ие,
предчувствия, его путаность и противоречивость, его внутренний хаос.

     ...я думал,  что  не  гожусь в режиссеры.  У меня не было склонности  к
тираническому  подавлению  чужой  воли,  не  было настойчивости, педантизма,
привычки  трудиться  до  седьмого  пота  и  многого  другого,  а  главное  -
властности. Все эти качества не  свойственны  моему  характеру. С детства  я
отличался замкнутостью, любил одиночество и был раним и чувствителен чуть не
до обморока. Да и до сих пор что бы там обо мне ни говорили,  я очень робок.
Ну  можно  ли было  все  это  совместить  с  высокими сапогами,  мегафонами,
громкими  приказаниями - традиционными  аксессуарами кино? Быть режиссером -
это  все равно что командовать матросней Христофора Колумба, которая требует
повернуть назад.  Куда ни глянь, вечно  видишь лица осветителей с написанным
на них  немым вопросом: "Дотторе, неужели и сегодня вы заставите нас торчать
здесь до самого вечера?..".  Не проявишь  немного властности - и тебя самого
очень любезно выставят из павильона.

468


     Сопровождая  Росселини во время съемок фильма  "Пай-за",  я вдруг  ясно
понял - какое приятное открытие! - что фильм можно делать так же свободно, с
такой же легкостью, с какой ты рисуешь или пишешь, делать  его день за днем,
час  за  часом,  наслаждаясь,  мучаясь  и не  слишком  заботясь  о  конечном
результате; что здесь завязываются такие же тайные, мучительные и  волнующие
отношения, какие складываются у человека с его собственными неврозами; и что
сложности, сомнения,  колебания, драматические  ситуации  и напряжение сил в
кино примерно  такие же, какие приходится  преодолевать  художнику,  который
добивается полноты определенного  тона,  или писателю, который зачеркивает и
переписывает,  исправляет  и  начинает  все сызнова в поисках  единственного
верного  образа  -  ускользающего  и неосязаемого, прячущегося  среди тысячи
возможных вариантов.

     К счастью, великий  мастер оставил  достаточное количество интервью, по
крайней мере частично раскрывающих его внутренний мир.

     - Что тебя больше всего волнует?

     -   Невинность.  Перед  невинной   душой  я  сразу   же  чувствую  себя
обезоруженным  и сурово  сужу  о  себе  самом.  Дети, животные,  пристальный
взгляд, который  устремляет на  тебя  собака.  Меня глубоко  волнует крайняя
скромность, которой  порой отличаются  желания простых людей. И, разумеется,
эмоции у  меня вызывает  красота  - взгляд некоторых  восхитительно красивых
женщин,  который  словно  наполняет воздух вокруг них  каким-то иным светом.
Волнующие видения. А потом - художественное воздействие. Писатель, художник,
которые  способны  запечатлеть  на  одной  странице  или  на  одном  полотне
определенное  мироощущение, видение,  которое  пробуждает вечно, вызывает  у
меня величайшее волнение.

469

     - Чего ты больше всего стыдишься?

     - Глупостей, которые я говорю во время интервью, болтовни, пустых слов,
произносимых мной даже тогда, когда никто не тянет меня за язык, и молчания,
в которое  я погружаюсь,  когда, наоборот, должен  был бы что-то  сказать. Я
стыжусь быть расплывчатым, сговорчивым, неосмотрительным...

     Не помню, где я прочел, что психологический тип, называемый "художник",
постоянно   колеблется    между   двумя   самооценками:   одной   -   сильно
преувеличенной,    слепой,    исполненной    самомнения,    чуть    ли    не
полуобожествления,  и другой - наоборот, отражающей депрессию, чувство вины,
собственную  недооценку,   самобичевание.  Эти   два   противоположных  вида
самоощущения  -  проявление  в  той или  иной  мере  осознанной  собственной
отстраненности, которую художник иногда переживает как проклятье, а  иногда,
напротив, как в высшей степени приятное состояние.

     Католическая  церковь,  с  ее   глубоким  знанием  человеческой   души,
правильно относилась к художникам как  к детям, с  одной стороны, поощряя их
творческую  деятельность  подарками  и  вознаграждениями,  чтобы  они  своим
талантом прославляли ее святых,  ее  мучеников, ее мифы,  и в то же время, с
другой,  беспощадно  растила  в  их  душе  чувство  вины, которое испытывает
художник, выполняя работу,  не приносящую непосредственной  пользы,  и  ведя
жизнь,  которая  не  укладывается  в  общепринятые  правила и которой грозят
темные  силы,  заставляющие  преступать  дозволенное  и  законное,  нарушать
заповеди, установленные порядки и условности.

     В  этой   книге   я  много   говорил   о  многозначности  и   полифонии
художественных символов и идей... Вот любопытный своей неожиданностью пример
восприятия  Репетиции  оркестра, свидетельствующий о нестыкуемости  сознания
разных людей. Феллини  рассказал, как после  выхода фильма какой-то старичок
из "недобитых" шепнул ему с гнусным  удовлетворением: "Я  видел ваш фильм. Я
на вашей стороне. Нам в Италии необходим дядюшка Адольф!".

     Если хотите,  все фильмы Феллини направлены именно против  "дядюшек"  -
против  бездуховности,  стадности,  животности,  жестокости   человека.   Он
беспощадно язвителен  по отношению  к "среднему человеку", человеку-массе, у
него нет никакого пиетета перед народом, присущего итальянскому неореализму.
Уважать можно  не  народ,  а  отдельных  людей,  любить можно  не  массу,  а
конкретного человека. Как и Джойс, как и Элиот, Феллини никогда в творчестве
своем не  подстраивался  под  среднего человека, "никогда  ни  на  минуту не
ставил перед собой вопроса, поймет меня публика или не поймет".

470



     Ф. Феллини:

     С  каких философских позиций  вы подходите к работе  над фильмом? Какую
задачу ставите перед собой, снимая его? Есть ли у вас какая-то иная, скрытая
цель, кроме  стремления  развлечь публику?.. Я никогда не знаю, что отвечать
на такие вопросы. Мне  кажется,  фильмы я делаю потому, что  не  умею делать
ничего другого,  да и сами  обстоятельства  как-то  очень  спонтанно,  очень
естественно  подводили меня к сознанию этой неизбежности. Как я уже говорил,
мне никогда не приходило  в голову, что я стану режиссером, но  с первого же
дня,  с  первого  же  раза, когда я крикнул: "Мотор!  Начали!  Стоп!"  - мне
показалось, что я  этим занимался  всегда и ничего другого делать просто  не
могу.  Это  был я  сам, это  была  моя  жизнь.  Вот  почему, делая фильмы, я
стремлюсь лишь следовать своей  природной наклонности, то  есть рассказывать
средствами  кино  всякие истории, созвучные  моему  образу мыслей,  истории,
которые я люблю придумывать, закручивая в один запутанный клубок и правду, и
фантазию, и желание поразить, исповедаться, самооправдаться,  и  откровенную
жажду нравиться, привлекать к себе внимание,  морализировать, быть пророком,
свидетелем, клоуном... смешить и волновать.

     Единственная  подлинная верность  -  это верность  самому себе и своему
предназначению  при  полнейшем  уважении индивидуальности  других. Да  и как
может быть иначе?

     Феллини  -  вслед за  Джойсом  и  Нойманом  -  считал,  что  творчество
представляет   собой    промежуточное    состояние   между    сознанием    и
бессознательным,  дневным разумом и явью сна, разумом и первозданной магмой,
мраком, ночью, морской пучиной.

     Эта  особенность, такое  вот промежуточное состояние, и делает человека
творческой личностью. Он живет, утверждается,  существует в этой пограничной
полосе, чтобы осуществлять некую трансформацию - символ жизни, причем ставка
здесь сама его жизнь, его душевное здоровье.

     Художник не обязательно  отдает себе  отчет  в своей "промежуточности",
ему  нет  необходимости  знать,  что он  -  мост  между  этими  двумя слоями
сознания, но,  так  или иначе, его задача -  соединить их,  сблизить, говоря
словами Фрейда, осознать свои  страхи, на месте  бессознательного  поставить
осознанное...

471


     Что  до  меня,  признается  Феллини,  то я, например, весьма редко могу
достаточно ясно представить себе механизмы, с помощью которых осуществляется
этот  деликатнейший  и  сложнейший  переход;   в  своей  работе  я  не  умею
руководствоваться критическим взглядом со стороны,  как это свойственно иным
моим коллегам,  которым удается расшифровать свои  фильмы сразу же после,  а
иногда даже в процессе съемки. Завидую им!  У меня так не выходит. Наверное,
потому, что в психологии моих  отношений с  кино есть этакий заговорщический
оттенок: они складываются  из подозрительности и взаимного неуважения. Фильм
я делаю как бы мимоходом, он для меня - болезнь, которой нужно переболеть. Я
смотрю  на  него с  нетерпением, сердито,  как  на  какое-то  несчастье,  от
которого  надо  поскорее  избавиться,  и  тешу  себя  иллюзией, что здоровье
вернется ко мне в тот момент, когда я освобожусь, уйду от фильма. И все же я
сохраняю  в  себе  способность  заболеть  вновь,  правда,  по-иному,  когда,
избавившись наконец от одного фильма, отдав его в чужие руки, сам  стремлюсь
заразиться   другим  фильмом,  с  которым  придут   и   необходимость  опять
освобождаться,   опять   выздоравливать,  и   ощущение   нового,  еще  более
сомнительного сговора с самим собой. Это как сон. Сон - тоже ведь проявление
нашего болезненного  состояния, для  него,  как  и  для болезни,  характерно
желание выздороветь...

     Феллини считал, что кино не нуждается в литературе, ибо режиссер должен
ставить перед  объективом  только  одного себя...  Он считал,  что всю жизнь
снимал  только один  фильм  - о себе,  и что все,  чему  научился  у  других
писателей,   художников,   кинематографистов,   -  это   непосредственности,
искренности,  испове-дальности, полноте  самовыражения.  Еще он считал,  что
кино  -  божественный  способ  рассказать  о жизни,  конкурировать  с  самим
Господом  Богом.  Он и  чувствовал себя демиургом, творцом, создателем мира,
превращающим пустоту в полноту жизни.

     Для меня идеальное место -  это павильон  No 5 в  Чинечитта,  когда  он
пуст.  Вот всепоглощающее, вызывающее дрожь, приводящее  в  экстаз чувство -
видеть перед собой пустой съемочный павильон  - пространство,  которое нужно
заполнить, мир, который нужно создать.

472


     Самое жалкое  убожество, голые стены для меня словно целительный глоток
воздуха. Я ощущаю себя демиургом.  Я  испытываю желание запечатлевать все на
свете - людей и вещи - в формате карточки на удостоверение. Я не привязан ни
к какому стилю, мне  нравятся все жанры. Я горячо люблю свою работу,  и  мне
кажется, что все остальное - отношения с другими людьми, "сезонные чувства",
союзы на определенный период времени  - сливается воедино  в этом перегонном
кубе. Для меня это самое естественное и подлинное в моей  жизни, я не  задаю
себе никаких вопросов, не ощупываю ногой землю, прежде чем  сделать шаг,  не
боюсь  поскользнуться. Я следую своему призванию. Самая высшая точка любви и
кульминация  творческого  напряжения  -  это  одно  и  то  же:  таинственные
мгновения,  постоянная  иллюзия,  надежда,  что  рано  или  поздно  сбудется
обещание великого открытия и пред тобой явится начертанное огненными буквами
послание. Ведь в самом деле, в  мифе  волшебник  и  девственница  появляются
вместе.  Волшебнику необходима  эта  невинная девушка, чтобы  совершить  акт
познания;  то  же  самое  происходит  с  художником,  который  гораздо более
скромным  образом,  в  то  мгновение,  когда  материализуется  его  выдумка,
уподобляет творческий акт совокуплению.

     Среди  его  многочисленных,  правдивых  и  мистифицированных  признаний
превалирует  идея  фантазии  как мерила  жизни:  "Реальная  действительность
всегда фантастичнее самой безудержной фантазии".

     Феллини недаром называют  неистощимым  выдумщиком, фантазером,  который
подчас  в   собственном   сознании   не   отделяет  вымысел  от  реальности.
Субъективность  Феллини  -  это  поразительная  способность "опалять"  своею
личностью любой факт, каждое событие и заставлять нас видеть их его глазами.

     В фантастическом истолковании фактов он видел своего рода визионерство,
признак  избранничества. "Все мои  товарищи были ясны умом, один я испытывал
смущение",  -  любил  цитировать  Феллини  Лао-Цзы,   признаваясь,  что  это
буквально сказано о нем.

     ...у  меня  были периоды  увлечения  астрологией,  потом  оккультизмом,
спиритизмом...  во  время  подготовки  к  съемкам  "Джульетты  и  духов"   я
разыскивал   и   посещал   медиумов   и   экстрасенсов,   наделенных   столь
необыкновенной  силой, что  она  одерживала верх  над спесью,  высокомерием,
твердолобым  упрямством некоторых моих друзей,  часто насмехавшихся над этой
моей  склонностью восхищаться  всем,  что  открывает  нам потаенные  стороны
реальной действительности.

     Впрочем,  могу  засвидетельствовать,  что  и со  мною самим происходили
необъяснимые  случаи.  В  детстве был период, когда  я внезапно видел цвета,
соответствовавшие определенным звукам [Рембо, Белый(!)]. Например, в хлеву у
бабушки мычит бык. А я вижу огромный красновато-коричневый  ковер, парящий в
воздухе у меня перед глазами. Он приближа-

473

     ется, сжимается,  превращается в тонкую полоску, которая вползает в мое
правое ухо. Три удара колокола? И вот три серебряных диска отделяются у меня
над головой от внутренней поверхности колокола, дрожа, достигают уровня моих
бровей и скрываются у меня в голове. Я мог бы продолжать  в таком духе целый
час, если бы мне только верили.

     Творчество Феллини  -  проникновение  в  подсознание  человека, в тайны
человеческой  сокровенности,  в  ирреальный  мир,  заключающий  в  себе  все
разгадки мира действительного. Отсюда столько снов, миражей, видений. Отсюда
огромный  интерес к  мистике  и  религии. Отсюда выбор  источников  влияний:
Платон  и Плотин,  Франциск  Ассизский и Фома Аквинский, Конфуций и Лао-Цзы,
Фрейд и Юнг, Киркегор и  Кафка.  Сам  мэтр  говорил,  что для него "наиболее
общественным   элементом   в   человеке  является  Тайное.  Не  из  любви  к
расплывчатому спиритуализму, а из-за любви к человеку, к жизни...".

     Я полагаю,  что от  природы, с рождения  религиозен, ибо весь  мир, вся
жизнь  мне кажутся окутанными тайной. И даже если бы с  детства меня так  не
влекло  это   мистическое  чувство,  которое  отражается   на   всем   нашем
существовании  и  делает  все непознаваемым,  наверное,  ремесло,  которым я
занимаюсь, все равно само привело бы меня к религиозному чувству.

     Восприятие  религии  у  Феллини   чисто  киркегоровское:  Несчастнейший
говорил "страх и трепет", Счастливейший - "страх и ужас".

     Мне хотелось бы говорить коротко и ясно, не отделываясь своими обычными
историями о том страхе и ужасе, которые мне, маленькому  мальчику, внушали в
детстве ледяные  коридоры  монастыря  Салезианцев, огромные комнаты с сотней
коек,  освещенные лишь маленькой красной лампочкой, горевшей над тонувшим  в
темноте  проходом, казавшимся вратами в  преисподнюю, за которым  находилась
огромная лестница, ведшая вниз, в другие  коридоры и пустые залы, украшенные
лишь огромными портретами епископов, а в глубине - маленькая дверца, ведущая
прямо в церковь, где раз в  неделю, до  рассвета, нас, мальчиков, заставляли
стоять на  коленях в полной тьме, и каждый из  нас должен был  во весь голос
каяться в  своих  грехах. Если  я начну рассказывать, то  никогда не  кончу,
потому что я очень люблю - по крайней мере в воспоминаниях - эту атмосферу -
грозную,  пугающую,  порой поистине ужасающую.  Если как  следует  подумать,
католическая религия - хорошая религия: она закладывает в тебя страх перед

474

     чем-то,  что притаилось в засаде, постоянно наблюдает, следит за тобой.
Если верно, что религия, с одной стороны, освобождает человека от страха, то
с другой  -  она его мощно порождает.  Мифы  всех цивилизаций говорят  нам о
страхе  перед богами, и, следовательно,  Бог,  наверное, должен быть  чем-то
страшным, внушающим тебе  страх, ибо Он невидим, неведом. Правильно говорят,
что все неизвестное заставляет нас дрожать от испуга.

     ...мне  нравится католическая религия,  и мог ли я, родившись в Италии,
выбрать  какую-то  другую?   Мне  нравится  ее   хореография,  неизменные  и
гипнотизирующие   церемонии,  пышная  постановочность,  мрачные  песнопения,
катехизис,  выборы нового  папы  римского, грандиозный похоронный  ритуал. Я
испытываю  чувство  благодарности   за  все  нелепости,  непонятости,  табу,
составившие огромный, исполненный диалектической противоречивости  материал,
предпосылки  для  животворных  бунтов: попытка освободиться от  всего  этого
придает смысл жизни.

     Но помимо  этих  личных  оценок, заслуга  церкви, как  всякого  другого
порождения мысли, в том, что  она стремится  защитить нас от  всепоглощающей
стихии  бессознательного. Католическая  мысль, так же  как  и  исламская или
индуистская,   -   это   интеллектуальная   структура,   которая,  установив
определенный кодекс поведения, стремится снабдить нас компасом, ориентирами,
чтобы  мы ими руководствовались,  идя  по  таинственному пути  человеческого
существования; это  умственное  построение,  которое  может  спасти  нас  от
экзистенциального ужаса отсутствия смысла жизни.

     Должен   также   добавить,    что,   быть   может,   благодаря   опыту,
унаследованному  от предков,  во  мне сидит слепое влечение  к  католической
церкви,  которая  была  самой  замечательной  кузницей  художников,  строгой
матерью, чуткой и щедрой заказчицей изумительных шедевров.

     Далекий от  "геометрии", нелюбимой с  детства, Феллини  пытался постичь
структуру души, все  ее  тайные  извивы. Отсюда его  интерес  к Карлу Юнгу и
"коллективному  бессознательному",  растворенному в  человеческой  культуре.
Феллини  импонирует юнговская идея художника-выразителя этого "коллективного
бессознательного", медиума,  "голоса бытия".  Для Феллини  художник  -  окно
внутрь, в темную пещеру человеческого, которое вечно, неизменно, инвариантно
к любым изменениям.

     Мне не  кажется,  что  внутри нас что-то сильно изменилось; в сущности,
наши мечты  остаются точно такими же, какими  были у людей три-четыре тысячи
лет назад, и нас

475

     мучит такой же страх перед жизнью, что и всегда. Мне  нравится бояться,
это  сладкое чувство,  доставляющее  тонкое удовольствие, меня всегда влекло
все, что  внушало  мне  страх.  Думаю,  что  страх  - это здоровое  чувство,
необходимое, чтобы наслаждаться жизнью.

     Во всяком случае, более плодотворное, чем пафос или геройство...


     Ф. Феллини признавался, что работа К. Юнга о Пикассо потрясла его:

     Никогда еще мне  не доводилось  встречать мысль более ясную, гуманную и
религиозную, - религиозную в новом для меня значении. Все  равно как если бы
передо  мной открылась  невиданная  панорама,  возникла  новая  перспектива,
позволяющая  смотреть на жизнь по-иному, появилась возможность смелее,  шире
использовать собственный опыт,  высвободить уйму энергии и  уйму материалов,
погребенных  под  руинами всяческих  страхов  и  опрометчивых поступков, под
струпьями   запущенных  ран.   Безграничное  восхищение  вызывает   у   меня
способность  Юнга  находить  точку соприкосновения между  наукой  и  магией,
рациональным  началом и фантазией, то, что  он позволил  нам жить, испытывая
колдовские чары  тайны и в то же  время сознавая, что они  поддаются поверке
разумом. С таким восхищением можно относиться к старшему  брату, к тому, кто
знает  больше  тебя  и делится  с  тобой  своими  знаниями. Меня  восхищает,
вызывает у меня зависть несокрушимая  честность Юнга, честность, которой  он
никогда  не изменял.  И все же  мне кажется - его не  любили и  не ценили по
достоинству: такой попутчик был у человечества в  нашу эпоху, а  чем платило
оно ему? Чаще всего - тупым недоверием.

     Феллини  много  размышлял  о природе  художественного  творчества и его
связи с подсознательными импульсами человека.

     Художник, чье призвание - творчество, действует