ый  мир"  -  загадочна и  непредсказуема, жизнь  - это  сон,
фантазия, фантасмогория,  ночной  кошмар. "Это царство страстей, потрясений,
смятения, комплексов, гре-

339

     хов,  здесь  срываются  благопристойные маски,  здесь  на  нас  смотрят
настоящие лица".

     "Верь себе!" - единственный  принцип  искусства,  ибо художник, если он
художник, -  это человек  обостренной  чувствительности,  способный выразить
жизнь  души.  Мюллер-Фрейенфельс  считал,  что  Эдгар  По был художником  не
потому, что в  его голове возникали причудливые видения,  а потому, что умел
отразить  видения  многих людей,  создав  единый  пластический образ. Кто-то
сказал, что родина - это он сам. Так мог сказать только художник. Мы слишком
натерпелись   от   массовости,  коллективности,   соборности,   всемирности,
богоносности,    чтобы    доверять    патриотам,   радетелям   человечества,
народоугодникам. Из чрезмерной любви к внешней жизни возникает опасность для
нее. Мы слишком мало думаем о собственной душе.

     Потом она  спросила себя - какой же взгляд  истинный.  Можно  взглянуть
ведь на дом и на ковш и так и эдак.

     Она  поставила  этот  вопрос  перед Такими-то,  которых  по  скромности
наделяла силой и мудростью других людей. Ответы, бывает, приходят  случайно;
так отвечал на вопросы ее старик спаниель, движеньем хвоста.

     И вот  вяз,  лишаясь  позолоты  и  великолепия, как  будто  снабдил  ее
ответом;  стал  деревом  вне  оград,  на просторе,  единственным  на  болоте
деревом.   Она  его   видела   часто;   видела   красные  опаленные  облака,
перечеркнутые его ветвями, и ломкие серебристые лунные стрелы. Да, но что же
ответ? Ах  да, что  душа -  Саша  чувствовала, как  какое-то существо бьется
внутри,  ищет  выхода, и тотчас  его назвала  душою, -  что душа по  природе
одиночка, вдовая птица; птица, отрешенно и высоко угнездившаяся на вязе...

     Е. Ю. Гениева:

     Душа - вот главное, вот итог размышлений Вирджинии Вулф. Недаром именно
слово "Итог" вынесено в заглавие рассказа, где героиня рассуждает, что такое
душа.

     Творчество  -  сотворение  мира.  Художник - соавтор Бога. Поэту  нужно
углубиться в себя и запечатлеть увиданное. Драма должна раскрывать глубинную
часть нас самих: "В драме важно не столько то,  что нам рассказали о других,
сколько то,  что  нам показали  в  нас  самих -  смутный мир  неопределенных
чувств...".

     Все  романы  Вирджинии  Вулф  -  поток самой  жизни,  событий,  чувств,
переживаний,  поток  мыслей героев.  Яркие  импрессионистские пейзажи,  игра
света на оконных стеклах, солнечное

340

     тепло,  ласкающее кожу, хруст ветчины или запах фонарного масла, острое
ощущение  уходящего времени, но - главное - поток настроения, само состояние
духа, мимолетность мысли...

     Свободной чередой, легко и  непроизвольно  сменяя друг друга движется в
романе поток  эпизодов, сцен,  причудливо  изменяющихся настроений. Различен
характер их звучания - от острой сатиры - до мягкой иронии, от злой насмешки
-  до элегических полутонов. Яркие по своей  красочности зарисовки сменяются
туманными намеками, пафос - пародией.

     В.  Вулф:  "Любой повествовательный способ хорош,  всякий способ  верен
постольку, поскольку выражает то, что хотим мы сказать, если мы в самом деле
писатели,  и постольку, поскольку  приближает  он  нас к авторскому замыслу,
если мы читатели".

     Своеобразие прозы Вулф проявилось в романе "Комната Джекоба".  Это была
первая  попытка   писательницы   передать   в   художественном  произведении
бесконечный поток тех мельчайших частиц ("атомов"), которые, по словам Вулф,
"бомбардируют" сознание человека, составляя круг его представлений о жизни.

     Характерно, что она сама, обдумывая свой роман и  делясь своими планами
с Томасом Элиотом, отмечала близость своего замысла  и предполагаемой манеры
его осуществления манере Джеймса Джойса: "...размышляла над тем, что все то,
что  я делаю сейчас,  вероятно,  гораздо  лучше могло бы  быть  осуществлено
мистером Джойсом", - записывает Вулф в своем дневнике. Но она  использует не
только характерные приемы Джойса; в своих творческих исканиях Вулф опирается
на  Бергсона и  Пруста, стремясь  передать  читателю  ощущение  бесконечного
движения времени и заставить его увидеть настоящее сквозь призму прошлого.

     Наши  обвинили   В.  Вулф  в  расплывчатости  характера  ее  героев,  в
отсутствии интереса к четкости, последовательности, цельности, однозначности
и т.д., и т.п. Но  ведь декларируемой целью  писательницы была экспрессия, а
не фотография, поток,  а не  лед, яркий штрих, а не  резкая линия.  Стремясь
наглядно проиллюстрировать свою мысль о разных принципах создания характера,
В. Вулф написала программную статью Мистер Бен-нет и миссис Браун.

     В  вагоне  поезда едет  скромная пожилая  женщина,  - Вулф  называет ее
миссис Браун,  - внешность и костюм которой свидетельствуют о том,  что  она
несчастна. Каким

341

     образом  ее  судьба  и  ее  характер  могли бы  быть  описаны  Уэллсом,
Голсуорси и Беннетом?  Отвечая на этот вопрос Вулф имитирует  манеру каждого
из этих писателей. Уэллс, подчеркивает она, отметил  бы  очевидные  признаки
бедности миссис Браун, а  затем стал бы писать о ней как о жительнице страны
будущего -  Утопии.  Голсуорси,  разразившись гневной  тирадой  относительно
пороков  современного  общества,  изобразил  бы  миссис  Браун как  существо
отвергнутое  и выброшенное  за борт  жизни.  Беннет увлекся бы  бесконечными
подробностями. Но ни  один  из этих  писателей не  смог  бы, по мнению Вулф,
передать  "дух"  миссис Браун,  самую  суть  ее  характера.  Они  смогли  бы
рассказать о  ее происхождении,  о ее семье, о доме, в котором она живет, об
обстоятельствах ее жизни, но  не о ней  самой. Гораздо легче, замечает Вулф,
написать   трехтомный   роман  о  миссис  Браун,  чем  в  нескольких  фразах
запечатлеть своеобразие ее  натуры, передав  тот поток  впечатлений, которые
возбуждает у зрителя ее внешность или ее голос.

     Начиная  с  Миссис  Дэллоуэй,  В.  Вулф  широко  пользуется  богатством
символики,  импрессионистическими  приемами  художественного  слова, методом
"потока сознания".

     Огромный внутренний  мир  самой писательницы,  богатство  этого мира  и
стремление  выразить его не отпускали  ее от письменного  стола.  Писала она
постоянно,  фиксируя все  движения  собственной души. Принимаясь  за  Миссис
Дэллоуэй, писательница заметила в дневнике:

     Я  принялась за  эту  книгу,  надеясь, что смогу  выразить в  ней  свое
отношение  к  творчеству... Надо  писать из самых глубин чувства -  так учит
Достоевский. А я? Может быть, я, так любящая слова, лишь играю ими?  Нет, не
думаю.  В этой книге у меня  слишком много  задач  -  хочу описать  жизнь  и
смерть,  здоровье  и   безумие,  хочу   критически  изобразить  существующую
социальную систему, показать ее в действии... И все же пишу ли я из  глубины
своих  чувств?..   Смогу   ли  передать   реальность?..  Думаю  о  писателях
восемнадцатого века. Они были открытыми, а не застегнутыми, как мы теперь.

     МиссисДэллоуэй - тоже "поиск утраченного времени". Событий здесь, как и
в  других  романах  Вулф,  почти   нет  -  зато  много  воспоминаний,  снов,
разговоров, при  этом  только кажется, будто герои  много говорят.  Нет, они
чаще  всего  молчат,  "а  все  настоящие  беседы,  диалоги, монологи,  споры
происходят за завесой Молчания - в памяти, воображении. Память капризна,

342

     она не подчиняется законам логики, память часто бунтует против порядка,
хронологии.  И хотя  удары  Биг-Бена  постоянно  напоминают нам,  что  время
движется,   не  астрономическое   время  властвует   в   книге,   но   время
внутреннее...".

     Какая  радость -  видеть  бьющийся на ветру листок.  В  вышине ласточки
виляют, ныряют,  взмывают, но с неимоверной правильностью, будто качаются на
невидимой  резинке;  а как вверх-вниз  носятся мухи; и солнце пятнает то тот
листок, то этот, заливая жидким золотом, исключительно от избытка счастья. И
такой идет, идет  по  траве колдовской перезвон (возможно,  это  часто-часто
гудит машина) -  и все, как  бы ни было просто, как  бы ни  составлялось  из
пустяков, но стало отныне истиной. Красота - вот что  есть истина. И красота
- всюду.

     - Уже время, - сказала Реция.

     Со слова "время"  сошла шелуха; оно излило на него свои блага; и с губ,
как  стружка с  рубанка,  сами собой,  белые,  твердые,  нетленные, побежали
слова,  скорей,  скорей  занять  место  в оде Времени  - в  бессмертной  оде
Времени.  Он пел.  Эванс отзывался  ему из-за вяза. Мертвые  в Фессалии, пел
Эванс, средь орхидей. Там они выжидали конца войны. И вот теперь мертвецы, и
сам Эванс...

     - Бога ради, не  подходите! - вскрикнул Септимус. Он не мог смотреть на
покойников.

     Но раздвинулись  ветки.  Человек в  сером  действительно шел  прямо  да
них... Эванс! Но ни грязи, ни ран - он такой же, как был. Я возвещу это всем
народам,   кричал  Септимус,  подняв  руку  (а  покойник  в  сером  к   нему
приближался), подняв руку, как черный колосс, который веками одиноко горевал
в пустыне о судьбах людей, зажав в ладонях лицо,  все  в бороздах скорби, но
вот он увидал полосу  света над  краем пустыни, и она длилась вдали,  и свет
ударил в колосса (Септимус приподнялся со стула), и в прахе простерлись пред
ним легионы, и в лицо безмерного плакальщика тотчас...

     - Мне до того плохо, Септимус, - говорила Реция, пытаясь его усадить.

     Миллионы  стенали;  веками скорбели  они. Надо повернуться, сказать им,
сейчас  он  скажет  про  эту  радость   и  благодать,   про  беспримернейшее
открытие...

     - Время, Септимус, - повторяла Реция. - Сколько сейчас?

     Он бормотал,  он  весь  дергался, тот господин,  наверное,  заметил. Он
смотрел прямо на них.

     - Сейчас я скажу тебе время,  - произнес Септимус очень медленно, очень
сонно и загадочно улыбнулся покой-

343


     нику в сером. И тут пробило четверть - было без четверти двенадцать.


     Восприятие времени  В. Вулф сродни джойсовскому:  момент*  динамичен  и
воспринимается как постоянно развивающееся драматическое событие, включающее
в  себя  существование  лирического героя:  центром  момента  является "узел
сознания", разрешающийся через слово, речь героя.

     Участие человека, его самоутверждение  в моменте способствуют тому, что
момент приобретает значимость,  а  у человека появляется соблазн "остановить
мгновение".  Однако   значимость  момента  не  делает  его  неподвижным,  а,
наоборот, заставляет развиваться.  В. Вульф,  следовательно,  говорит прежде
всего о  познаваемости вечно становящегося момента. "Теперь" в ее  концепции
приобретает жизнь, проявляясь через сознание и деятельность индивидуума.

     У  Вирджинии Вулф много джойсовского, возможно даже,  что она превзошла
мэтра  в  воплощении  "моментов бытия", в способности передать  обычным  (не
синтезированным) словом течение жизни...

     Лондон в "Миссис Дэллоуэй" то же  самое, что Дублин  в "Улиссе":  город
цементирует фрагментарное  бытие героев. В  "Улиссе"  по Дублину едет кортеж
вице-короля,  в  "Миссис Дэллоуэй"  -  авто  с  коронованной  особой, за  их
продвижениями следят многие, если не все, герои романов и т.д.

     И  все  же,  отдавая  должное  силе   таланта  Джойса,  его   смелости,
художественной дерзости, ломающей традицию и создающей новую, Вирджиния Вулф
спорила  в "Миссис Дэллоуэй" с автором "Улисса". Она не приняла чрезмерности
Джойса  - будь  то поэтика, которая в потенции  содержала  в себе  опасность
пусть  виртуозного,  но  беспредельного  формо-и словотворчества, или  поток
сознания, для которого не  было ничего  тайного и сокровенного.  Физиологизм
Джойса она считала не чем иным, как проявлением дурного тона.

     (А вот Генри Миллер, к примеру, не считал. Ибо жизнь и книга начинаются
в любой момент и в любой момент кончаются. И все в ней  -  правда  жизни.  И
жизнь - это моя жизнь, и книга - это моя книга. И моя книга - это моя жизнь,
мое существование, жизнь моего духа и моего тела. "И сам я вроде паука - все
тку и тку, верный  своему призванию и сознающий, что эта  паутина выткана из
вещества, которое есть я сам...").

     * Раннее эссе В. Вулф называется: "Момент. Летняя ночь".

344

     Просто Вирджиния Вулф была крайне далека от мироощущения Генри Миллера,
хотя  уже узнала симптомы  "болезни века"  - отчаяния, тоски,  беспокойства,
затерянности в мире. И знала  лекарство  - всю  полноту жизни, не чурающейся
низа, плоти,  любви...  После "Миссис  Дэллоуэй"  роман  "На  маяк"  (1927),
наверное,  самое  знаменитое  произведение  Вирджинии  Вулф.  Во многом  оно
автобиографично:  миссис  и  мистер  Рэмзи  "списаны" с  родителей Вирджинии
Вулф...

     Как и "Миссис Дэллоуэй", "На маяк" - книга категорически необычная: это
даже и не роман в традиционном  смысле слова:  в нем ничтожно мало  внешнего
действия,  нет нормального,  так сказать, полноценного  героя. Скорее  всего
Вирджиния  Вулф  изображает  идеи,  настроение  и  особенно  духовный  опыт,
который,  хотя и  основан  на быстропроходящих,  скоротечных моментах бытия,
мировоззренчески очень важен.

     Маяк - символ света, познания, озарения. Свет озаряет разные предметы и
по-разному один и  тот  же предмет. "Из-за этого света, существующего в мире
независимо  от  людей,  все  мгновенно может сдвинуться  с  привычных  мест,
изменить  очертания,  обрести  новое  значение".  Но  главное:  маяк  -  это
внутренний свет, идущий из человеческих душ, само сознание людей.

     Всмотритесь хоть  на  минуту  в обычное сознание  в обычный день.  Мозг
получает  мириады  впечатлений  -  обыденных, фантастических, мимолетных или
врезающихся  с  твердостью  стали.  Со  всех  сторон  наступают   они,  этот
неудержимый ливень неисчислимых частиц, и по мере того  как  они падают, как
они складываются в жизнь понедельника или вторника, акценты меняются, важный
момент  уже  не  здесь,  а там,  так  что  если  бы  писатель  был свободным
человеком,  а  не  рабом,  если  бы  он  мог  руководствоваться  собственным
чувством,  а  не условностями,  то  не было  бы ни  сюжета,  ни  комедии, ни
трагедии, ни любовной интриги, ни развязки в традиционном стиле, и возможно,
ни единой пуговицы, пришитой по правилам портным с Бонд-стрит.

     Давайте описывать мельчайшие  частицы, как  они западают  в сознание, в
том порядке, в каком они западают, давайте пытаться разобрать узор,  которым
все увиденное и случившееся запечатлелось в сознании, каким бы разорванным и
бессвязным  он нам  ни  казался. Давайте не будем брать  на веру, что  жизнь
проявляется  полнее в  том,  что  принято считать  большим,  чем  в том, что
принято считать малым.

345

     Как и в других книгах В. Вулф, в романе На маяк события - движения душ,
мужских,  но,  главным  образом,  женских,  еще  -  движение  идей,   еще  -
человеческие  отношения,  разлад с  миром  и  собой, неприкаянность,  утрата
опоры, угасание ДОМА. В известной мере - это женский роман, героини которого
"двойники" автора, разные стороны самой Вирджинии Вулф.

     Одна  половина  существа  Вирджинии   Вулф,  та,  которая  принадлежала
английской  культуре рубежа веков и даже викторианской эпохе,  высоко ценила
порядок, размеренность, надежность, терпеть не могла беспорядка и разрухи, в
чем бы они ни проявлялись. Другая половина ее  "я"  была целиком в XX веке с
его  революциями, первой  мировой  войной,  учениями Фрейда  и Юнга.  И  эта
половина отчасти даже бессознательно восставала против упорядоченности.

     Из этой психологической, но и исторической антиномии сознания Вирджинии
Вулф родились две ее героини - мисс Рэмзи и художница Лили Бриско.

     По словам Э.-М. Форстер, сама  она в своих критических работах романист
больше, чем в романах. Это прекрасно понимала и сама писательница:

     Здесь [в эссе] я ближе к своему  истинному "я", здесь я почти знаю, как
избежать помпезности, риторики, как получать удовольствие от милых пустяков.
Здесь мне вольнее дышится.

     В.  Вулф более тридцати лет  сотрудничала  с  Тайме лите-рари саплмент,
превратив критику в школу мастерства, в том числе и для себя самой:

     Своей техникой письма, умением  обращаться с формой я обязана тому, что
в течение стольких  лет  писала для "Тайме  литерари  саплмент". Я научилась
быть  лаконичной, научилась  делать  свой материал доступным  и  интересным,
научилась внимательно читать.


     Под пером Вирджинии Вулф возникали проникновенные, многомерные портреты
великих  поэтов и художников, пытающихся "любой  ценой  обнаружить  мерцание
того  сокровенного  пламени, которое  посылает свои  вспышки  сквозь  мозг":
Монте-ня, Аддисона, Хэзлита,  Донна, Конрада, Лоуренса, Г.Джеймса, Кэрролла,
Остен...  Ее,  как  мало кого на Западе,  интересовала  русская  литература:
Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов.

     Особенно   почитала  Вирджиния  Вулф   Толстого:   "Кажется,  ничто  не
ускользает  от  него.  Ничто  не  промелькнет  незамеченным...  Он  замечает
красненькое или голубенькое детское платьице  и то,  как  лошадь  помахивает
хвостом, слышит звук кашля и видит движение человека,  пытающегося  засунуть
руки в зашитые карманы. И то, что  его безошибочный глаз наблюдает  в манере
кашлять  или  в  движениях  рук,  его  безошибочный  ум соотносит  с  чем-то
потаенным в характере, так что мы знаем его людей не только по тому, как они
любят, не только по тому, какие у них взгляды на политику и бессмертие души,
но и по тому, как они чихают и давятся от кашля...".

     И   все   же   Толстой   страшил   Вирджинию   Вулф   своей   этической
определенностью,  а  минутами она испытывала  страх и  даже ужас  перед этим
всеобъемлющим,   пронзительным  взглядом,  охватывающим,  вбирающим  в  себя
действительно всю жизнь.

     Критика - это  прозрение, говорил Элиот.  Трактовать искусство - значит
выдумывать его заново. Говоря о книге, мы говорим о себе.  Мы анализируем не
только  ее,  но  и  собственное  переживание.  Критика -  это  искусство  об
искусстве: одна художественная неповторимость о другой.  Со времен Вирджинии
Вулф и Томаса Стернза  Элиота критик  именуется художником, пишущим летопись
собственной души.

     Говоря  о произведении, критик имеет  право говорить так, будто это его
произведение.  И  тогда  критика  становится  автобиографической  поэзией  и
единственно верной самокритикой. Уайльд так и считал: литературная критика -
единственная  культурная форма  автобиографии. Трудна  найти  лучший  пример
верности сказанного, чем Вирджинию Вулф.

     Каждый  художник  индивидуален,  ибо  одинок.  Или  одинок, потому  что
индивидуален.  У  каждого  - свой  неповторимый  срез  мира. Да,  сознание -
зеркало, но особого рода: каждое отражает свое, и в этом проявляется величие
рода  человеческого. Я не  утверждаю, что  лишь несчастное сознание способно
творить  великое  искусство,  но  боль  художника  -   великий  усилитель  и
умножитель. Мы третировали  несчастное  сознание,  упрекая  его носителей  в
раздвоенности,  метаниях,  шараханьях  в крайности,  но  разве  раз-двоение,
метание, шараханье - не гарантии правды жизни?.. Не потому ли мир каждый раз
умирает, когда гаснет чье-то сознание?..

     Вот  и Вирджинии  Вулф  ставили в упрек  то  "отсутствие большой  темы"
(будто есть большая тема, чем душа человеческая),


347

     то неспособность создать характер (будто есть более  глубокий характер,
чем  сознание  в  моменты  его высшей  активности),  то  нехватку энергии  и
утомленность (будто пафос - знак мастерства), то отсутствие цельности (будто
жизнь не знает "разорванности, неясности, фрагментарности"...).

     Состояние   "усталости"   было  едва  ли   не  родовым,   так   сказать
наследственным  у этой  литературы -  вместе с  рационали