главенство  цели над
текущей  жизнью -  принцип,  которого  придерживается  большинство  взрослых
людей.  Кафка  жил  по-ребячески, как  любой настоящий писатель, руководимый
сиюминутным желанием. Он действительно подвергался пытке кабинетной работы и
постоянно  жаловался либо  на тех, кто принудил его к такому труду, либо  на
несчастную  судьбу.  Он  все  время чувствовал,  что  отринут обществом, его
эксплуатировавшим, но не придавал значения (считал ребячеством) тому, чем он
был  в  глубине самого себя, и чему он отдавался  с исключительной страстью.
Отец отвечал ему  глухим непониманием, естественным для мира деятельности. В
1919 году Франц Кафка написал, но, к счастью, видимо, не от-

718

     правил  отцу  письмо,   отрывки  из  которого  нам  известны:  "Я   был
беспокойным, но упрямым, как  все  дети; моя мать, вероятно,  баловала меня.
Несмотря  на  то,  что  со мной было сложно,  я  не думаю, чтобы приветливое
слово, молчаливое пожатие руки, добрый взгляд  не могли сделать из  меня что
угодно. Ты можешь  обращаться с  ребенком только согласно  своей собственной
натуре - отсюда и  насилие, и взрывы негодования,  и  гнев... Ты сам добился
высокого  положения,  и   поэтому   твоя   вера  в  собственные  силы   была
безгранична...  В твоем присутствии я начинал  заикаться... Рядом  с тобой я
потерял  веру  в себя, но  приобрел ощущение своей безграничной  виновности.
Вспоминая об этом  безграничном  ощущении, я как-то  раз  написал  об  одном
человеке: "Он боялся,  что  останется только страх...".  Во  всех написанных
мною книгах речь шла о тебе, я проливал там слезы, которые не смог выплакать
у   тебя   на  груди.  Это  было  освобождением  от  тебя,  намеренно  долго
затянутым...".

     Все  свои произведения  Кафка  хотел озаглавить:  "Искушение  вырваться
из-под отцовского влияния". Но мы не  должны забывать,  что Кафка  не  хотел
вырваться  оттуда  по-настоящему.  Он хотел  жить там как изгой. Он с самого
начала знал, что его изгнали. Не кто-то и не он сам. Просто он вел себя так,
что  становился  невыносим  для  мира  заинтересованной  деятельности,  мира
промышленности и торговли; он желал остаться в ребячестве грез.

     Фундаментальное,  определяющее,  ключевое   свойство  психики  Кафки  -
раздвоенность,      амбивалентность:      любовь-ненависть      к      отцу,
отталкивание-притяжение к  женщинам, отвращение к службе и  благодарность ей
за спасение от удушающей опеки отца.

     Судьба  Кафки,  трагедия его  жизни,  суть его  творчества -  еще  одно
блестящее  свидетельство  правоты  Фрейда,  связавшего  характер человека  с
качеством его детства. Детство Франца Кафки прошло под огромной темной тенью
отца. Герман Кафка, грубый, необузданный,  несправедливый, нечувствительный,
нетерпимый мужлан, огромными  усилиями выбившийся в люди, постоянно попрекал
детей  тем, что  они, благодаря ему, не знали нужды и росли на всем готовом.
Герман тиранил мать и  сестер  Франца:  старшая сестра Элли  поспешила выйти
замуж, дабы  избежать домашнего  ига*. Особенно  сильно  отец "давил"  сына,
ломал  его,  превращал  в  раба,  не  разумея,   что  калечит  и   без  того
сверхчувствительного   ребенка,   пытаясь  превратить   его   в   такого  же
бесчувственного человека, как он сам.

719


     * Позже, когда в 1921 году Элли  попросит у  Франца совета относительно
воспитания  сына,  Кафка  порекомендует  побыстрее отправить его  в интернат
подальше от  родительского эгоизма,  "клетки взрослых", "животного сродства"
семьи с  ее "тяжелой нездоровой атмосферой", где "ребенку не остается ничего
другого, как зачахнуть".


     Сына он предназначил в продолжатели  своего дела и не мог взять в толк,
что сын  -  другой, что интересы, верования, цели у него другие. Отец давил,
сын, как  умел, сопротивлялся. Но поскольку  относились они к разным весовым
категориям:  "Я - худой, слабый, узкогрудый, - писал Кафка-младший в письме,
которое мать отцу так и не передала, - Ты - сильный, большой, широкоплечий",
давление со стороны отца  искалечило  сына:  "Я  потерял  веру в  себя, зато
приобрел безграничное чувство вины",  -  грустно констатировал  он  в том же
письме. И сообщал Фелице, что "я и отец, мы ненавидим друг  друга...". Но то
была  особая  ненависть,  граничившая с поклонением:  "Если  бы  мир состоял
только из Тебя и меня - а такое представление мне было очень близко, - тогда
чистота мира закончилась бы на Тебе, а с меня, по Твоему совету, началась бы
грязь".  Отец  для сына  - "высшая инстанция",  из  тех,  с  которыми каждый
обречен считаться вне  зависимости  от того, даны ли они ему во благо или на
погибель:  "Ты приобретал в моих глазах ту загадочность, какой  обладают все
тираны, чье право основано на их личности, а не на разуме".

     Отец - замок Франца Кафки и его  процесс... К теме  "наказания сыновей"
художник раз за  разом  возвращается  в  своем  творчестве.  Возможно,  даже
Превращение - реминисценция на эту тему...

     "Превращение",  где  отец  играет одну из самых  отвратительных  ролей,
призвано  помочь  Кафке  если  не  освободиться  от  ненависти,  которую  он
испытывал к  своему собственному отцу,  то по  меньшей мере освободить  свои
рассказы  от этой надоевшей темы: после ["Превращения"] фигура отца появится
в его творчестве лишь  в 1921  воду  в  небольшом  тексте, который  издатели
назвали "Супружеская чета".

     Галантерейный торговец подавлял его  и без того хилую волю, ломал его и
без  того  хрупкий дух,  даже  не подозревая, что  превращает  вундеркинда в
изгоя.  (Я,  все  это переживший,  хорошо понимаю эту всепроникающую  тоску,
порожденную  кровным родством душевной боли  бастарда с  духовной  мерзостью
породивших  его  эврименов). Впрочем, безнадежность, обреченность, скудность
жизни - весь этот уныло-однообразный жуткий душный мир - простираются далеко
за пределы каст и сословий, пространств

720

     и  времен.  Рано  или  поздно мутантам  этого  болота жизни  приходится
расставаться с иллюзиями и прозревать в этом мире всеобщей слепоты.

     "Иногда   я  представляю  себе   разостланную   карту   мира  и   тебя,
распростершегося  поперек  ее"  -  этот  вопль  из  Письма  к отцу -  ключ к
характеру, пример глубочайшего самопознания и величайшей человечности.

     К счастью, Кафка так и не передал свое письмо отцу,  здравый смысл взял
верх: во-первых, Герман в силу природной грубости  вряд ли смог проникнуться
душевными  настроениями  сверхчувствительного  сына,  во-вторых, то,  что он
сумел  бы  понять,  лишь ухудшило их отношения. Но дело даже  не в том,  ибо
отношение  Франца  к  Герману гораздо сложней ненависти:  лишенный жизненной
силы,  Кафка   испытывал  потребность   в   ком-то,  более   сильном,  более
мужественном,  чем  он сам. Кроме  того,  он постоянно нуждался  в отеческой
любви...

     ...он   любит    этого    ненавистного   отца,   он   восхищается   его
мужественностью,  его  энергией. Это  его  модель  и  его горизонт.  Ужасное
письмо, которое он ему адресует,  на  самом деле есть мольба: он выпрашивает
без  надежды  любви,  которой  чувствует себя  лишенным, и,  выпрашивая  ее,
отталкивает навсегда, понимая, что он ее отталкивает.

     Гораздо позже Кафка поймет,  что причина его страданий заключалась не в
отце,  а  в нем самом,  что  при  другом отце  ничего в  его жизни  не могло
измениться радикально и что - это самое страшное - он выбрал отца в качестве
громоотвода, отдушины  для "спуска  пара". "Отныне  он может  обвинять  лишь
самого Создателя"...

     Я  не  Кафка,  я  Леви  -  я  не  сильный,  а  робкий,  записывает  он,
противопоставляя воле отца кротость матери.

     Свой характер Кафка унаследовал от матери, тоже страдавшей "недостатком
связи  с жизнью". Страстный поиск такой связи  и  невозможность обрести ее -
центральная тема его творчества и его собственных исканий.

     Впрочем, его отношения с матерью мало отличались от  отношений с отцом.
Может  быть, она и была кроткой, но отнюдь не жалостливой.  "Как бесит  меня
мать",  -  восклицает Франц.  - "Стоит  только мне  заговорить  с  ней,  и я
раздражаюсь, почти до визга".

     "Отец, с  одной стороны,  мать, с  другой,  в силу  необходимости почти
сломили  мою волю". В  письме  к  отцу он характеризует мать,  как  личность
"бессознательно сыгравшую роль загонщика на охоте".

721

     Сейчас я отправляюсь домой. Но это лишь видимость. В действительности я
поднимаюсь  в  тюрьму,  построенную  специально для  меня;  причем  все  это
неприятно потому,  что  выглядит эта тюрьма  как обычный  дом  для буржуа, и
никто, кроме меня, не знает, что  это - тюрьма. Поэтому  все попытки тщетны.
Нельзя разбить оковы, когда оков не видно.

     Здесь  нет  никого, кто  мог  бы до конца понять меня. Иметь возле себя
человека,  женщину, например, умеющую тебя понять, значило бы  почувствовать
почву под ногами, обрести Бога.

     Человеку не дано преодолеть свое семя  и,  может  быть, его трагическая
двойственность  -  плата  за  эту  невозможность.  Он  так и  остался  Тонио
Крегером: гениальным  художником, разорвавшим путы, но так и не нашедшим сил
сбросить  их*.  Семья - тяжкий  груз, от нее можно  отречься,  но ее  нельзя
преодолеть.   Он   неоднократно    пытался   покинуть   родителей,    начать
самостоятельную жизнь, но все эти попытки потерпели фиаско...

     * Тонио  Крегер  Томаса Манна  был  любимым героем Кафки, в котором  он
видел собственное отражение. Для  понимания  "феномена  Кафки"  очень  важны
слова признания Крегера: "Я стою  между двумя мирами.  И ни в одном из них я
не чувствую себя дома. Поэтому я страдаю".


     "Одинокая жизнь, - заключает он, - заканчивается только наказанием".

     Кафку  должна  была  признать  власть,  абсолютно не расположенная  его
признавать (потому что он раз и навсегда решил, что ей не уступит), а у него
не  было  никогда  даже  малейшего  намерения ни  свергнуть  эту  власть, ни
бороться  с ней. Он не желал бороться с отцом, лишающим его  жизненных  сил,
однако сам не хотел быть ни отцом, ни взрослым. Он по-своему вел смертельную
битву, чтобы войти  в отцовское общество полноправным членом, но  согласился
бы на это  при одном условии - остаться таким же безответственным  ребенком,
как раньше.

     До  последнего  вздоха  он  неотступно и обреченно  боролся.  Последняя
надежда была потеряна, оставался единственный выход - вернуться через смерть
в  мир отца и расстаться со своими особенностями (прихотями, ребячеством). В
1917 году он сформулировал следующий  вывод, многократно повторившийся в его
романах: "Я бы доверился смерти. Остаток  веры. Возвращение  к отцу. Великий
день


722

     примирения".  В свою очередь он мог  совершить достойный отца поступок,
женившись. Однако он  ускользнул от  брака,  несмотря на свое  стремление  к
нему, по вполне уважительным причинам: два раза он разрывал помолвку. Он жил
"обособленно от предыдущих поколений" и "не мог... стать основой для новых".

     "Основное препятствие к моей женитьбе, - пишет он в  "Письме к отцу", -
это  моя  уже  окончательная   уверенность   в  том,  что   для  обеспечения
существования семьи, и особенно управления ею, необходимы качества, которыми
ты, насколько я знаю, обладаешь...". Нужно -  отметим это - быть тем, что ты
есть, и предать то, чем являюсь я.

     Феномен Кафки соответствует психоаналитическому явлению puer aeternus -
вечному  дитя,  неврозу,  связанному   с  неразрешимым  противоречием  между
реальностью  взрослого  человека и  внутренней  зависимостью  от  "взрослых"
(семьи,  женщин,  сослуживцев  и  т.п.).  Увы,  комплекс "пуэр  этернус"  не
исчерпывает психологическую ситуацию Кафки.

     Будучи евреем  и живя в стране, где еврейство всегда испытывало гонения
и преследования, человек ажурной души не мог не страдать комплексом "вечного
жида".  Он нигде  не был  "своим" - и  не  только из-за иудейской крови.  Г.
Андерс в книге Кафка - Pro und contra писал:

     Как  еврей,  он  не  был  полностью  своим  в  христианском  мире.  Как
индифферентный  еврей - а таким он поначалу был, - он не был полностью своим
среди евреев.  Как немецкоязычный, не  был полностью  своим среди чехов. Как
немецкоязычный еврей, не был полностью  своим  среди  богемских  немцев. Как
богемец,  не  был полностью австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих,
не  полностью принадлежал  к буржуазии.  Как бюргерский  сын,  не  полностью
относился к рабочим.  Но  и  в канцелярии он не  был целиком, ибо чувствовал
себя писателем. Но и  писателем он не был, ибо отдавал все силы семье. Но "я
живу в своей семье более чужим, чем самый чужой".

     Можно ли после сказанного удивляться самоощущению изгоя, чуждого всем и
всему?

     Еврей по национальности, поэт, без сомнения, вольно или невольно принес
с собою нечто  из  наследия, традиций, образа  мыслей и оборотов речи евреев
Праги и вообще Восточной Европы; его религиозность имеет бесспорно еврейские
черты.   Но   образование,  сознательно  полученное  им,  выявляет  большее,
по-видимому, значение христиан-

723

     ского и западного, чем еврейского влияния на него; и  можно думать, что
особенную свою любовь и пристрастие он отдал  не Талмуду и Торе, а Паскалю и
Киркегору. Пожалуй, в кругу  киркегоровских вопросов бытия  ни одна проблема
не  занимала  его так долго и  глубоко,  заставляя  страдать и  творить, как
проблема понимания. Вся трагедия его - а он весьма и весьма трагический поэт
- есть трагедия непонимания,  вернее, ложного понимания человека  человеком,
личности - обществом, Бога - человеком.

     Мне кажется, ключевая фраза, определяющая ситуацию  еврея в  мире - то,
что  Томас  Манн  назвал  "специфически  еврейским чувством",  - произнесена
хозяйкой землемера К.: "Вы не  из замка, и  вы  не из  деревни, вы - ничто".
Видимо,  не  случайно Кафка  писал Замок  в  разгар  антисемитизма, который,
впрочем, носил хронический характер.

     Без этого хронического  антисемитизма, время от времени прибегающего  к
насилию,  творчество  Кафки  рискует  остаться  плохо  понятым.  Перед  этой
враждебностью  Кафка  испытывал  не страх  и  даже  не  унижение;  для этого
необходимо было, чтобы он больше уважал  своих противников. Но он  чувствует
себя  "поставленным вне общества", отрезанным от  большинства, отброшенным в
замкнутый мир, в котором ему трудно дышать.

     Еврейское происхождение  играло определяющую роль как при  формировании
личности  Кафки,  так и  его  мировидения,  так  и  - дешифровки  творчества
писателя.  Без преувеличения можно  сказать, что Jewish  - один  из ключей к
Кафке, и он сам не скрывал этого:

     Мне свойственны особенности, резко отличающие меня... от  всех знакомых
мне людей. Мы  знаем множество типичных  представителей западных  евреев; из
всех них,  насколько мне  известно, я самый типичный. Это значит,  что я  не
имею ни секунды покоя, что мне ничего не дано, что мне все нужно приобретать
-  не  только настоящее  и  будущее,  но  и прошлое. Прошлое каждый  человек
получает в свой удел даром, но мне и его нужно приобретать, и это, наверное,
самая трудная задача.

     М. Брод:

     Кафка,  как   никто   другой,  описывает  наряду  с   трагедией   всего
человечества прежде всего страдания своего несча-

724

     стного народа, бесприютных, блуждающих евреев, бесформенной, бесплотной
массы. Описывает, ни в одной из своих книг не употребив слово "еврей".

     "Феномен Кафка" - плод  антисемитизма и расизма, результат того, во что
шовинизм  превращает  людей.  Когда  ты  на  каждом шагу  слышишь  "паршивое
отродье" или "грязный еврей", тогда появляются Замки и Процессы.


     Старый, грязный еврейский город внутри нас гораздо реальнее, чем новый,
благоустроенный  город вокруг нас.  Пробужденные, мы ходим во  сне: мы  лишь
призраки былых времен.

     Кафка   -   человек   разорванного   национального   сознания:   еврей,
подсознательно рвущий с еврейством под давлением жизни, еврей, в равной мере
тяготеющий к своим и чужим, желающий укорениться в собственном  народе  и...
его гонителях.

     Кафка ненавидел  службу и держался за нее, конечно  же,  не по  причине
приобретения  жизненного  опыта. Хотя в  одном из  писем Милене промелькнуло
признание  о бюро как связи с живыми людьми, при  богатстве внутреннего мира
Кафки внешний  мало влиял на него, исключая отношения с близкими ему людьми.
Бюро   было  ему  необходимо   для  независимости  и  защиты.   Как  человек
страшившийся  любых преград,  Кафка боялся  "высвободить все свое  время для
литературы",  не  желал  стать  писателем-профессионалом  -  ведь  писал  он
исключительно  для одного себя, не рассчитывая на  признание и  материальную
независимость писателя. Бюро защищало его от жизни - поэтому  он ненавидел и
ценил его.

     Вопреки  своим страхам и  маниям, щедро даруемым жизнью,  чем старше он
становился, тем глубже проникал, тем ярче, богаче и многоплановей становился
его  мир, тем  больший простор для сотворчества  он  оставлял нам.  Обвинять
гения в парадоксальности - то же, что обвинять его в гениальности. К тому же
гений  знает  не  только,  что  сказать,  но как сказать, чтобы  приобщить к
сотворчеству каждого, прикоснувшегося к нему.

     Люди   с  таким  мироощущением,  как   Киркегор,  Клейст,   Гельдерлин,
Достоевский, Чюрленис, Кафка, пришедшие  к  нам  из будущего,  в собственном
настоящем вряд  ли могут иметь  иную, лучшую биографию, чем данную им Богом.
Чуткость  не  позволяет. Конечно,  бывают  примеры,  когда  апокалиптическое
творчество не исключает земной жизни, но они редко совместимы с бессмертием.
Ведь за вечную жизнь в этом мире обычно расплачиваются мукой.

725

     Главная  черта  таких  людей  -  содрогание,  содрогание  пред  бытием.
Катаклизмы, сотрясающие мир, оставляют  большинство  бесчувственным. Но  для
таких мельчайшие сотрясения  - смертельны... Почему? Потому что все зло мира
они  принимают на себя,  потому  что  их собственные недостатки  кажутся  им
безмерными...

     Искусство  - это  антисудьба,  полагал Мальро. Вот почему  выходом  для
таких становится  искусство. Мало веря в успех  своего сочинительства, Кафка
видел смысл жизни только в нем. И внес в него, может быть, самое сокровенное
из всего, что когда-нибудь вносилось в искусство человеком: свое трагическое
разорванное мировосприятие, свое одиночество, свою удивительную иронию.

     Обернитесь,   вглядитесь,   содрогнитесь:    чудовищный,   безотрадный,
абсурдный мир Кафки - разве не в нем мы живем?

     Никому не дано уйти от самого себя - даже в раздвоении, даже в безумии.
"Для меня это  ужасная двойная жизнь, из которой, возможно, есть только один
выход -  безумие".  Или  -  самоубийство, мысль  о  котором  то там, то  тут
мелькает в его дневнике. Работа в канцелярии - производительность труда была
ничтожной ("Имей ты об этом  представление, ты пришел бы в ужас", - пишет он
отцу) -  это одна жизнь. Другая - лихорадочная, спазматическая,  урывочная -
работа по ночам,  работа,  без которой он  не  мог  существовать  и  которая
истощала его и без того слабый организм.

     Мысли о фабрике - это мой бесконечный Судный День.

     Раздвоенность  порождает  болезненное  искусство,  говорим мы. Еще  бы!
Откуда раздвоенность у нас?! Но  ведь болезнь,  боль, страдание, отчуждение,
насилие над собой - разве не часть жизни? не ее правда?

     Как у  всех великих, главный герой его произведений  - он сам. Он и  не
скрывает этого, имена героев свидетельствуют.

     Наблюдая самого себя, собственными разверстыми ранами  он  ощущает, что
он  сам и есть первочастица страшного мира.  Высшая  боль, доступная  высшей
чистоте: проклятие, обращенное не к миру, но к самому себе.

     Не удивительно,  что главную задачу жизни он связывал с автобиографией,
которую так и не написал, но и то, что он нап