. Все  это надо  показать как
подводное течение уже в  довоенной части романа.  Странными должны выглядеть
на этом фоне лишь те  несколько недель, когда  люди были захвачены моральным
энтузиазмом.

     Город и провинция.  Буржуазия и  рабочие. Парламентаризм  и  придворная
аристо-бюрократия. Торговец, который уже в те годы всегда был в барыше, хотя
усердие  и  корректность  еще  преобладали.  Клерикальные  партии  и  партии
интеллектуальных ультра. Обезумевший конвейер книг и газет, и т.д.

     Это,   вероятно,  типичная  эпоха  упадка,  эпоха  цивилизации.  Причем
причиной  распада  следует, видимо,  считать,  то,  что эпоху уже невозможно
удержать в рамках как некую целостность.

658

     Посреди всего  этого,  может  быть,  какой-нибудь  утопист  -  человек,
который  -  может быть! - располагает  рецептом. Человек,  которого никто не
хочет слушать,  мимо которого все мчатся в  лихорадочной спешке. Нечто вроде
сказочного персонажа.

     Офицеры, среди которых уже можно распознать  будущих белых убийц. Также
и  наполеоны, которые,  может  быть,  еще появятся, а, может быть, и нет. По
всей  вероятности,  нет.  Впрочем,  почему  я,  собственно,  думаю,  что  не
появятся?  Разве  исторические  эпохи  не  повторяются?  Хотя  бы отчасти  -
например, в сфере экономической? Не обнаруживается ли  все-таки определенная
линия в этом развитии?

     И  эта  гротескная  Австрия  есть  не  что иное, как особенно наглядная
модель современного мира.

     При  всем  различии  стилистик, творческих  методов,  мировидений,  при
несхожести  притчеобразной   структуры  Замка  и  бесструктурной  аморфности
Человека без свойств, при разном освещении темных и загадочных движений души
человеческой, в  загадочном  стремлении  землемера К. к Замку и необъяснимом
участии Ульриха в "мелочной и шутовской деятельности" комитета по подготовке
"параллельной  акции"  есть  что-то  неуловимо   общее  -  бремя  и   тяготы
социальности, опутывающей даже "не таких, как все", способных  идти "противу
всех"...

     Как и других творцов интеллектуального романа, Кафку и Музиля волновала
проблема взаимоотношения творца и мельчающего, деградирующего общества.  Они
внесли  значительный вклад в философскую антропологию, разделив социальные и
персональные функции человека,  выявив опасность обезличивания и расщепления
компонент   личности.   Развивая  гельдерлиновскую  идею:  "В   Германии  не
существует людей, а есть лишь одни профессии", - Музиль констатирует:

     Ведь  каждый  обитатель  страны   обладает  по   меньшей  мере  девятью
характерами:  профессиональным,  национальным,  государственным,  классовым,
географическим, половым, осознанным, бессознательным и еще вдобавок  частным
характером. Человек объединяет их в  себе, но они расщепляют  его... Поэтому
каждый  из  населяющих  землю  обладает еще и  десятым  характером,  и  этот
характер являет собой не  что иное,  как  пассивную  фантазию  незаполненных
пространств; он позволяет  человеку  все, что угодно, кроме одного - всерьез
воспринимать то, что делают по меньшей  мере девять других его характеров  и
что с ними происходит.

659


     Его  пугает  не "бесхарактерность", открывающая возможность  изменения,
совершенствования,  обретения  неожиданных  решений,  но именно  аморфность,
способность большинства  покорно принимать готовые формы.  Человек не должен
быть  продуктом  социальной  функции, исполнителем  социальной  роли  -  это
опустошает  его,  превращает в  текучую массу, которой  "формовщики" придают
желаемую  форму,  по  словам  Б.  Брехта,  "одного  человека  превращают   в
совершенно другого".

     Атмосфера  приближающегося  омассовления, тоталитаризма, воспринималась
духовной  элитой  Европы  как   страшная   угроза,   не  ощущаемая  безликим
"большинством". Трудно  назвать философов или  писателей, которые  в  начале
века не  предостерегали  бы  свои  народы  о  деперсонализации основных форм
человеческого  бытия. Накануне угрозы  все вдруг  осознали опасность, своими
словами повторили откровения Киркегора.  Рильке устами героя Записок  Мальте
Лауридса Бригге констатировал:

     Желание умереть собственной,  не похожей  на другие  смертью становится
все  более редким.  Еще немного, и оно будет  таким же редким, как своя,  не
похожая  на другие  жизнь. Боже,  все здесь  уже  есть.  Приходишь, находишь
жизнь, уже готовую,  и тебе  остается лишь  облечься  в  нее,  как в готовое
платье.

     Собственно,  только  "человек без  свойств"  Ульрих  стремится остаться
собой,  сохранить внутреннюю независимость и  свободу,  двигаться вперед, не
поддаться  угару, отказаться от  утопий  "генеральной  инвентаризации духа",
служения обществу как высшему благу.

     Фашизм  -  следствие  того,  что  "история  нашей  эпохи  развивалась в
направлении обостренного коллективизма". В 1934  году Музиль  ставит диагноз
болезни: "Человек сегодняшнего  дня оказывается еще более несамостоятельным,
чем  он  сам  это  представляет,  и  лишь   в   союзе   с  другими  обретает
прочность...".

     Предугадав  фашизм,  омассовление, почитание народом диктаторов, Музиль
наглядно  иллюстрирует адлеровскую идею о стремлении к власти как результате
комплекса неполноценности (Моосбруггер).

     Трагедия  цивилизации,  говорит  Музиль,  -  это  ее  анонимность  плюс
бессмысленная активность. Только дела! Только свер-

660

     шения! Только покорение! Корень  этой  ужасающе-бессмысленной анонимной
активности -  в незнании, в отказе  от  знания того, что действительно нужно
делать. Апогей этому -  революция, разрушение, война.  Ведь  проще  простого
обладать энергией для действия и труднее трудного найти действиям смысл!

     Но ведь его и не ищут... Зачем, когда все столь дебильно ясно?..

     Человек без свойств  -  это  книга  не  о буржуазном  обескультуривании
культуры, а о тонкости культурного слоя  человека, к какому бы  классу он не
принадлежал.  Если  человека  что-то сдерживает,  говорит  Музиль прекрасной
Диотимой, то не культура, а  предрассудок; не знание, а ханжеская, сословная
мораль; не  разум,  а страх...  Музиль  уже знал,  что разум,  эта кажущаяся
изощренность эволюции, служит не культуре, а  сокрытию  человеческих качеств
культурой, не музыке и поэзии, а  преодолению ими биологической  подлинности
Кларисс и Бонадей.

     Эта мистически-провидческая книга -  сатира на человечество.  Сатира на
ничтожную политику Лейнсдорфов, точнее  - на симуляцию политики, на бездарно
ничтожную военщину Штумм фон Бордверов  с ее претензией на всеупорядочение -
от  плаца до  духа,  на  пародийную, мельчающую историю,  выглядящую  дурной
опереткой или кровавым армагеддоном; на дохлую государственность,  способную
разве что на  симуляцию "параллельных  акций", на  внутреннюю  порочность  и
пошлость  "национальной  идеи",  сатира  на  все  "параллельные  акции",  на
дегенерацию былого величья; даже - на восхождение к... деградации человека.

     Уровень  Гомера и  Христа не достигнут  и уж подавно не превзойден; нет
ничего прекраснее Песни Песней; готика и Ренессанс рядом  с новым временем -
это как горная страна рядом с выходом на равнину...  Какими  жалкими кажутся
сегодня даже деяния Наполеона по сравнению с деяниями фараонов, труд Канта -
по сравнению  с трудом Будды, творчество  Гете - по сравнению с  творчеством
Гомера!

     И  еще  - это апокалиптическая  сатира  на государство,  не  только  на
конкретное,  догнивающее,  но  на  государство вообще.  Ирония  и  травестия
"параллельной  акции",  на которую тратится столько  интеллектуальной  мощи,
политических и дипломатических страстей  - в том,  что ее  апофеозом  должен
стать 1918 год - именно тот  год, когда рухнут империи. "Параллельная акция"
- не конкретное бюрократическое действие, но характерное состояние  политики
в мире. Обобщая, можно сказать: вся грандиозность поли-

661

     тики, вся  "интеллектуальность" "параллельных  акций" -  мышиная возня,
отличающаяся только тем, что в ней задействован "цвет"  нации  и что  итогом
очередного  "сплочения"  нации  и  высокопарных  фраз  станет  неминуемая  и
разрушительная война.

     Много сказано об опасности "параллельной акции", но не сказано главного
-  что  она  модель  возникновения  фашизма,  что   Музиль  в  "аморфном"  и
"бесформенном" романе провидел чудовище, надвигающееся  на Европу. Речь идет
не о предчувствиях, а  о  точных предсказаниях. Генерал  Штумм  без обиняков
заявляет:  для  разрешения смутных  проблем необходим "простачок", "уж он-то
смог бы  нам помочь!". Мысли генерала  - это уже речи  грядущего фюрера - не
убавить, не прибавить:

     Толпе  нужна сильная  рука,  ей  нужны  вожди, которые умели  бы  с ней
энергично обращаться.

     У толпы нет логики. Она использует логическое мышление как  мишуру. Чем
ею  в  действительности можно  руководить,  так это  единственно  внушением!
Доверьте  мне газеты, радио, кино и,  может  быть, еще  некоторые культурные
средства, и я обязуюсь в несколько лет... сделать из людей людоедов.

     Германии  необходим  "спаситель",  располагающий  радио,  автомобилями,
партийными  связями;  мир  движется  к  военной  катастрофе,  к "бегству  из
культуры",   и   прекраснодушное   "патриотическое   предприятие"   -  яркая
демонстрация того, "как из благородной идеи возникает  война"; "объединяющая
идея"  -  это идея насилия, разрушения,  мировой бойни  -  все  это  сказано
Музилем прямым текстом.

     После  прихода Гитлера к власти Музиль говорил,  что  за десятки лет до
этого описал "основы инстинктивных побуждений третьего рейха" и "современных
диктаторов", психологию опьянения властью.

     Ульрих -  это выдающийся  представитель  человека веры,  ни  во что  не
верующий.

     О, это  - великое определение! За этой  верой, можно сказать,  будущее!
Почему все  этики  рано или поздно терпят крах? - Из-за  своей очертанности,
ясности, определенности - рецептуальности, что ли.

662

     Ибо  под  словом "вера" Ульрих  подразумевал  не то ослабленное желание
знать,  не  то  верующее невежество, которое обычно  подразумевают под  этим
словом, а знающее предчувствие, нечто, что не есть ни знание, ни иллюзия, но
и не вера, а как раз "то другое", что не поддается этим определениям.

     Конечно, первое  обвинение,  которое швырнет человек числа  и  закона -
неопределенность...  И это будет  самое правильное определение. Ибо вера - и
есть   неопределенность,  а,  следовательно,  самое  обширное  многообразие,
включающее   фантастичность,  мифологичность,  мистичность,   интуитивность,
иллюзорность  духовных  проявлений.  Человек  без  свойств  -  это   человек
"страстной  нецельности",  человек  без  определенности,  в  такой  же  мере
делающей его легко разгадываемым, в какой - опасным.

     Человек без свойств  - это  созерцательный  человек, не-реалист, ибо не
обладать  свойствами,  быть   множественным  -  значит:  не  действовать,  а
созерцать, быть многодумным, плюралистическим, всяким.

     Но не только. Быть  без свойств  - значит быть способным  ко  всему:  к
добродетели и пороку.

     Человек  без свойств  считал себя орудием  какой-то немаловажной  цели,
которую он еще не знал и надеялся узнать в свое время, но он знал, что стоит
на верном пути и не очень-то утруждал себя планами.

     Но не только. Смысл человека без свойств, Ульриха, в том, что в отличие
от других, его качества не застыли, не окаменели, они находились в состоянии
творения. Мир  для таких -  лаборатория, где испытываются и создаются  новые
человеческие  формы, калейдоскоп, содержащий  в себе  бесконечное количество
узоров.

     Почему  человек  без  свойств?  Потому  что  свойства  - фальшь. Только
искренность,  природность, подвижность,  изменчивость творят чистоту, только
"свойства" ее омрачают. Ульрих -  человек многих возможностей, все остальные
герои  -  роли, маски, догмы,  машины. Таков Туцци, который  с  самой чистой
совестью подаст знак к  началу войны, хотя сам не  в силах  пристрелить даже
одряхлевшего  пса.  Он  - роль; прочее, за  ненадобностью,  отмирает. Таковы
генерал Штумм, банкир Фишель, миллионер Арнгейм. Но и  другие герои, далекие
от профессионализма,  изливающиеся логосом интеллектуальные бездельники, как
и интеллектуалы-философы, националисты, декаденты, профессо-

663

     pa - все  те же  "профессионалы", индивидуальность  которых сокрыта  за
ролью, которую они играют, за фактом, к которому они причастны. Все они, как
сказано в  эпиграфе,  одинаково  способны  на  людоедство  и критику чистого
разума.

     Если  убийца   действует  деловито,  это  квалифицируется   как  особая
жестокость;  если профессор продолжает  свои вычисления  в объятиях супруги,
это толкуется как верх сухости; если политик идет  в гору  по трупам, это, в
зависимости  от  успеха,  именуется  подлостью  или  величием;  а от солдат,
палачей  и  хирургов прямо-таки требуют как раз этой  самой непоколебимости,
которую в других осуждают.

     Да, свойства  обладают свойством отделяться от человека и  существовать
как бы сами по себе,  независимо и непротиворечиво... Быть индивидуальностью
трудно   во   все  времена,   но  никогда  плата   не  была   столь  высока:
бессовестность,  ханжество, ложь. Слава богу, мы  живем лишь в  начале новой
эры   -  эры  эврименов,  колосьев,  колесиков,  винтиков  одного  огромного
механизма, где свойства вообще не нужны - только функции.

     ...кто сегодня может  сказать, что его злость  - это действительно  его
злость, если его  настропаляет так много людей? Возник мир без свойств - без
человека  - без переживающего, и похоже на то, что человек уже вообще ничего
не   будет  переживать   в   частном  порядке  и  приятная   тяжесть  личной
ответственности растворится в системе формул возможных значений.

     ...И среди  этих раздумий  Ульрих вдруг  должен был с улыбкой признать,
что он при всем этом - некий характер, хотя характера у него нет.

     Этика   Музиля  -  гармоническая  цельность  добра  и  зла.  Внутренняя
противоречивость  всех  когда-либо  созданных  моральных заповедей  -  яркое
свидетельство непонимания  великими законодателями  этой неотделимости.  Все
требования морали, говорит Ульрих, обозначают некое  мечтательное состояние,
уже ушедшее из правил, в которые их облекают.

     ...Морали нет, потому что  ее  нельзя вывести  из  чего-то неизменного;
есть лишь правила для бесполезного сохранения каких-то преходящих условий.

664

     Исключение   подтверждает   правило  -  вот  самое  моральное  из  всех
положений!  -  восклицает Ульрих-Музиль.  Что дадено  королю,  то недоступно
холопу,  - самый примитивный  срез  древа аморализма. На высотах духа совсем
иное: все,  что  мы  говорим, не соответствует действительности! Ибо  старая
мораль - кристаллизация внутреннего побуждения, совершенно отличного от нее!
Иными словами: нам хотелось бы того-то и того-то, но - вообще,  у других; то
же, что делаем мы сами... Нет, не зло сдерживается добром  - просто работает
мешанина культуры.

     Музиль   вводит   даже   понятие   "динамической   морали",   требующей
непрекращающихся поисков  новых решений и нравственных моделей человеческого
бытия. Герой  Человека  без свойств утверждает: "Прочные  внутренние  устои,
обеспечиваемые моралью, мало  что значат  для человека, воображение которого
направлено на перемены".

     Этот порядок не такой прочный, каким прикидывается; любая  вещь,  любое
"я", любая форма, любой принцип  - все ненадежно, все находится в невидимом,
но никогда не прекращающемся изменении; в нетвердом - больше будущего, чем в
твердом,  и  настоящее  - не  что иное,  как  гипотеза,  которую  ты  еще не
отбросил.

     ...добро  и  зло не  являются  константами, а предстают функциональными
значениями.

     Следом  за  Ф. Шлегелем Музиль  полагает,  что для  духа  человеческого
одинаково убийственно обладать системой и не иметь ее вовсе.

     Р.  Музиль: "Моей  моралью,  видимо, всегда была та, которую я в первом
томе [Человека без свойств] охарактеризовал  как своего  рода джентльменскую
мораль.  Безупречный  в повседневности  -  но  над всем  этим  более высокий
имморализм.  Сейчас,  однако,  подошла  пора  делать  выбор.  Это,  конечно,
действие нашего века, обучающего нас азам истории".

     Эстетика  для Музиля не существует  без  этики, - и одна магия слов  не
дает   ему   удовлетворения.   Более   того,   чем  последовательней  Музиль
придерживается логической строгости в своих утопиях, тем неумолимей идут они
к сокрушительному концу. И камень преткновения - именно этика.  Герои Музиля
в конечном счете мечтают о всеобъемлющей любви  - к ближнему, ко всем людям,
- но свои утопии они строят все-таки на отрицании всего наличного мира как

665

     абсолютно  буржуазного.  Этику  альтруизма  они  пытаются  вывести   из
радикально-индивидуалистической  посылки, и это порождает мучительный надлом
в сознании и самих героев, и их творца - писателя Музиля.

     Для Ульриха мораль - не навязанная мудрость, а бесконечная совокупность
возможностей  жить.  Он  верит  в  мораль,  не  веря  в  какую-то  заданную,
определенную  мораль.  Рядом  с  абсолютной  этикой  существует  личностная,
страстная,  заинтересованная, подвижническая. Для  Ульриха  нравственность -
фантазийна,  многообразна (но не  произвольна!).  Возможно,  за этим кроется
некая релятивность или хаотическая неопределенность, но это справедливо лишь
для  низших  культурных  стадий. На  верхних  же непреклонная нравственность
равна фанатизму. Высокая культура сама по себе - нравственность.

     Как многие  выдающиеся современники  -  Людвиг Витгенштейн, Карл Краус,
Франц  Кафка,   Отто  Вайнингер,  Музиль  му-чится  в  поиске  нравственного
абсолюта,  стремится  собственной  жизнью  подтвердить истинность обретенных
этических идей, но все больше осознает неразрешимость задачи...

     Музилю принадлежит модернистская  этическая идея  опасности "исполнения
долга", подмены этического чувства его оболочкой: "Германия погибла не из-за
своих аморальных, а из-за своих моральных граждан. Мораль не была подорвана,
она попросту оказалась пустой оболочкой".


     Дипломат Туцци, генерал Штумм и промышленник Арн-хайм, исполняющие свой
"долг", предстают в  романе теми "моральными гражданами",  благодаря усилиям
которых  "параллельная акция"  находит  "спасительную  идею" -  идею  войны.
Впрочем,   сама   эта   идея  присутствует  в  "патриотическом  предприятии"
изначально.

     Быть непреклонным в нравственности  опасно; непреклонность сама по себе
безнравственна,   ибо   лишена   творческой   силы  и  очарования  сомнений.
Неуверенность,  пишет  Музиль,  суть  не  что иное, как  неудовлетворенность
обычными уверениями и гарантиями, понимание отмены всего ранее  сделанного и
замена  его  другим,  обращение  преступления  в  добродетель  и,  наоборот,
осознание всеобщей взаимосвязи и всеобщей несвязываемости.

     Нет,  Музиль  не проповедует имморализм:  просто  человек  без  свойств
констатирует то интересное обстоятельство своей жизни, что каждый раз, когда
он вел себя нравственно, он духовно ока-

666

     зывался  в   худшем  положении.  В  реальном  обществе   нравственность
затрудняет жизнь; быть нравственным  среди людоедов  - добровольно приносить
себя  в жертву. Это плохой вывод для укрепления нравственности, но это  факт
жизни...

     Достоевский,  помещая  Раскольникова  на Голгофу,  тоже  был  далек  от
осуждения имморализма,  но  это  уже другой  случай, более близкий к природе
человеческой плоти, чем к вершинам его  духа. Идея Музиля иная: оказывается,
можно быть верующим, не имея веры, быть нравственным, не следуя общепринятым
канонам.  Конечно, такая "этика" слишком расплывчата и  опасна, чтобы  стать
всеобщей,  да  и  опасно  делать  ее всеобщей,  но  она  слишком  духовна