнула каменные двери;
     Но кто-то груду рыб невдалеке,
     Как серебро, рассыпал на прилавке,
     И те, задрав холодные головки,
     Запели о нездешнем островке,
     Где люди над расшитою волною
     Под тканой сенью неподвижных крон
     Любовью укрощают бег времен.
     И он лишился счастья и покоя.

     Он долго брел песками в Лиссаделле
     И в грезах видел, как он заживет,
     Добыв себе богатство и почет,
     Пока в могиле кости не истлели;
     Но из случайной лужицы червяк
     Пропел ему болотной серой глоткой,
     Что где-то вдалеке на воле сладкой
     От звонкого веселья пляшет всяк
     Под золотом и серебром небесным;
     Когда же вдруг настанет тишина,
     В плодах лучатся солнце и луна.
     Он понял, что мечтал о бесполезном.

     Он думал у колодца в Сканавйне,
     Что ярость сердца на глумливый свет

     Войдет в молву окрест на много лет,
     Когда потонет плоть в земной пучине;
     Но тут сорняк пропел ему о том,
     Что станет с избранным его народом
     Над ветхою волной, под небосводом,
     Где золото разъято серебром
     И тьма окутывает мир победно;
     Пропел ему о том, какая ночь
     Влюбленным может навсегда помочь.
     И гнев его рассеялся бесследно.

     Он спал под дымной кручей в Лугнаголле;
     Казалось бы, теперь, в юдоли сна,
     Когда земля взяла свое сполна,
     Он мог забыть о бесприютной доле.
     Но разве черви перестанут выть,
     Вокруг костей его сплетая кольца,
     Что Бог на небо возлагает пальцы,
     Чтоб ласковым дыханием обвить
     Танцоров над бездумною волною?
     К чему мечты, пока Господень пыл
     Счастливую любовь не опалил?
     Он и в могиле не обрел покоя.

     В  стихотворении  "Строки, написанные в дурном расположении духа"  (сб.
"Дикие лебеди  в  Куле") символы  почти  не требуют  расшифровки.  Отношение
лирического  субъекта  (героя)  к череде  годов,  что "словно черные  быки",
уходят прочь, выражает  горечь  поэта. В образной  системе  "горькие" эмоции
воплощены в структурообразующей антитезе "луна-солнце":

     Когда смотрел я в последний раз
     На круглые зеленые глаза и длинные волнообразные тела
     Темных леопардов луны?
     И дикие ведьмы-леди из благороднейших -
     Несмотря на метлы и слезы, исчезли.
     Святые кентавры холмов исчезли.
     И нет ничего, кроме горького солнца,
     И мать-луна ушла.
     Теперь мне пятьдесят.
     Я должен терпеть кроткое солнце.


     В космогонической системе символов Йитса луна - знак ночной (юношеской)
субъективности,  солнце  -  символ   дневного  (старческого)   утилитаризма,
прозаической    объективности.   Дихотомическое   разделение    двух   миров
подчеркивается уже тем, что образ луны  раскрывается в контексте возвышающих
сопоставлений, поэтических  эпитетов и т.п.  ("темные леопарды" ее пятен, ее
свет - "зеленые глаза", излучающие сказочную таинственность), в то время как
у солнца - только два эпитета ("горькое и кроткое").

     Йитс считал, что поэзия Ирландии "всегда была чудесным  образом связана
с магией". Культура  и  земля  Ирландии питали  его собственный  "магический
реализм",  давали  "содержание  его  поэзии".  Тема  Ирландии  доминирует  в
творчестве  Йитса  последнего  десятилетия  его  жизни.  Не  случайно  конец
ирландского литературного возрождения обычно  датируют 1939  годом  -  годом
смерти У. Б. Йитса.

     За несколько месяцев до кончины Йитс  написал  стихотворение Под  сенью
Бен Балбена, завершавшееся автоэпитафией:

109

     Under bare Ben Bulben's head


     In Drumcliff churchyard Yeats is laid.
     An ancestor was rector there
     Long years ago, a church stands near,
     By the road an ancient cross.

     No marble, no conventional phrase;
     On limestone quarried near the spot
     By his command these words are cut:
     Cast a cold eye


     On life, on death.
     Horseman, pass by!*


     * Под  сенью  голой вершины  Бен  Балбена,/  На  кладбище  в Драмклиффе
похоронен Йитс/  Здесь был священником его предок/ В далекие времена,  рядом
стоит  церковь,/  У  дороги  -  древний крест./  Никакого  мрамора,  никаких
общепринятых  фраз. -/ На  известняке, добытом неподалеку,/  По его приказу,
высечены слова:/ "Бросьте  холодный взгляд/ На жизнь,  на смерть./  Всадник,
следуй мимо!".


     Великий ирландский поэт Йитс, как и великий ирландский писатель  Джойс,
остро чувствовал свою связь с родной землей,  придававшей  ему  силу,  точно
мифическому Антею. Его дружба с Дж.  Сингом и Августой Грегори крепилась тем
же - укорененностью в почве Слайго. В юбилейной лекции о  Йитсе, прочитанной
Т. С. Элиотом в 1940-м, один великий поэт говорил о другом: "Он был одним из
тех немногих поэтов, чья история есть история их  собственной эпохи, кто сам
является частью общественной мысли, которая не может быть понята без них".

     Ирландияне только дала мировой поэзии XX века Уильяма Батлера Йитса - в
определенном  смысле она  его  поэтом  сделала.  Йитс понимал  это,  отмечая
преимущество   ирландских  писателей,  живущих  в  обстановке  исторического
кризиса, "который вызывает  к жизни литературу, так  как вызывает  страсть".
Йитс открыл миру ирландскую поэзию, и на протяжении почти шести  десятилетий
она воспринималась под его знаком. Найденные им образы, звучание его голоса,
брошенные фразы вошли в плоть Ирландской литературы  в не  меньшей  степени,
чем шекспировские  -  в литературу Англии. В плеяде Йитса, отца "Ирландского
литературного  возрождения",  было  много  известных  поэтов, но ни один  не
поднялся на соседнюю с ним ступень почетного пьедестала.

     Мне было рукой подать до него в Риверсдейле;
     Я знал, что старик по-прежнему ежечасно
     В поисках совершенства и в муках рожденья
     Стихов, хотя каждое слово ему подвластно;
     Я видел, как его катают по саду в кресле,
     В мучительном ожидании рифмы, звучащей
     Для завершенья строфы. Я медлил, не крался
     К дому, к его кабинету, к стене его спальни -
     В нее по утрам он стучался, требуя чашку
     Чая. Я был беспорточный бродяга, спавший
     Под кустами, рассказ о Великой Холере, черный
     И скорбный, как Рафтери под растерзанным терном.
     По тропинкам Слайго я ездил на осликах - разве
     Он не слышал их в детстве, упрямых, как время, -
     так же
     Разве годы спустя в гостиной в Куле не слышал,
     Как от чародейства на леднике скисли сливки?
     Он сам рассказал, как смылись чрезмерно юркие,
     Когда Полоумная Джейн замарала юбки,
     И как почтенные подмастерья пальто
     Под нее стелили в обочине, и как бедный Том
     Заплясал от восторга, когда на рассвете в Крукене
     Мили света с птицами закукарекали:
     Всего лучше на вольном воздухе, - пишет Вордсворт.
     Я застал в орлином гнезде последнюю гордость.


     Так  писал в стихотворении К столетию Йитса Остин Кларк, преклонявшийся
перед  мэтром, чувствовавший  на себе глубокую тень,  отбрасываемую  фигурой
великого  ирландца.   Закончу   другим   стихотворением   -  реквием  Одена,
посвященным памяти Йитса:

     Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет
     В долинах слов своих...

     И далее:

     Пой, поэт, с тобой, поэт,
     В бездну ночи сходит свет,
     Голос дерзко возвышай,
     Утверди и утешай...

     Пусть иссохшие сердца,
     Напоит родник творца,
     Ты в темнице их же дней
     Обучай хвале людей.

     С   Джойсом   творчество   Йитса   объединяет    смелое    новаторство,
восприимчивость к авангардным,  модернистским  идеям, тяга к мифологизации и
усложненности символов, погруженность в бессознательное, психоаналитичность,
автобиографичность   образов,   претворение   в  символы  людей   и  событий
собственной жизни, многослойный подтекст.

     Оба  испытали мощную  иррадиацию мировой и ирландской  культуры, высоко
чтили Шекспира и подвергали его ироническому "снижению", травестии.

111

     У  обоих я обнаруживаю  образ склонного  к философии и рефлексии героя,
творящего философию духа и жизни и живущего в древней башне, вознесенной над
земной пошлостью черни*.

     *  Йитс  и  Джойс  одно  время  жили в  старинных  башнях  (Мартелло  и
Бэл-лили), как бы символизирующих "башню  из  слоновой кости" -  вознесенное
над землей убежище мудрецов, размышляющих о судьбах человечества и культуры.


     Оба с возрастом наращивают творческую энергию и  активность, непрерывно
совершенствуясь в поиске новых выразительных средств для  выражения глубинно
человеческого.    У   обоих    совершенное,   прекрасное,   возвышенное   не
самодостаточно   -   жаждет  земного,  "дикого   леса  и  свиного   навоза",
"осквернения и ночи любви".

     Однако,   между   ними  существовали   и  различия.  Индивидуализм   не
воспрепятствовал вере Йитса в демократию, а самоуглубленность - общественной
активности, включавшей сенаторство,  совершенно немыслимое и  не вяжущееся с
характером Джеймса Джойса.

     Джойса  привлекало  словотворчество, напластование  смыслов,  требующее
дешифровки и томов  ученых  комментариев, Йитса - условный театральный язык,
поза, движение тела.

     Как  Джойс относился  к Йитсу? Восхищаясь  его поэзией,  присуждая  ему
лавры  первого лирика современности, Джойс  с убежденностью  авангардиста  и
гордостью Люцифера** (на деле же  следуя  манере  и стилю  юного Рембо)  при
встрече с  мэтром  ирландской  поэзии  не выказал  подобострастия.  Впрочем,
Рассел засвидетельствовал презрительные  отзывы  двадцатилетнего, еще ничего
не  написавшего  художника, о творчестве всех литераторов  страны, искусство
которых ему, Джойсу, дано превзойти.

     **  Джордж Рассел,  характеризуя в  одном из писем  поведение  молодого
Джойса, бросил фразу: "Он горд, как Люцифер".


     По   свидетельству   самого   Йитса  о  встрече   с  Джеймсом  Джойсом,
произошедшей в октябре 1902-го, юноша держался вызывающе...

     ...рассказы Йитса о встрече доносят немало его ярких фраз: "Вы  слишком
стары, чтобы я мог чем-нибудь вам помочь" (Йитсу было 37 лет); "Я прочту вам
свои стихи, раз вы просите, но мнение ваше  мне совершенно  безразлично";  и
наконец, в связи с обращеньем Йитса к народным темам  и диалекту: "Вы быстро
опускаетесь". Не изменил он этой манеры и в дальнейшем.












     Часть П. ДЖОЙС

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ХУДОЖНИКА

     - Какого вы мнения об ирландском национальном характере?
     - Самого отрицательного, я этот характер знаю по себе.
     Из интервью Д. Джойса



ДЖОЙС- НОРЕ БАРНАКЛЬ

     Мой ум отвергает все существующее социальное устройство и христианство;
мне  в равной  мере  претят  моя  семья,  принятые  добродетели,  социальная
иерархия и религиозные доктрины. Как, посуди сама, могу я любить свою семью,
заурядные  мещанские  устои  которой  были  подорваны  пагубными  привычками
транжиры-отца, мною унаследованными. Теперь я понимаю, что мою мать медленно
убивало дурное обращение отца, годы нужды, мой откровенный цинизм. Я смотрел
на ее лицо, когда она лежала в гробу, - серое, изможденное от рака лицо, - и
думал, что передо  мною  лицо  жертвы,  и  я проклинал  ту систему,  которая
сделала из нее жертву. Нас было семнадцать человек в семье*. Но мои братья и
сестры - ничто для меня. Только один брат способен меня понять.

     * Из пятнадцати детей Джона Джойса и Мэй Мерри выжило десять.


     Я  обрек  себя  на  нищенское  существование,  зато  не  уронил себя  в
собственных глазах.  По иерархическим меркам  я всего лишь бездельник. Я уже
трижды принимался за медицину, пытался заниматься правом, музыкой. В жизни я
испытываю невероятные трудности, но они меня  нисколько не заботят.  Я  враг
людской  угодливости  и  низости. Неужели  ты не видишь, что за  всеми моими
уловками скрывается простодушие?



ИЗ ДНЕВНИКА

     Мать укладывает мои новые, купленные у старьевщика  вещи.  Она говорит:
молюсь, чтобы вдали от  родного  дома и друзей  ты понял, что такое сердце и
что оно  чувствует.  Аминь! Да будет так.  Приветствую тебя, жизнь! Я ухожу,
чтобы в миллионный раз



113

     познать  неподдельность   опыта   и  выковать   в   кузнице  моей  души
несотворенное сознание моего народа.

     Он   ушел  по  гораздо  более  прозаическим  причинам:   отец  пропивал
доставшееся  ему солидное  состояние в  дублинских пивных,  семья беднела  и
часто переезжала  во  все  более  бедные  квартиры,  счета  не  оплачивались
месяцами... Он ушел, чтобы не видеть это медленное опускание на дно...

     Он ушел, чтобы совершить свою собственную "одиссею" - и совершил ее: за
недолгую  жизнь  поменял 200 адресов,  номеров  захудалых гостиниц. "В своем
добровольном  изгнании он метался по Европе  - Лондон, Париж, Триест, Цюрих,
Пола, Рим, снова Цюрих... Но и за дублинский  период своей жизни - с 1882 по
1912 г., когда он последний раз посетил родной  город, Джойс сменил около 20
адресов".

     В детстве Джойс восхищался отцом, которого  знал буквально весь Дублин.
Повзрослев, он стал тяготиться им,  а позже и стесняться. Однако его  смерть
пережил  мучительно.  Не  меньшей  сложностью  отличались  его отношения  со
старшим   братом,  который  был  отчасти  его   литературным  секретарем.  У
Станислава  было литературное дарование, конечно, не сопоставимое с талантом
брата.  Естественно,  что он  всегда находился в  тени Джеймса, или, как  он
называл брата, Джима. Переносить это Станиславу было не очень легко. Если он
и  не завидовал  славе брата, то все  же  ревновал его к  успеху, к друзьям.
Вопреки воле Джойса, Станислав не  раз выступал  его критиком, причем отнюдь
не всегда лицеприятным. Так, он  не  принял  некоторые  эпизоды "Улисса",  а
"Поминки   по   Финнегану"   считал   книгой   не   просто   неудачной,   но
свидетельствующей о "размягчении мозгов брата". Станислав оставил  бесценные
дневники, в  которых запечатлел  образ  Джеймса  Джойса.  Вот  одно  из  его
наблюдений: "Думаю,  что  со временем Джим станет  для Ирландии тем же,  чем
Руссо для Франции... Джим умел располагать к себе людей, но по сути своей не
был милым и приятным человеком... Вот он сидит на коврике у камина, обхватив
руками  колени, чуть  закинув голову  назад, на  его  вытянутом  лице пляшут
отблески  пламени,  а  потому   оно  кажется   лицом  индейца   -  жестоким,
непреклонным.  Если вы  сделаете  Джиму любезность,  не  ждите  любезности в
ответ...".

     Вряд  ли Джеймс страдал  комплексом  Эдипа  -  при всей амбивалентности
отношений с отцом он любил его, находя  в себе таланты и недостатки кутилы и
бражника: "Я ведь и сам грешник,  даже недостатки его мне нравились". "Сотни
страниц, дюжины персонажей в моих книгах пришли от него".

114

     Благодаря  отцу,  еще не  успевшему пропить  состояние, Джеймс  получил
приличное образование, вначале  в  закрытом  пансионе Клонгоуз Вуд,  затем в
лучшей иезуитской  школе страны  Бельведер-Колледж, в  которой  окончательно
оформил  свой  лойоловский  склад  ума и из  которой вынес нонконформистское
отношение к христианству.


     С. Хоружий:

     Джеймс  учился  блестяще,  завоевав прочную  славу  первого  ученика...
Помимо славы,  он регулярно завоевывал  и нечто более  весомое  - награды на
ежегодных  национальных экзаменах. Наградами  служили солидные суммы, равные
пенсии  отца  за  несколько  месяцев  (ко  времени  учебы  его  в Бельведере
состояние отца успело  растаять); и очень понятно, что дома, еще больше, чем
в школе, за ним утвердилось особое, исключительное положение. Это  неизбежно
влияло на  формирование характера, хотя  неизвестно, что было причиною и что
следствием: похоже, ему всегда  были свойственны  сильные,  выраженные черты
личности. И очень рано в этих чертах замечалось, по словам его брата, "нечто
холодное  и  эгоистическое",  ноты  высокомерия  и  превосходства,  а  порой
дерзости  и вызова, желание - и умение  - манипулировать обстоятельствами  и
людьми в свою пользу. В его отношении ко всем институтам, уставам, правилам,
к  общепринятым   взглядам   преобладали   негативные   мотивы:  несогласие,
неприятие, отчуждение...  Но,  разумеется,  психологический  портрет  не был
столь однозначен.  Джойс всегда проявлял способность к доброте и участию, не
был скуп  и  расчетлив,  тянулся  к  дружбе,  к  доверительным  отношениям и
унаследовал  от отца классическую ирландскую общительность и говорливость (а
вскоре и склонность сопровождать  беседу  рюмкою).  Однако  его говорливость
редко выносила наружу наиболее важное, личное, глубинное.

     Главные  отличительные черты  личности  Джеймса  Джойса: нонконформизм,
нигилизм, эпатажность.

     Личность Джойса интересна не только сама по себе, но как главный ключ к
его  творчеству:  Улисс  и  Поминки   -  зеркала  психики   их  автора,  его
мироощущения, отношения к жизни, причудливости, эксцентричности, странности,
инакости, уникальности. Можно  сказать, что  особенности тв