ажена мысль  о  преимуществах искусства  перед жизнью  ("истинная  жизнь,
единственная жизнь - это литература", а "истинное искусство - это искусство,
которое улавливает реальность удаляющейся от нас нашей жизни").

     Поклонник  Рескина,   в  юности   Пруст  верил  в  способность  красоты
облагородить  душу человека.  И  самым прекрасным считал возвышенную  мысль.
Отсюда  его   стиль,   который   ни  с   чем  невозможно   спутать:  гибкий,
переливающийся,  передающий  тончайшие  нюансы мысли  и  чувств.  "Мы  любим
Красоту, как  таковую,  как нечто существующее реально вне нас и  бесконечно
более  значительное, нежели  радость, которую она нам дает". Своей любовью к
прекрасному -  к Вермееру, Боттичелли,  Мантенье, Тьеполло, Тинторетто  - он
наделил  своих  героев  и  кажется вполне  естественной  смерть  Бергота  за
изучением одного из них.

     Кстати, прототипами барона  де Шарлю (и Дез Эссента в  романе Гюисманса
Наоборот) были два поэта - Малларме и граф Робер де Монтескью-Фезансак.

     Последовательный  интроверт, он  освоил самые потаенные  области  души.
Психология, замешанная на длении ощущений, - таков  вклад искусства в науку.
Для этого  человека не  существовало внешнего мира,  он  отсутствовал  в его
творчестве. Сосредоточенность на  памяти, возможно, чрезмерна, но именно она
очищает  его  образы от социальности и поднимает "скуку субъективной эпопеи"
на уровень высочайших интеллектуальных творений.

     Немного   о  скуке.   Дабы  не   терять   драгоценного   времени,  даже
интеллектуалы   нередко   откладывают    "утраченное    время"   на    время
неопределенное. Но спешка вместо дления никого не обогатила. Надо знать, что
можно откладывать,  и  что нельзя. Великих книг  не так уж  много, и все они
трудны. А что касается скуки, то человек как сущность действительно  скучен.
Он  пытается предстать иным, особенно в  своем творчестве, но  и само  оно -
защита  от  скуки.  И если уж берешься за Пруста,  то наипервейшее условие -
желание  познать  человека  подлинного.  А   может   ли   быть  человеческая
подлинность глубже, чем в неторопливом человековедении Пруста?

575


     Пессимизм был не только данью  времени, но мироощущением Пруста. Даже в
своем затворничестве, даже среди элиты (а, возможно, благодаря ей)  он остро
ощущал  распад.  Нет,  не   разложение  верхов,  а   тотальное   разложение.
Сатирический гротеск "Содом и Гоморра", как явствует  из самого  названия, -
это  оплакивание   мира.   Темы  одиночества,   недостижимости   возвышенной
человеческой близости,  обреченности любви, преломленные  через  собственную
трагическую судьбу, решены в духе углубленного психологизма. Судьба  Марселя
- это умирание надежды. Любовь Свана -  это неоправдавшиеся ожидания, утрата
иллюзий.    Непреложность     разочарования,     неуловимость     истинного,
относительность  нравственного  - вот  те  мотивы,  которые Пруст привнес  в
искусство. И еще -  герметичность, человеческую закрытость,  непостигаемость
человека человеком. Процветают худшие, лучшим дано  страдать - может быть, и
не  ново, но  всегда  актуально. Все прустовские герои, вызывающие симпатию,
терпят фиаско, а сам Марсель, взыскующий всеобщей добродетели, обнаруживает,
что  окружен  монстрами.  Прожитая   жизнь  оказывается   фикцией,  время  -
утраченным безвозвратно. Можно назвать это  декадентством, но тогда декаданс
и есть мироощущение,  стоящее  над  временем.  Сам Пруст тонко  понимал этот
"нюанс": для него утраченное  время -  неизменная вечность,  а  искусство  -
единственное средство обрести ее,  то  есть цель и смысл проживаемой  жизни.
Своей жизни.

     Мудрость нельзя  получить  в  готовом виде,  ее открываешь сам,  пройдя
такой  путь, который  никто не может пройти за тебя,  от  которого никто  не
может тебя избавить, ибо мудрость - это свой взгляд на вещи.

     Да,  мир Пруста  сжат до  пределов  субъективности,  и тем не  менее "В
поисках утраченного времени"  -  эпос, но не материи,  а  духа.  Внутреннее,
душевное  время  превращается  здесь  в  новую  Книгу  Бытия.  Но  при  всей
энциклопедичности  этой  книги  она  не  событийна, а психологична: книга  -
переживание человека, который всегда и везде одинок.

     Конечно, и до Пруста субъективность была самой привлекательной стороной
искусства, рождающей наиболее глубокие переживания - вспомним ту же  "Смерть
Ивана  Ильича",  - но  именно Прусту удалось с гениальной  проникновенностью
превратить свои переживания в эпос духа.

     А разве не упреждал Пруста  Жан-Поль с его медлительным течением мысли,
зыбкостью,  погруженностью  во  внутренний  мир,  самоиронией,  взглядом  со
стороны?  А  Шенье -  с  его углубленностью в  душу героя и воспоминаниями о
прошлом? А Бодлер, уже полностью предвосхитивший утраченное время?

     Поздний Джеймс - это уже вполне ранний Пруст: тот же огромный интерес к
процессу  восприятия  жизни,  богатая  ассоциативность,  причудливые  скачки
памяти и времени, лепка образов из ощущений.

576


     Можно сказать,  что Пруст  - не для  нашего века, а  для века XVIII-гo,
читающего медленно  и  обстоятельно, обгладывающего книгу, как собака кость,
но это лишь первое  впечатление от формы. Содержанием же Пруст - сын  своего
века, влиятельнейший среди модернистов.

     Не  потому ли такое обилие  влияний,  такое количество экспериментов со
временем,  памятью,  сменой перспектив:  Письма потерянному  другу Бессона и
Смерть Артемио Круса Фуэнтеса, фильмы О.Уэллса и  Ф.Феллини, ассоциативность
Фолкнера и Дос Пасоса, разрыв  причинных связей Ионеско и Беккета, аналитика
памяти и беспамятства Колетт, Кеннена, Гайслера, Бассани, Шеллюка, Ленца...

     Память как защита от мира.  Заслон. Убежище. Броня  от вторжения грубой
действительности.

     Вирджиния  Вулф,  чья  искусная миссис  Дэллоуей - прямая дань  Прусту,
писала:

     Что касается Пруста, то все дело в том, что у него сочетаются наивысшая
чувствительность с наивысшим упорством. Он исследует эти летучие оттенки  до
последнего предела. Он так же  прочен,  как  струна, и так же мимолетен, как
жизнь бабочки.  И он,  я думаю, будет и  влиять на  меня,  и заставлять меня
выходить из себя из-за каждой моей фразы.



     Р. М. Рильке:

     С неизменным вниманием я следил за творчеством Марселя Пруста, все тома
которого  у меня  имеются.  Я все  еще питаю  к  нему чувство восхищениям...
будучи  великим  организатором  ассоциаций,  он  доказал  свою   способность
заставить  следить  за потоком  сознания  во  всей его  обычно не замечаемой
широте; при этом он держит читателя под очень строгим контролем, так что тот
никогда уже не сможет отклониться  от главного направления, указываемого ему
автором.

     Почему все попытки  отыскать прототипы  прустовских героев -  Вентейля,
Бергота, Эльстира  и т.д. - потерпели неудачу? Потому что огромная  культура
самого  Пруста,   синкретическая  мощь  его  сознания,  способность  придать
единичному  случаю  значение  закона  и  увидеть в  "объективном  законе"  -
исторический хаос,  синтетическое  искусство соединения разных начал  делают
сам поиск невозможным.

577


     Знаменитая  музыкальная фраза  из сонаты  Вентейля, по  мнению  авторов
специальных исследований на тему "Пруст и музыка", никогда не существовала и
представляет собой созданный Прустом "образ музыки", в основе которого может
быть и музыка  Бетховена, о которой так много говорится  в  романе, и музыка
Вагнера, и Сен-Санса, и Дебюсси; Бергот - это и Франс, и Рескин, и Бергсон и
т.п.

     При всей  близости  потоков  сознания героя-рассказчика  и  автора  они
далеко не адекватны: и в отношении "сына века" Пруст остается  верным своему
стремлению к обобщению, синтезу, высшей художественности. Из "притупленности
социального мышления"  Пруста  возникает  огромное полотно жизни  общества -
притом отнюдь  не на  уровне внешних проявлений,  классовости, историчности,
"он сказал - она пошла" -  на  уровне проникновения в суть человеческого,  к
классовости, историчности, объективности инвариантной.

     Пруст был постимпрессионистом искусства и его великим

     Свидетелем.

     Если бы все современные картины были уничтожены, критик двадцать пятого
века  мог бы, основываясь только на произведениях Пруста, вывести заключение
о существовании Матисса, Сезанна, Дерена и Пикассо.

     Даже  в  обширной,  исповедальной литературе  мало кому  удавалось  так
блистательно и так широко рассказать о своих тончайших переживаниях, о своей
любви и страдании, пройти  по  всем пластам  собственного сознания,  как это
удалось Прусту. Его роман - торжество Горгия и Беркли: огромный, с  тысячами
оттенков  мир,  полностью  выведенный  из сознания.  Но  ведь  и  все  самое
существенное для нас в мире - любовь, привязанность, переживания, сомнения -
питается той же субъективностью, этим первоисточником идеализма.

     Я  из  себя  же  самого  извлекал  все  своеобразие,   все  характерные
особенности любимого существа, все то, что  делало его необходимым для моего
счастья.

     Любовь превращается  в нечто огромное, но  мы и не думаем о том,  какую
маленькую  роль  играет  в ней реальная женщина. Альбертина была всего  лишь
силуэтом, и  все,  что напластовывалось  на него, было создано мною, ибо то,
что

     в любовь  вносится  нами самими,  преобладает  над тем, что исходит  из
любимого существа.

     Воистину торжество субъективного идеализма!

     Множественность мира, преломляясь через ощущения личности,  обращает ее
саму в совокупность различных, непохожих друг на друга ликов, носящих одно и
то    же    имя,   но    бесконечно   разнообразных,    подвижных,   нередко
взаимоисключающих.

     Только  захворав,  мы  отдаем  себе  отчет,  что   живем  не  одни,  но
прикованные к существу из иного царства, отделенному от нас целыми безднами,
к существу,  которое нас не знает и открыться которому невозможно: к  нашему
телу.

     В отличие от соцреалистов,  Пруст не фетишизировал свое мировоззрение и
не  освящал чувство безнадежного  одиночества  в мире. Обладая деликатнейшим
духовным складом и утонченным  изяществом воспоминаний, он  чутко реагировал
на   мельчайшие  душевные  переживания  окружающих.  Собственное  страдание,
признавался  Марсель,  открыло  ему  глаза  на  страдание  другого.  Утратив
иллюзии,  он   не  утратил  то,   что  утратили  наши,  -  чувствительности,
рассматриваемой  нами  как слабость. В  этом  есть какая-то  закономерность:
грядущий хам,  обратившийся в хама  настоящего,  - оптимист-разрушитель,  не
знающий ответственности и обязательств. Наоборот, человек-боль -  пессимист,
утративший со временем надежду, но не сострадание, пессимист, живущий тоской
по прошлому и тревогой о настоящем и будущем.

     Самые будничные действия  и  предметы влекут за собой  мириады  мыслей,
ощущений, воспоминаний, дремлющих в сознании лиц, к которым они относятся, и
абсолютно  безразличных другим... Основа романа Пруста - глубокий  резервуар
восприятий, его характеры - поднимаются из глубин этого резервуара.

     В  "мириаде впечатлений",  "потоке  атомов"  выделяется  тот  или  иной
"момент", "экстаз" - не обязательно переломный или значительный, часто почти
неразличимый,  но  делающий жизнь  значительной,  насыщенной, полной.  Рисуя
погружение в "момент", Пруст,  Вирджиния Вулф, Лоуренс не ищут экстремумов и
уникальных  ситуаций, началом может быть  малозначительный нюанс:  изменение
освещения, звук, беглый взгляд - неповторимость момента.

579


     Для Пруста (и его героев) содержание сознания значительнее "реальности"
и "материи", искусство - жизни.  Как у Оскара Уайльда, искусство - первично,
жизнь - вторична. Служанка Франсуаза может  полагать,  что персонажи  книг -
"нереальны",  Сван  же  считает,  что  гораздо  менее  реальны  материальные
существа,  остающиеся  вне его "я". Истина  внутри,  а  не  вне нас. То, что
происходит  внутри  нас, гораздо  важнее  того,  что  проходит  перед  моими
глазами, когда я отрываю их от книги, - говорит Сван.

     Рассказчик  сидит недвижно, в руках его книга. Истину и природу он ищет
там.  "Действует"  только его сознание и только в этом действии находит себя
герой, в нем он участвует. "Эти послеполуденные часы были более наполненными
драматическими событиями, чем целая жизнь. Это были события в книге, которую
я  читал".  Так   же  и  потрясшая  Свана  музыкальная  фраза,  в   реальное
существование которой  поверил Сван. И побывав в театре,  рассказчик  познал
истины из "мира более реального, чем тот, в котором я  жил".  Искусство,  по
Прусту,  - единственный способ "выйти из себя" и "увидеть других", убедиться
в существовании других людей, поймать "утраченное время".

     Не  будучи  сюрреалистом,   Пруст  большое  внимание  уделял  фантазии,
воображению,  сну,  бессознательному.   Он  дотошно   "исследовал"   процесс
всплывания "нечто" из глубин подсознания, пытался  понять, что есть "порыв",
творческий импульс, озарение. Сюрреалисты ориентировались на Фрейда, Пруст -
на Бергсона, с которым был  знаком с 1891 года, а после женитьбы философа на
кузине Пруста вступил в родство.

     Впрочем,  проблема  "Бергсон  и Пруст" значительно  сложнее,  чем может
показаться  с первого взгляда. Неверно интерпретировать  Поиски  утраченного
времени  как художественную версию бергсонианства. Во-первых,  Пруст - пусть
без философских обобщений - в своем  творчестве  упредил ряд идей Творческой
эволюции.  Во-вторых,  при  всем  своем  "бергсонианстве",  он  никогда   не
отказывался от определяющей  роли  разума в художественном творчестве:  "моя
книга - это произведение догматическое, это конструкция".

     Тем не менее "память", "длительность" и "интуиция"  в  их философском и
художественном смысле - важнейшие понятия для великого  мыслителя и не менее
великого писателя.

     Абсолютное может быть  дано только в интуиции,  тогда как все остальное
открывается  в анализе. Интуицией мы называем род интеллектуальной симпатии,
путем которой переносятся внутрь  предмета, чтобы слиться с  тем, что есть в
нем  единственного и,  следовательно,  невыразимого.  Анализ  же,  напротив,
является операцией, сводящей предметы к элементам уже известным.

580

     Интуиция  есть  инстинкт,  сделавшийся  бескорыстным, сознающим  самого
себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно.

     Инстинкт отливается по  форме жизни. В то время  как интеллект трактует
все  вещи механически,  инстинкт действует органически.  Если бы пробудилась
спящее в  нем сознание, если  бы он  обратился вовнутрь, на познание, вместо
того, чтобы переходить во внешнее действие, если бы мы умели спрашивать его,
а он умел бы отвечать, он выдал бы нам самые глубокие тайны жизни.

     Согласно  Бергсону,  разум   улавливает  лишь   неподвижную,   внешнюю,
объективную сторону бытия;  интуиция необходима для "схватывания"  сути,  не
сводимой   к    общеизвестному,   для   проникновения    в   "длительность",
содержательность,  подвижность  - в жизненность, творческий порыв, сознание,
память.

     Длительность   есть  "внутренне  присущая   самому  изменению  память",
непрерывность  течения,  не  содержащего текущей  вещи и  не предполагающего
состояний,  через  которые переходят:  ибо  вещи  и  состояния  суть  только
мгновения, выхваченные  из перехода, - сущность  же  времени -  длительность
сама   по  себе,  освобожденная  от  определенности.  Длительность  -  поток
состояний, необратимое направленное эволюционное изменение, в котором всегда
имеется   что-нибудь   новое,   внутреннее   время,    испытываемое    нами,
развертывающееся в нас.

     Длительность   предполагает  сознание;  и  уже  в  силу  того,  что  мы
приписываем вещам  длящееся  время,  мы вкладываем в их  глубину некую  долю
сознания.

     Длительность  является  памятью,  но  не  памятью личности, внешней  по
отношению к тому, что она удерживает, и отличной от прошлого, чье сохранение
она утверждает; это  память  внутренне  присущая самому  изменению,  память,
продолжающаяся  "вперед"  и  "после"   и  препятствующая   им  быть  чистыми
мгновениями, появляющимися и исчезающими  в виде постоянно возобновляющегося
настоящего.

581

     Мелодия, которую  мы  слушаем с  закрытыми глазами, не думая ни  о  чем
другом, почти совпадает с этим временем,  представляющимся самой  текучестью
нашей внутренней жизни; но у мелодии еще слишком много определенности. Чтобы
найти  абсолютное  время,   нужно  предварительно  сгладить  различие  между
звуками, затем уничтожить характерные  признаки самого звука  и удержать  из
мелодии  только  продолжение  предшествующего в  последующем  и  непрерывный
переход,  множественность   без  различенности   и   последовательность  без
раздельности.  Такова  непосредственно воспринимаемая нами  длительность, не
зная которой мы не имели бы никакого представления о времени.

     По-Бергсону,  звук, слово, язык  -  "материализуют"  живую и  подвижную
длительность. Искусство дано человеку, чтобы - в жизненном порыве, с помощью
интуиции, интеллектуального  инстинкта - установить непосредственный контакт
с  сущностью, длительностью,  мимолетностью -  всем  тем, что  не  поддается
"обработке" рассудком.


     Всякое  искусство,  будь то  живопись,  скульптура,  поэзия или музыка,
имеет  своей единственной целью  устранять  практически полезные  символы...
Искусство, несомненно, есть лишь... непосредственное созерцание природы.

     Длительность - истинное, внутреннее, непрерывное  время,  состоящее  из
"текучести  оттенков",   захватывающих  друг  друга.  Длительность  -  время
личности с ее  бесконечным взаимопроникновением разнообразнейших восприятий,
настроений,  впечатлений. Герои  Пруста - непрерывно изменяются,  но не  под
воздействием внешнего мира,  а в  результате  непрерывной работы сознания  и
подсознания, бесконечного движения "живой деятельности" внутреннего времени,
памяти.

     С этой точки зрения  Пруст  рассматривает  и свою жизнь, свое прошлое -
"утраченное  время". Для того, чтобы найти,  обрести  его вновь, прустовский
герой должен  поставить  себя  над  ним,  что  возможно  лишь как  результат
действия памяти. Как и  Бергсон,  Пруст признает  способность воспроизводить
прошлое  и  его эмоции во всей целостности  и оттеночности  только за  одним
видом  памяти. Он называет  эту  память непроизвольной.  Произвольная память
(или память  рассудка), по мнению Пруста,  лишает прошлое  всех его  красок,
дает  лишь  "неточные  факсимиле"... Непроизвольная память  делает возможным
полное  переживание   прошлого.   Для   пробуждения   непроизвольной  памяти
достаточно случайного толчка.

     Внутренняя  жизнь героя - "дление" памяти, непрерывная цепь ассоциаций,
чувство слияния с  сущностью прошлого. Воспоминание делает  его счастливым -
более счастливым, чем во время вспоминаемых событий. В Обретенном времени он
осознает, что именно воспоминание - непроизвольное, неожиданное, внезапное -
позволяет  пережить  прошлое в его  "реальной" сущности, уничтожая  действие
физического времени и материи, возвышая сознание над ними.

582


     Как и Бергсон, Пруст различает две формы человеческого сознания. Одну -
связанную      с     практической      деятельностью,      целенаправленную,
"заинтересованную".  Эта  форма сознания, мышления,  видения  - общественна,
традиционна,   обусловлена   опытом   многих   поколений.   В   силу   своей
"практичности" она  относительна  и не  позволяет постичь подлинной сущности
окружающего мира,  усваиваемой лишь интуитивно.  Для этого  сознание  должно
освободиться  от  "привычного", "обманчивого"  видения.  Постепенный процесс
этого  освобождения  и призваны  отразить  многотомные  "Поиски  утраченного
времени".

     Материализм,  любой  материализм  - не  только  Бюхнера  или  Фохгта  -
вульгарен.